Нестерпимо медленно он сложил тощие, как у скелета, руки в насмешливом подобии молитвы, и цепи тут же ослабли и рухнули на землю звено за звеном, подняв облако пыли.
— Быть может, вы покажете мне что-то новое, — произнесло существо и издало смех, похожий на шорох сухих листьев, пойманных на ветру.
Фабий посмотрел на Эйдолона.
— И вот это… этот персонаж будет моим палачом?
Лорд усмехнулся.
— Только если боги не благоволят тебе. — Его улыбка стала настолько широкой, что, казалось, разорвет дряблое лицо. — Хотя погоди, ты же не веришь в богов, верно?
Апотекарий скривился. Сморщенная тварь между тем приблизилась, подплыв к нему по воздуху с такой легкостью, будто весила не больше перышка.
— Держитесь от меня подальше или пеняйте на себя, — спокойно пригрозил Байл. — Я не намерен смиренно дожидаться смерти.
— Совершенство, Фабий, — прошептало существо таким голосом, словно песок зашуршал о камень. — Это твой порок. Страсть, блестящая, как чистый скальпель… Ах, до чего мне больно ощущать ее. Эйдолон обещал мне пышный банкет совершенства, и он сдержал свое слово.
— Так кто ты такой? Назовись.
— Я — обостритель желаний. Я — задающий вопросы. Я — Квестор.
— Никогда о тебе не слышал.
— Да конечно слышал, — отрезал Квестор. — Мы встречались много раз. И встретимся снова, прежде чем зайдет последнее солнце и Галактика навеки погрузится во тьму. Я был с тобой в храмах на Лаэре, и я же сидел у твоего локтя, когда твой сумрачный гений вырастил из питательного супа первых детей. Пусть ты меня и не видел, это не столь важно: я все равно был там и видел тебя.
Фабий почувствовал укол беспокойства, когда пустой взгляд пронзил его насквозь. Хирургеон задергался, словно разделяя его тревогу. Квестор улыбнулся — как скальпелем проскреб по кости — и снова затрещал. Мир, казалось, задрожал, одна за другой замолкли передачи датчиков в доспехах Фабия, и внутри будто стало душно. Резким движением апотекарий сорвал шлем.
Воздух в одно мгновение стал застойным и тяжелым, но если не от атмосферного давления, то от чего? Складывалось впечатление, будто мир каким-то образом остановился в своем вращении, а все остальное внезапно и необратимо застыло. Фабий огляделся. Прежняя окружающая краснота обернулась ржавой дымкой, а члены конклава Феникса обратились в статуи. Даже Эйдолон замер на месте, будто заледенел в миг злорадства. Алкеникс по-прежнему стоял напряженный, как сжатая пружина, готовый накинуться на него. Фабий обернулся; его дыхание фильтровалось в легких и клубами тумана выходило меж обветренных губ. Пот выступил бусинами, заледеневшими на лице. Он чувствовал себя переутомленным, словно бежал несколько дней кряду.
— Что ты сделал? — потребовал он ответа, но его слова разбились о тишину. — Какой-то колдовской фокус?
— Ничего столь грубого. Всего лишь мгновение, растянутое до предела. — Квестор подплыл ближе. — В моем восприятии время именно таково. Оно как коллекция вечных моментов, бесконечно медленно перетекающих один в другой.
— Но зачем?
— Это испытание. Момент истины, когда оба твоих сердца положат на весы против пера Феникса. Разве тебе не любопытно, каков результат?
— Отнюдь. Я знаю и свои заслуги, и свои преступления. У этого суда нет надо мной власти. — Фабий выпрямился, пытаясь замедлить пульс. Его мускулы напряглись под давлением чего-то невидимого. Он словно стоял на дне огромного океана, а вес бесчисленных тонн воды напирал на плечи, пытаясь заставить его склониться.
— О, алхимик, ты даже представить не можешь, какова власть этого суда. Ты совершил столь чудовищно элегантные преступления, что встревожились даже боги. Взгляни же сюда — и увидишь, что они пришли судить тебя, — слишком длинный палец Квестора показал наверх, и Фабий невольно проследил за ним взглядом. Он посмотрел на небо, откуда нечто глянуло на него в ответ.
Это было не лицо, ведь все лица имеют очертания и выступы, а то, что он видел перед собой, не имело ни того, ни другого. Оно простиралось всюду, словно было единым целым и с облаками, и с самим звездным небом. Пока облака клубились, будто складываясь в заботливую улыбку, нечто взирало на него не то глазами, не то далекими лунами, а может быть, огромными созвездиями. Оно изучало Фабия из непознаваемых далей, и он чувствовал, как зловещий взор впивается в него, пронизывая один слой бытия за другим. В этом взгляде были и боль, и удовольствие, агония и экстаз, неразделимые и неразличимые.
— Там ничего нет, — с огромным трудом Байл отвернулся и зарычал, скрежеща зубами. Его пульс внезапно нарушился, сердца запнулись, внутренние дефибрилляторы дали разряд электричества, и апотекарий ударил себя по груди. Хирургеон выпустил в кровоток успокоительное, и апотекарий обмяк в объятиях своих механических конечностей. Впрыснутый следом набор слабых стимуляторов привел его в чувство. Фабий с трудом поборол желание посмотреть на небо. Там не было ничего, стоящего его внимания.
— Там ничего нет, — повторил Байл, чувствуя во рту кровь. — Это не боги. Лишь холодные звезды и пустота.
