И тут бы Алексею Викторовичу повиниться, пообещать учесть столь важное замечание председателя правительства СССР, но вновь подтвердились отцовские слова о том, что сынуля не умеет держать язык за зубами:
– Что же нам, Вячеслав Михайлович, молодым поручить дворцы? А академики пусть бани строят?
Кто-то рассмеялся, но тотчас же в зале повисла тяжелая пауза. Молотов откашлялся и сурово закончил:
– Вам что же, не нравятся наши установки? Что ж… Кажется, вы несколько раз угрожали, что уедете из Страны Советов к чертовой матери? Когда протестовали против сноса Китайгородской стены. Когда Сухареву башню сносили. Если вам не нравятся наши установки, мы можем вам выписать визу за границу, господин Щусев! Как говорится, на постоянное жительство. – И он вернулся в президиум, сел рядом со Щусевым, нарочито отодвинул от него свой стул на несколько сантиметров.
Алексей Викторович не знал, как себя вести, что сказать. Вертелось: «Я, товарищ Молотов, с семнадцатого года не господин, а тоже товарищ». Или что-нибудь в этом роде. Но язык не поворачивался. Проклятый враг, ляпающий все что ни попадя и создающий опасные ситуации, прилип к зубам и не хотел шевелиться. И когда финальное заседание съезда завершилось, Молотов ушел, не подав руки Щусеву. Стало быть, они расстались врагами.
Еще с начала тридцатых при Моссовете возникли архитектурно-проектные мастерские. Из нескольких образовавшихся мастерских вторую, располагавшуюся по адресу Кузнецкий мост, дом № 3, возглавил Алексей Викторович, Мастер, как называли академика его подчиненные.
Мастерская размещалась на втором этаже, но позднее заняла и часть первого этажа. Она объединяла несколько бригад – творческих групп архитекторов, каждая из которых имела своего руководителя и непомерное количество работы.
Под началом Щусева народ собрался одаренный, изобретательный, потому и трудились все в удовольствие. Бригады работали дружно и слаженно, оставаясь допоздна в мастерской. А по завершении работы устраивали вечернее чаепитие. Буфетчица оставляла ключ от шкафа с посудой, посылались гонцы за снедью в магазин по соседству. На беседы всегда приглашали и Мастера. Царила теплая атмосфера, расслабляя всех и вся, в том числе и тугие узлы галстуков.
В непринужденной обстановке люди несколько меняются, становятся ближе и роднее, охотно делятся воспоминаниями и лучшими или, наоборот, худшими моментами жизни. Алексей Викторович тоже не раз откровенничал со своими подопечными, попивая крепкий чай. Больше ни к чему он не притрагивался, даже к сахару. Все знали, что у него диабет.
Поскольку в мастерской работало много молодежи, мечтающей стать известными архитекторами, то и просили академика рассказать о его молодых годах, о времени становления, об учебе в академии.
– Академию художеств мы сокращенно называли АХ, – с улыбкой рассказывал Алексей Викторович. – Однажды в нашей мастерской появился послушник, в монашеском подряснике, с волосами до плеч, на голове скуфейка, да натянутая так, чуть ли не до подбородка. Скромный-прескромный, даже не поздоровался, юркнул куда-то за мольберт. Мы тут же к нему с расспросами, он краснеет, как девочка, лепечет чего-то. Ну до того стеснительный. Оказывается, на Афоне, в Греции, долго был, там церковной живописи учился. Казался немного странноватым типом, если не сказать хуже. Перед тем как начать рисовать, чего-то бормочет, крестится. Видимо, молился. И что же вы думаете? Проходит год, и однажды мы сидим в своей мастерской живописи, вдруг с грохотом распахиваются двери, а они обычно так громыхали, когда кто-то из удальцов с ноги открывал. Смотрим, а на пороге такой щеголь стоит! Во фраке, петлицу белый цветок украшает, и на каждой руке повисло по натурщице.
– Голой? – спросил кто-то из чаевничавших.
Все засмеялись.
– Нет, одетой, – сказал Щусев весьма строго.
– Жаль.
И снова смех.
– В общем, преобразовался наш богомаз, и рясу, и скуфеечку поменял на светское.
– И кто это? – поинтересовался Чечулин.
– Ни за что не догадаетесь, Дмитрий Николаевич. – Щусев хитро прищурился. – Но наводку дам. Крестьянок в красном рисовать любил.
– Малявин, что ли? – отгадал Чечулин.
– Вы – догадливый молодой человек, – похвалил его Алексей Викторович.
Все законченные проекты мастерской, включая и проекты самого Мастера, выносились на общее обсуждение. Критиковать, хвалить, делать замечания и вносить предложения мог любой участник собрания мастерской без какого-либо страха за свое рабочее место. Наоборот, поощрялись смелые суждения, доводы и замечания.
Несмотря на то, что Алексея Викторовича подчиненные искренне уважали, они не могли не отметить и то, что их руководитель был человеком настроения. Он не различал полутонов, только контрасты. Да – нет, черное – белое, холодно – жарко, пасмурно – солнечно, плохо – хорошо. Никаких «тепло», «прохладно», «переменная облачность»… Или – или.
