тянул окурок Энгру.
– На, чудик, «пятак» тебе оставили, не пожалели самый кайф!
Энгр медленно покачал головой.
– Плохо курить гашиш, – ответил он. – Трава сушит мозги.
За столом загоготали. Башка, скорчившись, валялся на земле. Ржали все, просто травка была «смешная», веселящая, в отличие от «тяжелой», которую заряжали по вечерам…
– Слушай, шиза! – резко оборвав веселье, спросила Энгра подоспевшая Рита. – Что ты святошу корчишь из себя?! Жрать можешь, а на дело с нами ходить не хочешь? Тебя русским языком спрашивали – хоть на стрему встанешь?
Бек-хан все так же безучастно, спиной к столу сидел у воды.
– Я не отказываюсь, – тихо ответил Энгр. – Работать – могу, воровать – нет… Мешаю – уйду.
Алок положила ему руку на плечо, мешая встать и уйти.
– Нехорошо человека куском попрекать, девочка. – Она в упор посмотрела на Риту. Пожилая потрепанная «бикса», она во всем проигрывала молодой и статной подруге Хана, но сейчас явно брала реванш. – Но и ты, Энгр, пойми… Надо че-то делать, если хочешь остаться… А так тебе доверия не будет.
Чуть усилившийся ветерок пробежал, прошелестел по зарослям, наморщил зыбью воду в заливе, раздул костерок. Враз согнулся тростник, и тревожно пискнула чайка.
– Меня лечили. – Энгр сглотнул. – Меня лечили, запрограммировали так, что я больше не могу делать зла никому. Сделаю – погибну.
– Ну хоть че-то ты умеешь? – настойчиво продолжала Алок. – Не посуду же с бабами ты будешь мыть, в натуре, блин?
– Ну… – пожал плечами Энгр, – я неплохо знаю историю…
Ганс поперхнулся дымом.
– А че? – подал он голос. – Тоже дело… У нас, когда я по последней ходке чалился, был за романиста один журналюга… Такие байки травил перед сном в натуре, «сеанс» случался, как про баб начнет!
Приторчавший Башка взял пару аккордов на видавшей виды гитаре. Несколько перезрелых красавиц было налеплено на деку из тех, что когда-то лепили на мотоциклы. Знакомая, до зуда знакомая мелодия поплыла над плавнями, и все, кроме Энгра и все так же сидевшего спиной к столу вожака, подхватывали куплет, когда до него доходило дело.
Иду я как-то раз домой,
Гляжу – лежит товарищ мой,
И дворники вокруг стоят с ломами, —
пел Башка.
Я попросил его не бить,
А поскорее отпустить,
Ответил управляющий домами,
Ломами!
Ломами-мами, бьют!
Ломами бьют! Ломами!
Ломами-мами бьют!
Ломами бьют! —
заорали все.
Я проясню вам, в чем вопрос:
Ведь он квартплату поздно внес,
Поэтому мы раз в квартал
И бьем его ломами…
А перед тем, как отпускать,
Его решили обыскать,
И тут раздался дикий крик: О, мами!
Ошиблись мы на этот раз,
Он к сроку уплатил сейчас,
И вот квитанция лежит
В кармане! В кармане! —
заревели кругом.
В кармане-мане брюк,
в кармане брюк!
Энгр сидел, безучастный ко всему происходящему. Веселье, надрывное веселье царило вокруг, и стлался, все стлался и щекотал ноздри сладковатый дымок.
– Чаю налей! – бросил Рите вернувшийся вожак.
Энгр поднял голову и увидел на его груди вытатуированную пайцзу: тигр щерился на левой стороне и царапал лапой какой-то то ли узор, то ли шар, то ли клубок синих змей.
– Кто твой отец? – внезапно спросил Энгр.
Веселье враз оборвалось, закончилось само собой, и шайка вперилась в чужака в упор.
– Кто? – повторил Энгр.
– Не знаю… – удивленно ответил Бек-хан, – я детдомовский… Говорят, вояка был, полковник, на войне пропал…
– А это… Это откуда? – Так же не сводя взгляда с татуировки, спросил Энгр.
– Ну мужик один в детдом приезжал… Говорит, служил с отцом и нарисовал мне, мол, у отца такая была… Да ты че, Энгр? Голову тебе напекло?
Чужак медленно стянул с узких плеч когда-то бывшую белой майку. На его груди красовалась такая же пайцза, только левый край, где были таинственные синие линии, был перечеркнут толстым рубцом.
– Ну бля, дела-a-a… – протянул Ганс. – Хоть лезь под нары…
Рита без сил опустилась на землю, кусая губы.
– Отойдем, – бросил Энгр Бек-хану, и они пошли вдоль по берегу.
Солнце, раскаленное докрасна солнце почти касалось волн у горизонта, и не было вокруг ни облака, ни тени, ни прохлады.
12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 2 часа пополудни
– Фа цай! Фа цай![23] – Разбогатевший ходя улыбался и кланялся, прижимая руки к груди. – Ни чифан ла ма?[24] – добавил он, когда гости уселись за низенький стол, а женщина с неуловимыми глазами, жена ходи, поставила на столик чайничек с зеленым чаем и две крохотные чашки.
– Сесе, – рассеянно поблагодарил генерал-майор Анненков хозяина, – мей ю чифан[25].
Он был среднего роста и лицом походил на калмыка, под «ермаковкой» – мундиром с настежными лацканами, газырями и серебряным галуном по стоячему воротнику, угадывалось тело спортсмена, владеющего каждой мышцей.
Барон Унгерн, которого с недавнего времени указом Богдо-гэгена было велено именовать «Возродивший государство великий батыр, Главнокомандующий» – ханским титулом, доступным лишь Чингисидам по крови, на желтом шелковом халате, знаке высшей власти в Монголии, носил погоны русского генерала да солдатский Георгий. Ташур – бамбуковая палка, который заменял барону и скипетр, и дубинку, висел на левой кисти.
– Роман Федорович, да сними ты, бога ради, эту свою палку, ведь за столом же сидим! – недовольно бросил Анненков.
– Только вместе с кожей, Борис Владимирович, – холодно блеснув синими глазами, ответил барон. – Этот ташур мне жизнь спасал…
На столике как бы сама собой появилась утка по-пекински, ровно нарезанное мясо, ломтики огурцов, зеленый лук, блины, соусы, бульон в суповой огромной миске, пиалы. Хозяин разлил спирт и исчез.
Генералы ели и пили молча. Все, что достойно слов, было сказано уже давно, то, что не имело названия, не стоило и обсуждения.
Наконец, насытившись, Анненков вымыл руки в специальной пиале с лепестками роз, вытер руки услуж ливо поданным китаянкой полотенцем и хлопнул в ладоши.
В комнате возник казак Лейб-Атаманского полка в синей рубахе с красными погонами, в малиновых шароварах с двойными – генеральскими – лампасами, в высоких кожаных сапогах. В верхней передней части их голенищ крепились розетки с «адамовой головой». Тот же череп с двумя костями был и на кокарде, и на рукаве с золотого галуна шевронами углом по числу отслуженных лет.
– Вот, Роман Федорович, познакомься: бывший красный доброволец Иван Дуплаков, теперь в моем личном конвое, незаменимейший человек-с…
Казак поклонился, Унгерн, внимательно глянув ему в лицо, кивнул. Как и Анненков, он сам выбирал людей среди пленных и ни разу не ошибся. Так же, как никогда не ошибался, нутром чуя среди них большевиков.
– Когда его к стенке ставили, – продолжал Анненков, – он сказал: «Много я вашего брата на мушку перебрал, теперь кончайте и меня…» А я вот услыхал да оценил…
Унгерн, еще раз взглянув на казака, кивнул уже более приветливо.
– Давай, Ваня, скоморохов, – махнул казаку Анненков. – А мне гармонь…
Через минуту в комнату ввалились ручной медведь на цепи, юркнула и примостилась возле ног Анненкова лиса, а между хозяином и гостем степенно уселась ручная волчица Динка. Впрочем, иногда Анненков называл ее Анкой, но волчица не обижалась.
Унгерн положил руку на голову зверя и стал гладить. Волчица прижала уши и закрыла глаза от наслаждения.
– Надо же, – заметил Анненков, – никому, кроме меня, дотронуться до себя не позволяла… Видать, чует общую кровь… Кстати, а филин ваш где, Роман Федорович?
– На конюшне, с лошадью и псом, – ровно ответил барон.
Волчица шумно вздохнула и улеглась у ног генералов покорной собакой.
– Хочу тебя побаловать, душа Роман Федорович, – улыбнулся хозяин. – Ходит среди моих казаков былина про тебя…
Он растянул мехи гармоники и заиграл – мастерски, с переборами. Дуплаков встал в картинную позу и запел:
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне.
Что будто бы в дни,
Когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке,
Огромный,
Он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.
Унгерн не пошевелился, не улыбнулся, не затуманился. Когда песня окончилась, он произнес:
– Благодарю вас, господа. Это очень лестно. Не прогуляться ли нам, Борис Владимирович?
Генералы вышли. Медведь спал. Волчица подняла голову и, когда дверь закрылась за вышедшими, тихонько подвыла горько, безутешно и коротко.
12 января 1920 года, Семиречье, Россия, 5 часов вечера
– И как же вы, господа, пьете эту гадость? – сморщился Анненков, увидя, как его личный шофер прячет четверть самогона. – Приходите ко мне, я вас угощу чистым спиртом или французским коньяком…
Шофер стыдливо отвернулся, что-то пробормотав.
На плацу огромной площади перед сельским храмом с одной стороны и трактиром с другой строились части Партизанской дивизии. Черные гусары и атаманцы, голубые уланы и кирасиры, все они носили одну и ту же эмблему – череп со скрещенными костями.
На полковых знаменах под той же адамовой головой было вышито: «С нами Бог».