— Зачем?
— В этом мое предназначение. — Клон нахмурился. — Наше предназначение. Нас создали, чтобы мы сделали Галактику лучше. И мы — то есть они — не справились с возложенной миссией. — Он хмуро покачал головой. — Мы потерпели неудачу. Но я не допущу этого во второй раз. Я исправлю то, что сломано. Найду своих братьев, где бы они ни были, и сделаю их снова едиными. И тогда в Галактике установится порядок.
— Благодетель утверждает, что Галактика должна сгореть, прежде чем сможет восстановиться.
— Верно. И именно я стану причиной пожара, — с уверенностью ответил Фулгрим. — Я — Феникс, я — пламя, и я переделаю Галактику по своему образу и подобию, как он планировал. Как известно, всякое пламя возникает из единственной искры.
Промышленный аппарат закряхтел, откашливая пыль, когда снова принялся укладывать металл и выдавливать золото. Свет и жар окатили примарха, и на мгновение он стал похож на кузнеца за работой.
— И вот та самая искра. — Он сжал кулаки. — Я испепелю грехи прошлого. Все неудачи и несовершенство. Все мои… преступления. — Он на мгновение умолк; Игори вздрогнула — его руки сжались так сильно, что кровь закапала между пальцами. — Феррус… О, мой брат, как же мне жаль. Жаль, что я не был сильнее. — Фулгрим заговорил тише, и она подумала, что он совсем забыл про нее.
Он был странным. Тень полубога, обретшая воплощение. Могучий, но такой невинный. Лишенный твердости духа, которая приходит только с жизненным опытом, а не проистекает из каких бы то ни было воспоминаний. Какие бы преступления ни совершил его оригинал, клон взвалил их на себя: именно это двигало им. Из тех же побуждений продолжал свои труды и Благодетель, что не ускользнуло от Игори. На секунду она задумалась, кем эта копия примарха может стать со временем.
Своры Гончих стекались к Фулгриму, греясь в его сиянии. Они почувствовали, что среди них появился более крупный хищник, и пресмыкались перед ним, равно как мутанты и пробиркорожденные. Здесь, на нижних палубах, клон собирал личную армию. Он бродил взад-вперед в недрах звездолета, словно единственный лучик света в темноте, на протяжении нескольких недель. Целые племена мутантов поклонялись ему или, по крайней мере, знали о нем.
Сейчас казалось смешным, как этого не замечали те, что считали себя здесь хозяевами. С тех пор как они покинули Гармонию, Благодетель и его враги вели скрытую войну за контроль над кораблем, а все это время его постепенно прибирал к рукам Фулгрим: палубу за палубой, одну прослойку мутантов за другой. Вел завоевание через разговоры. Через сострадание. Коварный, как любая чума.
Скоро наступит решающий час, момент, когда пора показать клыки и ножи. Уцелевшие склонятся перед волей победителя. Это единственно правильно и справедливо. Она спрашивала себя, что скажет Благодетель: ведь это не его решение, пусть оно и послужит его интересам. Накажет ли он их — ее — за непослушание? Или поблагодарит?
Фулгрим довольно заурчал и потянулся в пылающую утробу станка. Внутри зашипело, когда он вытащил готовое изделие из охлаждающей формы. Меч, который он достал, был далеко не изящным, напоминая мясницкий нож или фальшион, изготовленный из металлического лома. Чтобы поднять такой, ей бы пришлось взять его обеими руками. Примарх же орудовал им с изяществом, невероятным для формы оружия.
— Что теперь? — спросила Игори, щурясь от жара, пышущего от его творения.
— Теперь? — Фулгрим взмахнул клинком и улыбнулся. — Теперь, дорогая кузина, мы идем на войну.
Рамос, Бык VIII миллениала, уловил сигнал, запульсировавший в нитях из призрачной кости, что пронизывали его тело. Сотня голосов песней прокладывала себе путь через подизмерение, с которым он теперь был связан навечно. То было предупреждение — или крик радости. Трудно что-либо утверждать наверняка, когда речь заходит о демонах.
— Ты слышишь их, брат? — прорычал один из какофонов. — Нерожденные заговорили.
— Слышу, Эскуор. Они шепчут, что невольники восстанут, и хозяева будут низринуты, встретившись на войне. — Он сжал руку в латной рукавице, искажая звук.
— Не следует ли нам вмешаться?
Рамос посмотрел на второго шумового десантника:
— Чего ради? У нас есть наша задача, и она намного важнее. Пусть занимаются своей мелочной враждой. Мы же участвуем в конфликте куда более грандиозном, чем они могут представить.
Он повернулся и направил свой голос в рощу, тем самым придавая форму призрачной кости. Эскуор и остальные его братья тоже присоединились к нему: каждый пел собственной публике из волнистых корней и ветвей, и этот диссонанс вызывал распространение странной материи подобно раковой опухоли.
Психокость внутри них гармонировала с той, что проросла через корпус, тем самым порождая изысканный замкнутый круг. Песня никогда не прекращалась, бесконечно струясь по затвердевшей варп-энергии и наполняя какофонов ее отголосками. Снова и снова она курсировала по этой петле, становясь вдвое громче с каждым циклом. Песня совершенствовалась с каждой новой нотой, становясь все более похожей на ту, какой она должна была быть.
