Апотекарий фыркнул:
— Да пожалуйста, можешь попробовать. Мои питомцы, как ты их называешь, вполне способны позаботиться о себе. А враждебен я лишь потому, что меня держат в плену на собственном корабле те, у кого мало причин любить меня.
— И чья это вина?
— Твоя. Твоя и таких, как ты. — Фабий внимательно посмотрел на него. — Неблагодарное, подлое дурачье, все до единого. И самый подлый и неблагодарный среди вас — Эйдолон. Да если б не я, он бы стал еще одной жертвой нашего своенравного отца. Очередным персонажем, выброшенным на свалку истории. — Апотекарий ткнул в Алкеникса пальцем. — Без меня все вы обратились бы в прах. А что взамен? Изоляция. Преследование. — Фабий сделал паузу и фыркнул. — Хотя, если подумать, ведь так было всегда, правда? Я восстановил легион, по одной спирали ДНК за другой, когда чума угрожала уничтожить его. Я вытащил его из пропасти, а в награду он столкнул туда меня.
— Ты закончил? — спустя мгновение отреагировал префект.
— Я только начал, — отрезал Фабий, отворачиваясь. — Как ты узнал, где меня найти, Флавий? Не надеялся, что за моей деятельностью кто-то следит, тем паче мои бывшие братья.
— Мне кажется, это вполне очевидно, учитывая, как легко чужаки заманили тебя в ловушку. — Алкеникс положил скальпель на место. — Но мне известно лишь то, что мне передали: Эйдолон знал, где ты находишься, или, вернее, где будешь, и потому послал меня перехватить тебя несколько недель назад.
Он огляделся вокруг.
— К сожалению, этот твой корабль намного быстрее, чем я предполагал.
— Так и есть. — Фабий ухмыльнулся и посмотрел на своего пленителя. — Так зачем ты пришел ко мне, Флавий? Уверен, у тебя так много важных дел… — Байл подтащил ближе поднос с эльдарскими свитками, которые принесли близнецы с мира-корабля, окинул взглядом пергамент, а затем оторвал кусок и вцепился в него зубами. Увидев, как скривился Алкеникс, он лишь улыбнулся ртом, полным разорванных клочьев, и проглотил их. — Представь, брат, некоторые эльдары хранят знания на слоях искусственно выращенной кожи, что «запоминает» информацию так же, как человеческий мозг. Методом многих проб и ошибок я приучил свою омофагию поглощать и перерабатывать информацию с такого пергамента.
— Ты и в самом деле ешь… эту мерзость?
— Флавий, мы ведь ели и худшие вещи. — Фабий оторвал еще кусок и начал жевать. — Помнишь Гейст? Скольких рабов роя улаши мы съели, пытаясь найти их боевую королеву?
— На вкус они были как дерьмо, — проворчал чемпион.
— В этом нет ничего удивительного, если знать, как работают их внутренние органы.
— И зачем тебе жрать пергамент, когда можно взять куда более приятные блюда? — Алкеникс покачал головой. — Паук, ты всегда был странным.
— А ты как был, так и остался олухом, Флавий, хотя я надеялся, что за прошедшие века ты исцелишься от глупости. Не хочешь ли все-таки объяснить, зачем прервал мою экспедицию?
— Мне казалось, я спасаю твою жалкую шкуру… — Префект расхохотался. — О, все слышанные мной истории бледнеют по сравнению с правдой — грозным Живодером, преследуемым кучкой клоунов-ксеносов. Паук, не знаешь, почему им так сильно хочется оторвать тебе голову?
— Полагаю, это месть за мое участие в рейде на Лугганат. — Фабий откусил еще кусок, покосившись на белую ухмыляющуюся маску. Психокость все еще покрывала кровь ее предыдущего обладателя — еще один дар близнецов. — Если я поймаю хоть одного живьем, то обязательно спрошу.
— Возможно, однажды тебе это удастся, — Алкеникс усмехнулся, — а пока я взял на себя смелость приказать команде твоего мостика проложить курс на Гармонию. С тобой хочет поговорить Эйдолон.
— Гармония? — Фабий обернулся и прищурился. — Чего он от меня хочет, и почему именно там? Это его очередная бестолковая шутка?
Чувство юмора Эйдолона проснулось лишь после того, как Фулгрим отрубил ему голову, и потому неудивительно, что оно было таким извращенным и непредсказуемым. Часто ребячество первого лорда-командующего превращало целые планеты в безжизненные пустыни.
— Ха, даже если бы я знал, то не сказал бы тебе, Паук. Но не сомневайся, едва ли Эйдолон хочет просто уберечь тебя от дружелюбных ксеносов. Пока же — наслаждайся своим обедом.
Фабий наблюдал за уходящим Флавием, а перед глазами у него мелькали образы распластанного и расчлененного тела брата на смотровом столе. Затем, повернувшись, он взял окровавленную арлекинскую маску и некоторое время разглядывал ее в тишине, пока вокруг него суетился пробирочник, проверяющий функции его брони.
Алкеникс задал уместный вопрос. Почему арлекины преследовали его даже спустя столетия? Чего они этим добивались? Возможно, для них это было простым развлечением среди важных заданий? Быть может, он оскорбил эльдаров, ускользнув у них из-под носа на Лугганате? Или настоящая причина была куда более зловещей?
