– И что же тогда будем делать с этим деревом? – Пяновский смотрел на ворота.
– Разогревайте чайник для начала. – Щусев снял пальто и шапку. – Решим. Только чаю попьем.
За столом прокручивали разные версии и ни одну не могли принять за правильную. Наконец, Щусев предложил облицовывать ворота с наружной стороны медью.
– Хорошо, – согласился Пяновский, – будем покрывать медными чешуйками.
На том и порешили.
– Интересно, а что вас вдохновило на создание этого орнамента? – спросил Пяновский про ворота.
Щусев ответил, что изображение орнамента с трона Ивана Грозного.
– Хороший у вас чай, – сказал он на прощание. – Думать помогает.
– Да вроде обыкновенный. Правда, немного с душицей.
– С душой, – улыбнулся зодчий.
С этой работой мастерская справилась замечательно. Снаружи ворота облицевали медными пластинами, а резная композиция представала перед зрителями только при открытых створках. Причем работы произвели в ту же стоимость, что была обозначена ранее, из желания Леонида Адамовича, «чтобы вещь была закончена и красива», и поскольку ему «крайне интересно было исполнить заказ для Алексея Викторовича».
Мебель для вестибюля павильона изготавливали тоже в мастерской Пяновского. Табуреты и банкетки – в мастерской Липатова. Витрину вместе с драпировками на дверные проемы, материей для обивки мебели и кашпо делали строгановцы.
Торжественное открытие одиннадцатой венецианской биеннале состоялось 23 апреля 1914 года в присутствии городских властей и видных представителей мира политики и культуры. Однако Русский павильон в тот день не распахнул миру свои причудливые ворота с единорогом и львом. Православная Россия праздновала Пасху 19 апреля, и открытие биеннале пришлось на Пасхальную неделю, а потому петербургская делегация не смогла присутствовать на нем.
Венеция ждала русских с нетерпением. И дождалась. Двадцать девятого апреля через всю Венецию плыла императорская шлюпка с развевающимися российским и итальянским флагами на мачте. Разодетый народ высыпал на набережные, крича приветствия и скандируя: «Руссия! Италия!» Все суда на маршруте следования российского императорского судна поняли флаги. Когда августейшие особы доплыли до залива Сан-Марко, стоявший здесь на рейде огромный торпедный крейсер «Гойто», построенный для итальянского королевского флота, дал двадцать один залп из своих орудий, сотрясая всю Венецию.
– Как бы у них снова колокольня не сложилась, как карточный домик, от этих приветствий, – мрачно заметил Беренштам Щусеву. Они занимались последними приготовлениями перед церемонией открытия павильона. – А то потом еще скажут, что во всем виноваты русские. – Федор Густавович оглянулся по сторонам, не услышал ли кто в суматохе его слов?
Щусев заливисто рассмеялся. И смеялся долго. Забавно было от того, что это сказал человек по фамилии Беренштам и по отчеству Густавович. Архитектор даже покрылся испариной от смеха, а потому снял с себя шляпу и принялся ею обмахиваться.
– Это у вас верное, – с важным видом молвил комиссар, желая сказать «нервное». От этого ему самому стало смешно, и он, тоже вслед за прыснувшим на это «верное-нервное» Щусевым, тихонько захихикал, прикрываясь ладонью.
– Это у вас верное, – улыбался Щусев. – Я имею в виду ваше замечание. В Европе, что бы ни случилось, русский медведь виноват.
А тем временем в заливе Сан-Марко с другого экипажа королевского флота – корабля «Гарибальди» – на всю округу разносилось многократное и громоподобное «Ура!».
Августейшие особы, великая княгиня Мария Павловна и великий князь Андрей Владимирович, сын Марии Павловны и внук Александра Второго, одновременно думали об одном и том же, – что так и только так, с таким широким размахом подобает приветствовать великую и могучую Россию.
Вся элита города, а также итальянские знаменитости из мира политики, культуры, церкви и армии встречали российскую делегацию в садах Джардини. Центральная аллея не видела такой пышной встречи ни до, ни после. Все церемонии открытия биеннале, включая недавнее, были весьма скромными по сравнению с сегодняшним днем – днем открытия Русского павильона на итальянской земле. Армейские и флотские части выстроились вдоль аллеи для приветствия русских. Тут же были оркестры – военный и муниципальный. Они поочередно играли российский гимн.
Русский павильон устроители окружили специальной оградой, попасть за которую могли только приглашенные, и соорудили помост для выступлений. Швейцары, одетые в парадную форму, прислуживали высоким гостям.