Очень скоро он и его братья даже могут слиться с ней, как хормейстер Элиан много веков назад. Он пропел им путь к коварным эльдарам — путь, по которому они шли и сейчас. Элиан был поглощен песней, съеден изнутри ее мощью. То была протопеснь. Расщепляющая песнь. Песнь, что могла расколоть Вселенную или спасти ее. Песнь рождения и смерти.
То была песнь Слаанеш, начатая в день зачатия Темного Принца и с тех пор непрерывно исполняемая избранными хорами. Начали ее когда-то альдари, и их призраки до сих пор пели ее в глубине Паутины. У Рамоса и его братьев тоже была в ней своя партия. Они добавили свои голоса к хору мертвых, потерянных и проклятых, разделенных во времени. Участники вселенского ансамбля пели в абсолютной гармонии друг с другом, несмотря на огромные пропасти бытия, разделявшие их, разграничивавшие прошлое, настоящее и будущее. Они пели, чтобы Темный Принц существовал в самом начале и продолжал существовать до самого конца. Пели, чтобы солнце могло взойти завтра и неизменно вставало вчера.
Если бы песня затихла, Слаанеш мог перестать существовать. А без Слаанеш не могла длиться и сама песня, словно ее никогда и не было. Рамос не мог себе этого представить, и его разум отгораживался от столь чудовищной фантазии. Не будь песни, он бы никогда не сломал Лунные ворота, а Фулгрим никогда не взял бы в руки лаэранский клинок.
Без этой чудесной песни его жизнь, вероятно, утратила бы всякий смысл, он был бы всего-навсего еще одним безликим воином среди легиона таких же, как он. Очередной позабытый «пока-не-мертвый». Нарастающее разочарование в этот неправдоподобный миг придало дополнительную силу его голосу, и он вытянул руки перед собой. Встроенные в ладони его перчаток звуковые излучатели завели нестройную рапсодию.
— Да не буду я скован и посажен в клетку. Да не стану рабом я, — его слова безудержно рокотали в воздухе, побуждая хор прилагать больше усилий к исполнению. — И не угаснем мы. Мы будем петь. Мы всегда будем петь. Мы будем продолжать петь, даже когда упадет последний занавес. Пойте, братья мои. Пойте!
Его братья пели вместе с ним, и Рамос чувствовал, как призрачная кость искривляется, растет и укрепляется, проникая все глубже в «Везалия», словно закутывая его в кокон. В этом коконе он будет дожидаться того дня, когда сможет покинуть старую оболочку и переродиться в нечто новое. Рамос чувствовал волнение корабля от того, что его экипаж начинает войну. Осязал каждый болт, попадающий в психокость, и теплые брызги крови на ней. Слышал, как вибрации их пения доносятся до темных уголков нижних палуб. Видел яркие очертания своих бывших братьев, когда они отреагировали на насилие и отправились изолировать племенные отсеки и коридоры доступа.
Но помимо этого он видел кое-что еще.
Кое-что невероятное и лучезарное.
Оно появилось, пока они пели. Великая сила притяжения, сильнее, чем окружающий ее мир, из-за чего казалось, будто она впитывает весь свет и тепло. Она шествовала золотым светочем сквозь нижние палубы, и ее песня, такая знакомая и в то же время непохожая на их собственную, интенсивно пульсировала в глубинах звездолета. Сила эта была мучительно знакома, и у Рамоса возникло навязчивое чувство, что прежде он уже испытывал на себе ее влияние. Всякий раз, когда он подходил к ней слишком близко, их песня сбивалась.
— Оно смотрит на нас, брат, — сказал Эскуор, перестав петь. — Я чувствую его, а оно чувствует нас и хочет нас найти. — Он покачал головой, в его глазах читалась нестерпимая боль. — Это он, брат. Но не такой, как сейчас. А такой, какой был.
— Знаю, — прорычал Рамос. Это был Фулгрим. Вернее, не сам он, а мечта о нем. Судно забормотало о нем, и шепот этот пронесся через психокость подобно крику. — Игнорируйте его. Мы вышли за рамки столь приземленных вещей.
Рамос начал петь снова, теперь слегка изменив композицию, и хор последовал его примеру. Рабы между тем отбивали такт, завывая и визжа от радости. Призрачная кость ширилась и запечатывала люки в отсек, еще надежнее изолируя его от остальной части звездолета. Что бы ни затаилось на их пороге, оно осталось там — вдали от рощи и хора. Подальше от песни, которую надлежало исполнять. Лишь когда Фабий вернется, они снова откроют сад.
Неожиданно что-то выплыло к нему из сердца психокостного леса, и Рамос обернулся, не прекращая пение. Позади него стоял Ключ и наблюдал — в конце концов, это все, что он когда-либо делал. Но в свете их диссонанса тень эльдара пустилась в пляс, совершая странные па. Она менялась в движении, снова превращаясь во что-то другое — еще более причудливое, нежели оболочка прежнего корсара.
И эта новая его форма слила свой голос с их голосами. Как это часто бывало за века, минувшие с тех пор, как они завели свою неблагозвучную песню, Рамос вдруг испытал прилив удовольствия, когда в призрачной кости вокруг них проросли андрогинные лица с хлесткими языками. Он услышал тихий смех наложниц Слаанеш, танцующих в саду и меняющих его согласно своим прихотям. Нерожденные явились понаблюдать.