Давление нарастало. Нечто шептало в глубине него, царапая стенки рассудка в попытке привлечь внимание, но тщетно.
— Это не боги, — выдохнул Фабий. — Лишь случайное сочетание небесных феноменов и межпространственные катаклизмы, отражающиеся в нашем восприятии. Я мыслю, следовательно, существую. Они не мыслят, а значит, их нет. — Он решительно встретил безучастный взгляд Квестора. — Боги для слабаков, а я не слаб.
Существо выжидающе кивнуло и сказало: «Нет», а через мгновение добавило: «Но ты болен».
Слова повисли в воздухе, и плавающие частицы пыли застыли вокруг них, образуя причудливые формы. Квестор прошел через них, рассеивая образы, прежде чем они успели стать более отчетливыми.
— Я умираю, — признался Фабий, твердо встав на почву неоспоримого факта. — Как и всякий фрукт, увядающий на прогнившей ветке. Но если это предел твоей осведомленности, боюсь, судебный процесс будет коротким.
Смутные черты лица Квестора уродливо сморщились, и Фабий подумал, что существо пытается улыбнуться.
— Время — концепция смертного разума.
Фабий выгнул бровь, ощутив вкус крови на губах.
— Подозреваю, что это не самая удачная завязка дискуссии.
— Твой недуг — тоже всего лишь мысленная конструкция.
— Объясни, — ровным тоном потребовал Фабий.
— Ты дал ему имя. Способ. Желание. Это неразумный нерожденный, а ты — его кокон. — Квестор лениво зажестикулировал, поднял несколько камней с земли, не коснувшись их, и заставил раскрошиться. Сущность замахала длинными пальцами, и обломки закрутились в медленном фрактальном танце. — Или станешь им со временем.
Фабий наблюдал за вращающимися камнями, пытаясь не думать, насколько они напоминают ему то, что смотрело на него сверху.
— Когда?
— Может, через эоны, а может, через минуты. Понимаешь, время…
— Всего лишь понятие, да-да, ты уже говорил. Но ты лжешь. Чума — не что иное, как совокупность клеточных аномалий.
— Она нечто большее.
— Это не так. Я изучал ее большую часть последних десяти тысяч лет.
— И ни на йоту не приблизился к разгадке ее происхождения со дня начала исследований. — Квестор находился достаточно близко, чтобы апотекарий ощущал жуткий смрад, исходящий из его зияющих пор, похожий на вонь от обожженной плазмой обшивки корпуса вперемешку с запахом прокисшего молока.
— Это сложный вирус, он эволюционирует…
— Твоя болезнь проникла глубже, чем до самых костей. Глубже, чем в кровь или желчь. — Квестор неспешно кружил вокруг него, кончиками пальцев ног оставляя отвратительные знаки в пыли мертвого города, и вместе с ним дрейфовали разломанные камни, словно пояс астероидов. — Она разъедает твои корни. Прогрызает путь к последней искорке души. Это огонь твоего конца и свет нового начала.
— Красивые слова, чтобы описать чрезмерно усердную раковую клетку. Позволю себе процитировать давно умершего писца: «Трагедия эта жизнью зовется, а червь-победитель — той драмы герой»[6]
. — Фабий следовал глазами за Квестором — это было лучше, чем смотреть наверх, хотя тоже не очень приятно. — Под кровью и плотью ничего нет. Мы — всего лишь мясные куклы. И ничего более.
— И что движет ею? — спросил Квестор, подергивая растянутыми членами. — Что заставляет крутиться шестерни мыслей и желаний? Коли кукла пляшет, откуда струится песня?
— Я знаю, к чему ты ведешь, — догадался апотекарий. Глаза, утонувшие в глазницах, закатились, а широкий рот стал приоткрываться рывками, что, по всей очевидности, означало смех. — Добиваешься от меня того же ответа, который всегда хочет услышать ваш род. Но это всего лишь ложь.
— Что такое ложь, если не тень истины?
Фабий засмеялся, но звук оказался слабым в неестественной тишине.
— Опять слова. Вдобавок бессмысленные. Впрочем, ничего иного я и не ожидал от одурманенного варпом создания вроде тебя.
Не успел он договорить, как Квестор невероятно быстро очутился возле него, поглаживая тонкими, как прутики, пальцами его лицо. Фабий напрягся, и жезл пыток в его хватке зарычал, требуя, чтобы его пустили в ход. Но он сдерживал себя, боролся с острым желанием нанести удар, поскольку что-то подсказывало ему, что ничем хорошим это не обернется.
— Я был с тобой в том числе на Лугганате, — мягко начал Квестор. — И видел то же, что и ты. Твоя судьба сродни фракталу немыслимой сложности, а отголоски империй прошлого и грядущего стремятся упростить ее узор ради собственных целей. Ты и тебе подобные — не более чем оружие, нацеленное в будущее. — Квестор наклонился к нему. Глаза его пылали, как двойные солнца. — Вопрос только в том, что это за будущее. И чья рука нацелит вас в него?
Фабий моргнул, и Квестор отплыл от него на небольшое расстояние, сияя слабой улыбкой на обвисшем лице. Через мгновение мир вновь обрел свой нормальный ритм. Звук и свет ускорились, расстроив чувства. Он ощутил тяжесть на сердце и схватился за грудь. Рискнув мельком взглянуть на небо, Фабий обнаружил, что оно вновь стало красным и пустым, не считая облаков и пыли. Квестор опять обратился к нему: