– Смотрите, каждый из Катькиных фаворитов показывает размер своего мужского достоинства. – Толстый парень неистово заржал от, как ему показалось, блестящей шутки, имея в виду свитки пергамента в руках у екатерининских вельмож.
Члены группки покатились со смеху, кроме одного.
– А ты, Митяй, чего не ржешь? – спросил толстяк у него сквозь хохот, а Щусев вздрогнул, как всегда вздрагивал, когда слышал имя Митяй.
– Не все показывают, – деловито ответил Митяй, – Дашкова же баба, и вон тот с книжкой.
– А старик-то Державин, гляньте, беспомощно руками разводит. – Мордатый острослов так и сыпал непристойностями, порождая безудержное веселье своих дружков.
Павел видел, как сузились глаза брата, потом он прикрыл их на несколько секунд и, раздув крылья носа, вдохнул, резко выдохнул, после чего повернулся в сторону остряков.
– Вы – негодяи, – с трудом сохраняя спокойствие, сказал Алексей, наступая на компашку, – вы оскорбили женщину.
– Кого? – Шутник скривился в ухмылочке. – Ты про Катьку, что ли?
– Вы оскорбили женщину, – тем же тоном повторил Щусев, – великую женщину. Я требую немедленного извинения.
– А то что?
– Лучше не знать.
– Ты че, дядя, меня пугать вздумал? – Парень расстегнул верхние пуговицы черной шинели.
Дворяноподобные, что стояли поодаль, отошли еще дальше. Павел, наоборот, сделал шаг к брату. А группка сколотилась вокруг верзилы, только один Митяй не шелохнулся. Щусевы стояли на расстоянии вытянутой руки от гимназистов.
– Ну! Я жду. И мое время дорого стоит.
– Да пошел ты! – Толстяк ослабил медную бляху на поясе.
В этот момент Алексей нанес ему в челюсть такой удар, что послышался хруст. Толстяк испустил дикий одиночный вопль, замолчал на мгновение, а потом так заверещал, что казалось, фигуры на монументе сейчас оживут, слезут с него и побегут прочь. Но деятели устояли, а вот друзья-гимназисты бросились наутек, Митяй тоже попятился задом, но так неспешно, то и дело кидая взгляд на памятник, будто ему чего-то там недоразгляделось.
– Смотри не поскальзывайся, Митяйка! – крикнул вслед Митяю Алексей Викторович. – А тебе хватит вопить. – Он схватил толстого парня за плечо, но тот выдернулся и, не прекращая вопли, побежал, только в другую сторону, чем его друзья. Проходивший народ оборачивался вслед орущему здоровяку. – И Сумарокова выучи, «Оду императрице»! – громко сказал Щусев. – Ну, будем считать, парень так надрывается от извинений, – добавил он вполголоса, взглянув на бронзовую императрицу.
– Ты ему, кажется, челюсть сломал, – вздохнул Павел.
Алексей не ответил и, кинув взгляд на монумент, пошел в сторону выхода.
– Вы дурно поступили, – услышал он, проходя мимо двух студентов.
– Сейчас вы оба по морде получите. – Павел, догоняя брата, показал двучленам кулак. – А что дурно, так это глумиться над русской историей.
– Самой мрачной из всех историй мира.
– Я гляжу, вы вдобавок и дурно образованы.
Щусевы вышли на проспект.
– Как ты? – спросил Алексея Павел.
– Нормально.
– Тогда дойдем до Дворцовой и там расстанемся.
Алексей кивнул. Усиливался дождь, они зашагали быстрее.
– Их вообще-то пятеро было. Толстый, Митяй и еще трое невнятных юношей, – сказал Павел, едва поспевая за братом.
– Да Бог с ними! – раздраженно ответил старший брат. – Общество защиты что насчет ворот ответило?
Павел не сразу понял, о чем его спросили. Он поскреб в ухе. И, пропуская вперед себя двух девиц в причудливых шляпках, кокетливо улыбнувшихся ему, подумал, что пальмерстончик холодноват, хоть и сшит из шерстяного сукна.
– Из общества мне ответил барон Врангель, он так и написал, что Общество защиты считает, что ворота заслуживают защиты. Я, как ты знаешь, в Петербурге по работе от управления, но заодно договорился о встрече с Врангелем, чтобы он выдал мне соответствующее письмо для иркутской думы об обязательном сохранении ворот и изыскании средств в городе на их ремонт.
– Хорошо, если так. Будет нужна помощь, обращайся, – Алексей легонько стукнул брата чуть ниже плеча левым кулаком, – мои знакомые с аристократическими титулами, уверен, помогут. Уникальные памятники нужно ремонтировать, реставрировать, а не сносить. Разрушать – это проще простого.
– Жаль, что не все это понимают.
– Осознание памятников как части общенародного достояния – процесс долгий, а меры царского правительства по охране памятников искусства и старины ничтожны, при отсутствии четких и ясных законов и, как следствие, практики их исполнения.
– Вот, они, цари, такие, – пробурчал Павел, – а кое-кто за них физиономии чистит.
Братья вышли к Зимнему дворцу. И он, и ламотовский павильон, он же Малый Эрмитаж, и здание штаба были выкрашены в темно-красный цвет.
– Каждый раз, бывая здесь, думаю, что и площадь шире смотрится из-за цвета, и все в единстве, но как-то жутковато. Я бы Зимний перекрасил… – Архитектор задумался. – Пожалуй, в легко-зеленый, точнее, в изумрудно-зеленый цвет. Колонны в белый. И золотой непременно должен присутствовать.
