Испарина выступила на лбу председателя ЧК, он прикрыл глаза.
Все вышли, и Дзержинский остался один. Лекарство сняло боль, убрало тесноту в груди и влило ясность и веселье в мозг. Впрочем, нет. Не веселье. Беззаботность. Но Дзержинский знал, что и она временна.
Усталый, изможденный человек на кушетке, вдали от света настольной лампы, засыпал. Вокруг него, неслышно двигаясь, проходили образы и тени, струились запахи и отзвуки, но что-то беспокоило, не давало уснуть, забыться, раствориться в зыбком мире полубытия, тревожило и мешало.
«Унгерн», – внезапно мелькнуло в мозгу, и сон сняло как рукой.
Секретарь в приемной снял трубку звякнувшего аппарата.
– Слушаю, Феликс Эдмундович. Иду.
– Попытайтесь сделать барону Унгерну предложение, – тихо обронил Дзержинский.
– А если не согласится, Феликс Эдмундович?
Дзержинский долго молчал, и секретарь забеспокоился – не заснул ли часом грозный Железный Феликс?
– Нет – значит нет, – услышал он и вышел, чуть поклонившись.
22 августа 1921 года, Сибирь, Забайкалье
Крупный рыжий муравей деловито бежал по щеке лежащего на земле человека. Ресницы дрогнули, и человек приоткрыл глаза. Муравей испуганно метнулся к уху и заполз под воротник. Человек лежал на спине, руки у него были связаны на животе, спеленутые ноги связаны с руками одной бечевкой. В синих глазах связанного отразились безмятежные и далекие облака.
Барон Унгерн в желтом халате и в галифе, в пыльных стоптанных сапогах лежал посреди бескрайней степи, в середине необъятного мира, который он пытался завоевать. Осмелевшие муравьи снова принялись исследовать свою добычу, радуясь и удивляясь подарку, и сердясь, что добыча не спешит быть съеденной.
– Впрочем, муравьи умеют ждать. Господи… Поскорей бы! – прошептал барон бескровными губами, чувствуя в горле песок и пыль.
И, словно в ответ ему, ухо уловило, как дрогнула от далекого конского топота земля.
Топот был все ближе и ближе, и через несколько минут красный разъезд – человек двадцать – увидел лежащего. Подскочив и осадив коней, конники принялись разглядывать связанного.
– Эй! Ты кто? Живой, нет? – спросил командир.
– У… – барон облизал губы и откашлялся. – Унгерн.
В ужасе не закричал, завизжал самый молоденький, щуплый парнишка лет восемнадцати в съезжавшей на глаза буденовке, и разъезд бросился врассыпную.
Топот затих, и связанный горько улыбнулся.
– Господи! – прошептал он. – Ну пошли же кого-нибудь, у кого не дрогнет рука…
И он обессиленно закрыл глаза.
Спешившиеся красноармейцы лежали за бугром в полукилометре от связанного.
– Слышь, командир, – прошептал один пожилой, степенный мужик, – а ведь он один да связанный… А ну как за его награда выйдет, тогда што?
Командир, бывший офицер Щетинкин, вглядываясь в Унгерна через бинокль, проговорил:
– Знаю я его… Встречались… Мало ли, что связанный…
– А как награду дадуть, а?
– Награду, говоришь? Погоди… А ну ребята, взять его!
Никто не тронулся с места, и лишь рыжий суслик перестал жевать что-то, что держал в своих лапках, и насторожился. Щетинкин нахмурился и достал маузер.
– Я что сказал, а, трусы?!
Но никто не встал и на этот раз, и тогда он выстрелил в воздух.
– Га! – подхватился казачок с Буковины, невесть как оказавшийся в Сибири. – А ну, геть! Шо командир казав, а?!
И последним отправился за нехотя побредшими к Унгерну красноармейцами. Щетинкин замер, вдавливаясь в землю и вглядываясь в даль. «Может, отрез на штаны дадут, а то – кожан», – сладко думалось ему. Солдаты подняли барона и, обыскав, подтолкнули – иди. Он упал. И тогда они понесли его, взвалив на плечи самого здорового. Развязать ему даже ноги не решились.
«Не, не кожан… – думал Щетинкин. – Орден! Право слово, орден!»
– Ну что, ваше высокопревосходительство? – хорохорясь и поигрывая пистолетом, выпрямившись, спросил он, когда Унгерна поставили перед ним. – Чья взяла?
Унгерн не отвечал, глядя куда-то поверх плеча спрашивавшего. Отрешенность и боль, загнанная внутрь, – вот и все, что отражалось в его глазах.
– А помнишь, собака, как ты мне выговоры делал, а? А теперь что скажешь? – И Щетинкин сунул маузер к лицу барону.
Унгерн повернул голову и смерил его взглядом.
– Только то, что и раньше, – ответил он, узнав Щетинкина. – Ты не офицер, а п…зда нестроевая.
Солдаты грохнули от хохота, позеленевший Щетинкин замахнулся маузером, но натолкнулся на синий огонь глаз связанного – они словно ожили.
Щетинкин дернул рукой еще раз, снова пытаясь ударить, и не смог.
Он опустил руку.
– Киньте его на коня, и домой, – процедил он.
Через несколько минут все стихло в степи. И лишь пыль, вековая пыль, серой взвесью стелилась вслед ускакавшим, да беспечные облака о чем-то шушукались и чему-то смеялись в бесконечной, невозможной, манящей и безразличной небесной синеве.
