Деревянное лицо сигнальщика. Жар и кровь по эту сторону окошка.
– Доложите капитану.
– Есть, сэр.
Он повернулся к нактоузу.
– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!
Из-под руки было видно идущего Натаниэля. Отсюда он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Долговязая фигура двинулась дальше, кренясь и покачиваясь, и скрылась в носовом кубрике.
Черт возьми! Сначала Мэри, теперь еще и презрение на лице старого пьянчуги. Вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, центр сферы плавал в океане эмоций – едких, темных, жестоких. Удивительно, что такой замечательный человек, как Нат, невольно внушающий любовь, с его лицом, меняющимся изнутри, искренним вдумчивым вниманием и готовностью любить может быть столь же сильно, до дрожи ненавидим, словно смертельный враг? Отчего любовь и ненависть составляют единое целое, сливаются в одно нераздельное чувство? Да и как их разделить? Ненависть есть ненависть – это кислота, разъедающий яд которой может вынести только тот, кто достаточно силен.
– Я умею ненавидеть.
Быстрый взгляд на вахтенного, потом на идущий рядом «Вильдебист». Перемена курса.
А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.
Склонившись над нактоузом, он пробормотал:
– Будь я стеклянной фигуркой, плавал бы в бутылке с кислотой. Ничто бы меня не трогало.
Заг.
– Тут все понятно. Она разрушила привычный стереотип, пришла вопреки всем законам жизни, поставила меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня и разъедает кислота. Я не могу даже убить ее, потому что это было бы ее окончательной победой, но пока она жива, огонь будет жечь. Она есть, во плоти. Эта плоть даже не прекрасна. Ни плоть, ни дух. Наваждение, а никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью – к самому ее существованию. Odi et amo, «ненавижу и люблю», – вроде той книги, что я хотел написать.
Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях – если бы не наваждение.
Он взглянул в блокнот.
Зиг.
– Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?
Он принялся мерить шагами мостик.
– Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.
Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.
– Господи! Двадцать право руля!
В каком-то смысле остановить можно. Ее или кислоту. Одно дело – просто не передать сообщение старшины Робертса, оставить все как есть. А если слегка подтолкнуть обстоятельства – не в том смысле, чтобы удавить или застрелить, а осторожно направить на нужный путь? В таком случае строгий моралист не расценит это как…
– И вообще, кому какое дело?
Все равно что проткнуть рапирой гобелен – без особой надежды на успех.
– Он, может, больше там и не сядет.
Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мин-у.
– А если он сядет там снова…
Едкая кислота нахлынула, подступила к самому горлу. «Не хочу, чтобы он умирал!» – вопил голос где-то в глубине. Горе и ненависть рвали сердце на части.
– Никому меня не понять! – внезапно выкрикнул он.
С обоих бортов дружно обернулись наблюдатели. Он злобно оскалился, кровь снова ударила в лицо. В голосе прозвучала ярость:
– Делом займитесь!
Весь дрожа, он склонился над нактоузом.
– Я хочу одного – покоя.
Румянец служанки, и волосы еще грубее, чем у служанки. Он окинул взглядом уступы скалы.
– Покоя.
Стена, изъеденная кораллами.
Он помотал головой, словно отряхивая мокрые волосы.
– Зачем я здесь?
Вокруг лишь водоросли, скала и море.
Он вскарабкался на утес и пошел к «Красному льву». Там подобрал несколько оставшихся с утра мидий и поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост. Присев с южной стороны подмигивающего Гнома, ножом вскрыл створки раковин. Он ел медленно, с долгими паузами между глотками. Покончив с последней мидией, откинулся назад и нахмурился.
– Черт возьми!
Мидии ничем не отличались от вчерашних, но явственно отдавали разложением.
– Слишком долго пробыли на солнце.
Но ведь между отливом и приливом они висят на солнце часами!
– Сколько я уже здесь?
Как следует поразмыслив, он сделал на скале три засечки ножом.
– Нельзя упускать ничего, что укрепляет личность. Надо принимать решения и осуществлять их. Я сделал Гному серебряную голову. