Так они помногу беседовали. Возможно, больше, чем когда-либо раньше в жизни. Михаил Васильевич уставал, и Лида, которая почему-то симпатизировала ему, как никому другому, брала его под руку и провожала до Сивцева Вражка.
К счастью, Лида была не такая, как ее брат Петр, не сумасшедшая, но как бы не от мира сего. Могла часами сидеть и смотреть в окно или лежать, глядя в потолок, почти не моргая, а иногда ни с того ни с сего плакала. Строго следила, чтобы в доме зря не горел свет, и укоряла нарушителей.
Но была она девушка добрая, любила отца, мать, их друзей и знакомых, обожала брата Мишу и даже Петру Первому прощала, что он в открытую презирал ее и постоянно обзывал дубиной стоеросовой.
Когда Мишу провожали на фронт, его жена злилась, что все остаются, а ее муж уходит:
– Лучше бы Петьку отправили.
Михаил Алексеевич Щусев окончил Высшее инженерно-строительное училище по специальности «инженер-строитель». В отличие от Петра Алексеевича, он считал отца великим архитектором и работал на отцовских проектах. В первые дни войны, как большинство русских мужчин, Михаил попросился на фронт, но ему отказали:
– Если дойдет до тридцатилетних и выше, получите повестку.
Если! Уже в начале июля дошла очередь до тридцатилетних и выше. И старший техник-лейтенант Щусев отправился на фронт выполнять обязанности военно-полевого строителя. С тревогой ждали повестки, теперь с еще большей тревогой ждали похоронки, коих прилетало в московские семьи все больше и больше.
А враг подходил все ближе и ближе, началась битва за Смоленск, а ровно через месяц после начала войны – первая массированная бомбардировка Москвы. И Мишина жена снова злилась:
– Думали, пока мой Мишенька воюет, здесь отсидитесь? Картинки свои рисовать?
– Не слушайте ее, Михаил Васильевич, – стыдился за невестку Алексей Викторович. – Уж очень переживает за вашего тезку. Думает, мы за собственного сына не переживаем.
– А вот не заметно! – не унималась невестка.
В те дни, когда каждую ночь ожидали новых авианалетов, Нестеров и закончил портрет.
– Лучше не смогу, – сказал он сокрушенно. – Мог бы стать настоящим живописцем, кабы следовал одним своим влечениям, а не брал большие заказы. Вот Серов был настоящий живописец, а я доходил до высот живописи, которую люблю и понимаю, только в немногих вещах. Я чувствовал, что в этом портрете мне также удастся быть живописцем. Только это бодрило и увлекало меня. Жаль, что работа окончена.
– И она – само совершенство, – оценила Мария Викентьевна. – Какая звучная гамма халатов. А складки шелка с восточными окаймлениями. Как они красочны и живописны! В этом вихре красок смуглое и бритое лицо Алексея Викторовича в черной тюбетейке кажется строгим и серьезным. Хотя сам он зачастую…
– Вот-вот, – поддержал художник. – Точнее было бы изобразить его смеющимся или как он поет под гитару. Если Бог даст мне еще дней, я изображу его с гитарой и открытым поющим ртом. Смеха не обещаю. Не умею.
Всем стало грустно, что окончились почти ежедневные сеансы и что теперь Нестерова увезут на природу в Болшево, за пределы Москвы, на северо-восток. Окончились беседы и воспоминания, и неизвестно, сколько еще отпущено смертельно больному художнику. В последние годы Михаил Васильевич часто гостил на даче у литературоведа и богослова Дурылина, и теперь Сергей Николаевич снова зазвал его туда. Но весь июль он писал в Болшево, что не приедет, покуда не закончит портрет Щусева.
И вот, с августа он перестал приходить к ним в Гагаринский, уехал в Болшево, а Щусев продолжал работать над новыми проектами.
За два года до войны ему поручили реконструировать известное здание на Лубянке. Памятуя про обещание, данное Дзержинскому в обмен на освобождение Нестерова, Алексей Викторович сразу согласился. Через год представил эскиз Лаврентию Берии, сменившему кровавого Ежова на посту наркома внутренних дел. Берия сделал несколько незначительных замечаний и эскиз утвердил. Щусев приступил к детальной разработке проекта, начало строительства назначили на июнь 1941 года. Надо ли говорить, что стройку мгновенно заморозили.
Но Алексей Викторович продолжал совершенствовать проект, озаренный идеей большей лаконичности фасада и особенно верхней его части, изначально довольно пышной.
Тем временем немцы захватили всю Прибалтику и подошли к Ленинграду, стали обстреливать из орудий любимый город Щусева. В сентябре они взяли Киев, в октябре – Одессу и Таганрог, Харьков и Тверь, совсем приблизившись к Москве.
Нестеров вернулся из Болшева. Сказал:
– Должен быть в Москве. А немцу в Москве никогда не быть.
Щусев навещал его в Сивцевом Вражке и огорчался тому, как все хуже и хуже выглядит его старый друг. Во время авианалетов он наотрез отказывался идти в бомбоубежище. Зато однажды забрался на крышу дома и потом с восторгом рассказывал:
– Наши прожекторы взяли немца в щупальца и не отпускали, пока в гада не попали наши зенитчики. И эта сволочь вспыхнула, как комета. И низринулась в темноту, рассыпая искры, оставляя огненный свет в воздухе. Более красивого и своеобычного зрелища я не видел в жизни. Стоило дожить до такого! Молодцы! Что уж там говорить – молодцы!
После того героизма он надолго слег в постель. И, подумать только, он, ненавидевший советскую власть и революцию, впервые в жизни собственной персоной явился на празднование очередной годовщины этой самой революции! Он, вознамерившийся однажды не подавать руки Щусеву за то, что тот построил Мавзолей, теперь стоял неподалеку от Мавзолея рядом с его создателем!
– Эдак вы, Михайло Василич, на склоне лет и в партию вступите, – смеялся Щусев, радуясь видеть его здесь и сейчас. На трибунах, построенных учеником Алексея Викторовича и постоянным его верным помощником со смешной фамилией Француз, который теперь руководил архитектурной мастерской Моссовета. А вон, кстати, и он сам.
– Исидор Аронович, идите к нам поближе! – позвал его Щусев, и тот покорно протиснулся к ним. – Выдержат ваши трибуны столько народу?
– Все эти годы выдерживали, а сегодня нет? – фыркнул Француз. – Кстати, это я отправил пригласительный Михаилу Васильевичу.
– Ну, молодец! – похлопал его по плечу Щусев.
Тем временем окончательно рассвело, и пошел мокрый снег. Все взоры обратились на трибуну Мавзолея. Туда один за другим выходили председатель Совнаркома Сталин, его заместители Каганович и Микоян, нарком иностранных дел Молотов, нарком внутренних дел Берия, первый секретарь Московского обкома Щербаков и другие.
Под бой курантов из ворот Спасской башни на белом коне выехал маршал Буденный и стал объезжать войска, в огромном количестве выстроившиеся на Красной площади. Вокруг Щусева, Нестерова и Француза, нарастая, шелестела чужая речь – английская, французская, испанская, даже немецкая. Каких только иностранных корреспондентов не приехало в этот день убедиться, что Москва не сломлена, еще стоит и посылает войска на передовую, подошедшую к ней, как бандит с ножом к горлу.
– D’ou venez-vous, monsieur? – с любопытством спросил Нестеров одного из французов.
– De la France libre, – ответил корреспондент.
– Vive la France libre! – воскликнул Щусев.
– De quel journal êtes-vous? – спросил Нестеров.
– Je suis correspondant pour un journal clandestin «l’Humanité».
– Laissez l’humanité sortir du sous-sol plus vite! – заметил Щусев, на что корреспондент показал большой палец.
– Переведите, пожалуйста, – попросил Француз.
– Исидор Аронович! – удивился Нестеров. – Разве ваша фамилия не Француз?
– Да Француз я, Француз, только этот лягушачий язык так и не смог осилить.
Щусев и Нестеров от всей души расхохотались.
– Ну и ладно, – обиделся автор трибун, на которых они стояли.
Щусев смилостивился и перевел:
– Спросили его, откуда он. Из Свободной Франции. Я сказал: «Да здравствует Свободная Франция!» Спросили, какую газету он представляет. Подпольную газету «Человечество». Я сказал: «Так пусть же человечество поскорее выйдет из подполья!»
Тем временем насупился корреспондент, решив, что они хохотали над ним, над Свободной Францией. Тогда Алексей Викторович объяснил ему, что эти трибуны построил вот этот человек, а смеются они потому, что он не знает французского, а у самого фамилия – Француз. Корреспондент удивился и тоже засмеялся, хотя не очень уверенный в том, что его не разыгрывают. От этих русских можно ждать любого подвоха. Есть же даже французская поговорка: «Chaque russe est sceptique et moqueur» – «Каждый русский – скептик и насмешник».
Тут в большой микрофон заговорил Сталин. Ветер доносил только отрывки его фраз:
– Товарищи… и краснофлотцы… рабочие и работницы… …ники интеллигентного труда… братья и сестры в тылу наших врагов… под игом немецких разбойников…
Корреспондент «Юманите» уточнил, Сталин ли это. Ему ответили «да», но тоном дав понять – не мешай!
– …враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы, – гремел над площадью ветер голосом главы государства. – Враг рассчитывал… поставлена на колени… жестоко просчитался… наша армия и флот геройски… вся наша страна организовалась…
Сталин напомнил, что через год после Октябрьской революции три четверти страны находились в руках интервентов, не хватало ни хлеба, ни вооружения, ни обмундирования, а четырнадцать государств наседали со всех сторон. Но в огне войны родилась Красная армия, разбила всех и восстановила все территории.
Он говорил спокойно и уверенно, и эта его уверенность вселялась в присутствующих.
И Алексей Викторович наполнялся уверенностью, вспоминая заветные слова своего учителя Бенуа. Исчезала шаткость – мол, если возьмут Москву, она сгорит, и новый супостат бежит от нее точно так же, как некогда Наполеон. Никакого если! Не возьмут! Отсюда, от каменной твердыни, встанут стальные полки, и железная Германия разобьется об них насмерть.
– Разве можно сомневаться, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? – звучал голос с Мавзолея. И на глаза Щусеву накатились слезы. Словно не Сталин, а построенный им, Алексеем Викторовичем, Мавзолей вселял твердую, как он сам, уверенность в грядущей победе.