Мэр Венеции и президент биеннале Филиппо Гримани все время искал кого-то глазами, и так, и так вытягивая шею. Наконец, он обратился к своему помощнику. Оказывается, «синдако д’оро» – «золотой мэр», как прозвали его горожане, искал архитектора Русского павильона. А Щусев стоял как раз за ним и удивлялся длине усов мэра, концы которых были видны архитектору, хотя Гримани стоял к нему спиной. Помощник указал на Алексея Викторовича. Президент биеннале, искавший Щусева, даже немного растерялся, когда увидел зодчего в метре от себя. Он много раз собирал свои пальцы щепотью и целовал их, а потом поднимал руку и одновременно раскрывал ладонь, тем самым выражая жестом восторг. Затем Гримани пристально посмотрел на Щусева, и у него одномоментно поменялось настроение, накатились слезы. Он достал платок и промокнул глаза. Ричард Берггольц, русский художник немецкого происхождения, тоже присутствовавший на открытии павильона и недавно выступавший с речью, шепнул архитектору, что, скорее всего, Щусев напоминает мэру сына, почти его одногодку, недавно умершего. Не успел Щусев что-либо ответить Берггольцу, как мэр принялся трясти руку Алексею Викторовичу, снабжая свои действия многословной речью.
– Мэр благодарит вас за сегодняшний праздник! – сказал переводчик. – Много-много слов благодарности.
Щусев даже немного растерялся. Хотел было сказать, что не один он строил Русский павильон, но как раз в этот момент всем возвестили о телеграмме от российского императора Николая Второго.
После речей с помоста последовало освящение павильона настоятелем русской православной церкви в Риме Христофором Флеровым.
Затем был банкет. Приглашали городские власти, где не раз звучал тост за академика Щусева. И члены императорской фамилии с гофмейстером Анатолием Крупенским, князем Гагариным, помощником статс-секретаря по иностранным делам Борсарелли, комиссаром венецианской выставки Федором Беренштамом, мэром Венеции и президентом биеннале Филиппо Гримани, генеральным секретарем биеннале Антонио Фраделетто дружно и звонко смыкали бокалы в тосте за русского зодчего.
– Только я думал, что особнячок будет зеленым, а он серо-синий оказался, – сказал Крупенский в разговоре со Щусевым.
– Изначально и планировался цвета зелени. Но бывает так, что планы меняются, – развел руками архитектор.
Однако после такой пышной церемонии открытия павильона в итальянских газетах стали одна за другой появляться злобные статейки.
«Сегодня, покуда в нас свежи воспоминания о торжественном открытии, давайте заглянем в Россию – не в страну мороза, троек и нигилистов, а в павильон, который эгоистично захватил у нас столь обширное пространство в Садах и который вряд ли вызовет восхищение, зато наверняка вызовет уважение своей громадностью: из-за нее он походит на пирамиду, в стенах которой ее малюсенькие жители пробили несколько малюсеньких оконцев, чтобы не умереть от удушья».
Это «Ла дифеза». А вот что писала «Коррьере делла сера»:
«Новый павильон архитектора Щусева… весь состоит из типичных преломлений наших стилей, которые здесь, в Венеции, выглядят несколько по-детски. Будь он создан в стиле блестящего сеттеченто – благородном, богатом, воздушном, полном цвета и золота, в стиле, которым такие великие итальянские архитекторы, как Растрелли и Кваренги, облагородили русское градостроение от Киева до Петербурга, – удалось бы добиться гармонии с окружающими деревьями и с нашим вкусом, гармонии куда более приятной, чем этот режущий глаз диссонанс. Нам также кажется, что архитектор не сумел выгодно обыграть склон, на котором стоит павильон, и использовать отведенный участок, поскольку снаружи здание кажется большим, а внутри – тесным».
И подобных статей публиковалось немало. «Откуда берутся злобные журналисты? – недоумевал Щусев. – На открытии все так поздравляли, захваливали, те же газетчики. И вот тебе на!..»
Зато по приезде в Россию ему дома первым делом протянули «Санкт-Петербургский курьер», в котором говорилось о павильоне: «Построен он архитектором Щусевым в русском стиле XVIII века. Сперва казалось странным перенесение такого стиля на венецианскую почву, хотя она и привыкла к пестроте. Возникало опасение, что наш павильон не будет гармонировать с пейзажем. На самом деле этого нет. Павильон уютно прячется между громадными деревьями, густая зелень которых образует для него вполне подходящие фон и рамку. Архитектурные линии просты, ясны, нет ничего лишнего, а серо-синеватая окраска стен приятна по тону. Когда после него переходишь к павильону других наций, то разница в художественном облике сразу бросается в глаза, ибо наш павильон – это стильная постройка, говорящая об определенной национальности, меж тем как другие – или невыносимо раззолоченные бонбоньерки… или просто кирпичные ящики…»
– Вот, есть ведь люди, смыслящие в архитектуре, – сказал Щусев, прочитав статью. – Хотя авторитетные критики так не считают, – усмехнулся он.
– А как они считают? – спросила Мария.
– Как-как… Например, Паоло Маретто назвал архитектуру павильона гротескной, а Бруно Дзеви вообще съязвил, что, мол, «это замок из штукатурки».
– Не бери в голову. Люди с гипертрофированным самомнением на фоне непроходимой глупости! – заявила Щусева, чем очень рассмешила мужа.
Дома на комоде лежала стопочка открыток с посланиями отца семейства домашним. Где бы Щусев ни был, он постоянно, чуть ли не ежедневно отправлял Марии весточку.