— Так вот почему ты являешься во снах к моим творениям, дитя мое? — пробормотал он. Мелюзина все еще пыталась доставить ему предупреждение, хотя он понятия не имел, от чего она хотела предостеречь его. Впрочем, похоже, не знала этого и она сама.
Фабий размышлял о картинах будущего, которые ему довелось узреть в лугганатской роще кристальных провидцев, а также о предвестиях и знамениях, что он видел с тех пор. В одних сценариях завтрашнего дня он преуспевал, в других — терпел неудачу, но везде его выживание зависело от ухода с намеченного пути. Казалось, чтобы вырастить неолюдей, сперва он должен был умереть. Формально его это устраивало, но подобный исход представлялся все более сомнительным — его гибель в настоящий момент оставила бы их без направляющей длани. А они ведь были еще совсем как дети. Все еще такие несовершенные. Ему требовалось больше времени.
Он не мог умереть до завершения своего великого труда. Но, в конце концов, даже здравый смысл должен склониться перед избытком фактов, как бы странно это ни выглядело. За десятилетия, минувшие с тех пор, как ему стало известно об интересе арлекинов к его персоне, Фабий начал сомневаться в природе судьбы — как его собственной, так и его творений.
— Склониться перед судьбой. Судьбой… — слова срывались с языка Фабия, как проклятия. — Какой еще судьбой? Судьба — слово, которым невежды называют причинно-следственные связи. Ее определяет не космический замысел, но простая цепь причин и следствий. Человек делает выбор, вызывающий последствия. По воде идет рябь. Но рябь не предопределена. Так не бывает.
Поверить в судьбу значило покориться ограничениям своего бытия, чего Фабий Байл никогда не смог бы сделать. Судьба требовала от него умереть из-за скверны, терзающей тело. Требовала погрузиться в пучину порока, как сделали братья. Требовала умереть бессчетные тысячи раз.
— Но я все еще здесь, несломленный, пусть и не неизменный. — Он смотрел на маску, следя за ее вечно меняющимися контурами, и улыбался. — Если бы я был поэтом, то сказал бы: вот оно — мое истинное предназначение. Быть скалой на пути реки, вечной и незыблемой. — Он посмотрел на заботящихся о нем закутанных существ, и улыбка пропала. — Но как долго я могу продержаться? Что потом будет с вами, мои малыши? Что станет со всем, что я создал, когда я умру?
Думал ли об этом Труп-Император, сидя на Троне в последние часы перед тем, как отдать приказ, обрекший его на вечную полужизнь?
— Думал ли ты в последние мгновения о том, верен ли был твой путь? — проговорил он вслух. — Понимал ли, что будешь вечно нависать над своими творениями, словно мрачная тень, из которой им не сбежать?
Нет, нет, это было бы совершенно не похоже на Императора Человечества. Он бы просто сделал выбор, веря, что его путь — единственно возможный.
— И я должен быть таким же, ведь без веры в себя возникают сомнения, а сомнения ведут к неудаче. — Пальцы сжались на маске, разломав ее на части. — Я буду продолжать, пока не завершу свой труд. А потом уйду. Я не стану душить их развитие, как это сделал ты. Когда они перестанут нуждаться во мне, я с радостью покину их, зная, что оставил наследие, которое переживет вечность. Пусть Галактика сгорит, ведь мои дети будут править тем, что воспрянет из пепла. — Он смахнул осколки. — Но не сегодня. Еще нет.
Смотровая площадка на корме вторила звукам совершенства — возвышенному хору голосов, слившихся в песне экстаза и боли. То был трубный зов охотников на тропе, идущих по следу самой неуловимой добычи. А XII миллениал составляли поистине умелые охотники. Их бывший командир, Касперос Тельмар, Блистательный Король в Радостном Отдохновении, поставил их на тропу, и они продолжали следовать ей даже после его смерти.
Многие из них сейчас занимали «бухту» — ангарный отсек, где собственными путями шли к совершенству. В конце концов, им больше некуда было пойти, поскольку их угодья ограничили на время путешествия новые хозяева «Везалия». Большинство пребывало в счастливой беспечности и не замечало своего заключения, ведь привычное положение дел почти не изменилось. Иные же, кто был не так весел, строили заговоры против тех, кто лишил их свободы.
Савона вышагивала вдоль верхнего причала, кипя от негодования, а за ней, как всегда, плелся Беллеф. Руки у нее чесались из-за отсутствия оружия — в данный момент она ничего так не хотела, как заявить о своем превосходстве над этими новичками, но такой возможности ей не дали. Как будто она не стоила их времени. Подумав об этом, Савона оскалила клыки. Так было и оставалось всегда, с самого первого часа, как она вступила в легион.
Когда-то она восхищалась ими — они казались ей вершиной мироздания. Ангелами, сошедшими с небес в образе людей. Когда они пришли в ее маленький агромир в поисках рабов и припасов, она отправилась с ними по доброй воле, словно невеста — в измазанном кровью платье из кожи своей же семьи. Она принесла в жертву сердца родных и стала служанкой легиона, который забыл, для чего это вообще нужно. Она носила золотой шейный обруч и испытывала боль и наслаждение — столько наслаждения и боли, что одно переходило в другое, пока она не перестала их различать.