Если во время обхода своей мастерской он пребывал в скверном настроении, то ему не нравилось все, буквально все, что попадалось на глаза, вызывало недовольство. Его лицо становилось каменным, и он, словно прокурор, сыпал обвинениями. Каждая ошибочная мелочь становилась глобальнее мирового экономического кризиса, каждая неучтенная деталь крупнее любой техногенной катастрофы.
– Здесь нельзя ставить арку на ионическую колонну! Это же очевидно, приятель! – В такие обличительные моменты приятный голос руководителя с мягким тембром становился скрипучим.
– А тут лучше капитель условными кантиками показать.
– Вас к окулисту записать на прием? Вы не видите, что всю бахрому лучше стилизовать?!
– Уж больно ломаный объем!
– А чего вы тут сверху приперчили балясинами и завитушками? Вы же архитектор, а не кухарка!
Технические исполнители – техники, чертежники, копировщицы – никогда не получали нагоняев от руководителя, все шишки падали только на архитекторов мастерской.
Но тучи в мастерской сгущались редко, в основном руководитель пребывал в солнечном настроении. И, обходя свои владения с толстым мягким карандашом и делая им поправки, непременно хвалил.
– Гете сказал, что архитектура – это застывшая музыка. А вот у вас я даже ее немного слышу. Браво! – Это Щусев лил похвалы своему талантливому помощнику Бузоглы.
Михаил Михайлович, любивший импровизировать и сочинять за роялем, как-то раз вдруг собрался поступать в консерваторию, желая усовершенствовать свое музыкальное мастерство. Щусев чуть не присел от этой новости:
– Вы уж потрудитесь выбрать! Или – или! Свинство какое! Подлинное свинство! Я, знаете ли, тоже владею музыкальными инструментами. И некоторыми даже виртуозно. И что же, мне тоже прикажете бежать из архитектуры в консерваторию?! Нет уж, архитектура вам, знаете ли, не си-бемоль!
Архитектура победила, Бузоглы остался в мастерской. А фраза стала крылатой, и всякий раз, распекая кого-нибудь за что-либо, Повелитель камней возмущенно скрипел:
– Архитектура вам, знаете ли, не си-бемоль!
– Ну и характер у вас! – как-то в сердцах выпалил Тамонькин. Он и Щусев всю жизнь кололись друг об друга. – Но, признаться, вас или не любят и не понимают и тотчас уходят, или уж, полюбив, работают десятилетиями. Мне вот только непонятно, чего я-то так надолго задержался… – под конец пробурчал он.
Дни подписания проектов и заключения договоров становились особыми. Для Второй мастерской этот день был праздничным. Мастер на свои деньги покупал выпивку и сладости. Приглашались все – заместители, рядовые архитекторы, технические исполнители, бухгалтерия, уборщицы. Откупоривались бутылки с шампанским и вином, выкладывались горы пирожных, и начинался пир. И снова обсуждение рабочих моментов, задушевные беседы, шутки, смех, воспоминания.
– А что вы самое экзотическое ели в своей жизни? – спросил Ростковский у Мастера, откусывая пирожное.
Щусев задумался.
– Пожалуй, устриц на Лидо.
– И как они на вкус? Да и вообще, как их есть-то?
– Открываешь створки ракушки, поддевая их устричным ножом. А потом запрокидываешь раковину в рот. А, еще прежде лимончиком сбрызнуть. А после – сухим белым вином оросить. Ну, а на вкус… Да нет у них никакого вкуса. Морем отдает, вот!
– А правда, что вы с самим Шаляпиным дружили? – спросил Вульфсон.
– Общался, да. Дачу ему построил в Крыму.
– А с царем Николаем дружили? – поинтересовался Чечулин.
– Нет, не дружил, – ответил Щусев. – Но встречался.
– И как он? Говорят, пил, не просыхая?
– Я бы не сказал. Государь всегда был трезв и рассудителен. С людьми вежлив. И в глазах – то грусть, то насмешка. Очень был остроумен. Однажды сказал мне: «Если услышите, что я погиб, не верьте. Я нарочно это подстрою, а сам подамся в странники».
В мастерской помимо начинающих архитекторов работали и маститые, проверенные временем, с которыми Алексей Викторович побывал в архитектурных и жизненных баталиях. Один из таких, его юношеский друг Элкин – надежное плечо для Щусева. Его смерть, которую Алексей Викторович очень тяжело перенес, явилась, может быть, первым камнем всех тех несчастий, что, словно из камнедробильной машины, градом посыпались на голову зодчего.
В третьем номере журнала «Академия архитектуры» за 1936 год был напечатан «Анализ архитектурных форм гостиницы» – сокращенная стенограмма заседания секции теории и практики. Не сказать, чтобы в ней линчевали Щусева, но без едких критических замечаний не обошлось.
В Гагаринском переулке Щусевы ждали Озеровых. Николай Николаевич, солист Большого театра и добрый приятель Алексея Викторовича, поспешил навестить его. Семьи хорошо общались и часто наведывались друг к другу в гости.
– Что-то, Алексей Викторович, ты печален. – Озеров обнял приятеля. – Сейчас будем поднимать тебе настроение!
– Будем, будем, – улыбнулся Щусев, – а как ты? Как твои оперята?
Озеров с недавнего времени возглавлял Оперную студию в Большом театре.
– Оперят, – ответил Николай Николаевич.