13 августа 2005 года, Казахстан, дельта Волги, пос. Каракомыс, 11 часов утра
– Слушай, Энгр… – Бек-хан, только что договорившийся со старым казахом о найме лодки и заплативший последние тенге, недоверчиво посмотрел на товариша. – Ну а что, если тебе это золото приснилось, когда тебя в психушке аминазином кормили? А я, как дурак, с тобой здесь чикаюсь…
– Весла, Айдар, не забудь… – Энгр безучастно сидел на корме плоскодонки, байды, как их здесь называют.
Масло капало из мотора, и радужные круги, пленкой покрыв поверхность, растекались по воде.
– Но ты же сам говоришь, что почти ничего из своей жизни не помнишь!
– Я не помню зла, потому что больше не могу его помнить. Я не помню добра, потому что не богоугодное это дело запоминать, кому и когда что хорошего ты сделал. Что же касается золота… На твоей пайцзе-наколке видно точное место. На моей – хирурги заштопали, я помнил, всю жизнь помнил, да забыл…
Рита, сидевшая на полу и болтавшая в воде ногой, резко повернулась.
– Слушай, ты опять за свое?! «Забыл» да «забыл»! Есть-пить ты не забыл, а все остальное «не помню»?!
Энгр, мельком взглянув на нее, ответил, пожав плечами:
– Меня лечили… Я попросил, чтобы меня так закодировали, чтобы я не мог больше делать зло…
– Слушай, ты, шиза! – Рита попыталась встать, перенеся ноги в лодку, но байда заколыхалась, и она плюхнулась на банку. – Не парь нам мозги, понял?! Так не бывает!
Энгр, еще раз пожав плечами, спросил Бек-хана:
– Так мы едем?
– Едем.
– Куда прикажете?
Энгр покосился на хозяина лодки, но тот, с полувзгляда договорившись с товарищем, уже давно направился к магазину с продубленной ветрами, выжженной солнцем вывеской, на которой выгоревшими, выцветшими буквами было написано: «Товары повседневного спроса».
Мимо урочища Бабья коса, прямо, остров Средний… Мотор взревел и застучал дробно и часто. Беленые домики поселка остались позади, и лодка шла к морю одной из многих десятков проток. Ивы местами переплетали ветви, тянулись друг к другу с противоположных берегов, и тогда лодка скользила в блаженной прохладе. Местами протока становилась шире. То орел взмывал в небо с подтопленной коряги, то цапля пряталась в камышах, то опрометью бросалась в кусты водяная крыса. Внезапно кусты и деревья кончились, лодка вырвалась на большую воду, и Рита ахнула – сколько хватало глаз, по бесчисленным маленьким островкам розовым бесконечным ковром цвели лотосы. Их были тысячи и тысячи, нежные лепестки плыли над водой…
Два взрослых аиста, потревоженных мотором, снялись с гнезда и тяжело летели от берега вдаль. Аистенок, долговязый и неуклюжий, недоуменно провожал взглядом родителей, а они летели чуть впереди байды, уводя людей подальше от гнезда. Внезапно они повернули вспять и отстали, а впереди замаячил остров Бабий.
– Наш следующий, – спокойно сказал Энгр и отвернулся к воде. Ровно работал мотор, Бек-хан курил, поутихла и Рита. Бесконечные, бескрайние воды расстилались вокруг, и даже стук мотора не мог осилить этой тишины.
…Остров Средний открылся, когда солнце, давно миновав зенит, казалось, вот-вот вскипятит воду. Люди то и дело мочили в волне платки, но это не спасало.
Заросли неприветливо встретили лодку.
– Ну, и куда теперь? – недоуменно спросил Бек-хан и вдруг увидел тихую заводь и крохотный пляж.
Байда с выключенным мотором толкнулась в песок, и Рита спрыгнула. Вытащив лодку на мель, они вышли на берег.
Крохотный островок плавился на воде куском масла. На самой верхней его точке, на сопке, на лысом пригорке, где ничто не могло выжить в такое пекло, стояла вросшая в землю скифская баба, повернутая лицом на восток.
– Вот и пришли, – чуть усмехнувшись, промолвил Энгр.
Рита закусила губу.
– Хан… – Она чуть не застонала. – Да этих каменных дур по степи натыкано не счесть… Что ты его слушаешь, этого психа?
Энгр, покосившись на татуировку в распахнутой рубахе Хана, сказал:
– Семь шагов на восток. От камня. И одиннадцать на юг…
Бек-хан, зло хмурясь, начал мерить шаги, но вдруг, отсчитав четыре из одиннадцати, остановился:
– Дальше вода!
– Ну и иди. Отмеришь – и ныряй…
Бек-хан посмотрел на Энгра и выдавил:
– Ну, гляди…
И пошел в воду, скинув джинсы.
Он нырнул, и круги пошли по сонной воде, блеснула, прыгнув, непуганая плотва золотой монеткой на серебре залива, и все стихло.
Только коростель все причитал и причитал в кустах, но никто и не думал его понять.
– Он что, утопился с горя? – спросила Рита.
И тут чуть вздрогнула земля, и каменная баба, сотни лет безучастно внимавшая пространству, вдруг со скрежетом повернулась в земле и отъехала в сторону, открывая неширокий лаз.
Из земли показался мокрый Бек-хан. Он был не в силах что-либо сказать и, потрясенный, просто махнул им рукой – идите…
– Зажги факел, – приказал Рите Энгр, и она, подчинившись, зажгла паклю, намотанную на палку.
…Деревянные ступени, сделанные из дуба, не прогнили за столетия. Один