У Александрийского столпа братья тепло попрощались, и каждый отправился по своим делам. При расставании Павел заметил, что Алексей, похлопывая его по плечу правой ладонью, сморщил нос. Все-таки пострадал за царизм!
Сильно продрогнувший в конце прогулки Алексей Викторович зашел в кофейню. Сидя за чашкой ароматного кофе и глядя в окно на снующих горожан, предался размышлениям. О Павле, работающем в далеком Забайкалье, по которому он скучает. О схожести микешинских памятников, о Шехтеле с его проектами, о Фелейзене, о его выходке с экзаменатором, о мордатом скабрезнике. О близком родственнике Фелейзена, возведенном в баронское достоинство за финансирование железных дорог. Не поэтому ли ему предложили третьим участвовать в закрытом конкурсе или все же по причине архитектурно-художественного дарования? И почему всего троим предложили?
Сколько ни думай, а как будет, узнаешь, только когда случится. Думы думами, а дело делом, и согревшийся архитектор покинул кофейное заведение.
Правление Общества Московско-Казанской железной дороги совещалось недолго и вскоре вынесло решение о сооружении вокзала по проекту Алексея Викторовича Щусева. Однако в дальнейшем Щусеву предстояло еще не раз доработать проект.
Частенько он мыслями возвращался к «Хованщине» Мусоргского. Совсем недавно слушал ее в Мариинке. Седьмого ноября 1911 года там состоялась премьера оперы. Любимец всех Шаляпин, пожалуй, самый известный исполнитель Досифея, здесь еще и постановщик! Пропустить такого Щусевы не могли. Но накануне заболела маленькая дочь Лидочка, и Мария Викентьевна упросила мужа сходить без нее, потому как Алексей Викторович решительно не соглашался.
Поход в жемчужину Петербурга – Мариинку, императорский театр русской оперы и балета, – всегда событие. Торжественно одетый Щусев красовался перед вытянутым зеркалом в позолоченной раме. И так взглянет, и этак. Любо-дорого посмотреть!
– Какой яркий представитель типичной буржуазии! – Мария Викентьевна вышла из комнаты в переднюю. Она поправила мужу бабочку из белой ткани пике.
– Да, хорош, как я посмотрю! Хорош, – повторил Щусев, поглаживая остроконечные лацканы, отделанные атласом. – Это вам не рафинированный щеголь Юсупов, местный Дориан Грей, – Щусев усмехнулся, – а ярко выраженный делегат от мужского населения. Так ведь, Мань? – подмигнул он жене.
– Снова убеждаюсь, что мы нашли тебе замечательного портного. Александр Иванович постарался.
– Да, и Катун – портной экстра-класса, и фрак изумительный. Шерсть превосходная. Как написано в журнале «Денди», – Алексей Викторович поднял указательный палец, при этих словах Мария Викентьевна кинула удивленный взгляд именно на палец мужа: когда это он читал такой журнал? – «фрак – это царь среди мужских костюмов, фрак – это почти сам мужчина». А я хочу сказать, что фрак – это не одежда, это архитектура!
– Только вот животик стал упорно выпирать. – Щусева взялась за перламутровую пуговицу на жилете, а отпустив ее, легонько похлопала мужа по животу. – Это все твои «Раковые шейки» да «Гусиные лапки».
– Не трожь мои «Шейки» и «Лапки», это мои спасители, я ими тревогу снимаю.
– А по какому поводу у тебя тревога?
– По поводу несовершенства внешнего мира, – вздохнул Щусев и тотчас рассмеялся.
Неподалеку от театра стоял памятник Глинке. Алексей Викторович по обыкновению подошел к каменному композитору. Кряжистый Михаил Иванович сердито взирал на архитектора, будто говоря: «А почему не на “Жизнь за царя”? Или не на “Руслана и Людмилу”? Уж в следующий раз потрудитесь!» На лицевой стороне пьедестала золотом высеченные буквы горели огнем возмущения.
Театр был заполнен по самое горлышко. Кто только не пришел! Весь свет Петербурга собрался в одном месте ноябрьским вечером. Члены императорской фамилии тоже пожаловали. В глазах рябило от вечерних нарядов, и Алексей Викторович принялся разглядывать живописный плафон, на котором танцевали нимфы и амуры, а окружали плафон двенадцать портретов великих русских драматургов XVIII и XIX веков: Фонвизина, Гоголя, Островского…
Со спектакля Щусев ушел потрясенным. Дома он молчал и на расспросы домашних только качал головой: мол, подождите, позже, не сейчас. Царственный бас Шаляпина по-прежнему держал его. «Бесноватые! Почто беснуетесь?..» Такая ширь, такая глубина, в которую нырнув, так и остаешься в ней.
– Хотелось бы создать произведение зодчества, подобное «Хованщине» Мусоргского, – сказал Алексей Викторович на следующий день за обедом жене, та понимающе кивнула.
Подали чай.
– Что такое вокзал? – внезапно задала вопрос Мария Викентьевна.
– Маня, ты это про что?
– В твоем представлении что такое вокзал? – переспросила Щусева, отодвигая от себя чашку с блюдцем из тонкого костяного фарфора.
Алексей Викторович отчего-то принялся разглядывать изображения птиц на чашке.
– Сооружение, находящееся в пункте пассажирских перевозок путей сообщения, предназначенное для обслуживания пассажиров, – ответил Щусев, – ну и обработки их багажа. Или комплекс сооружений.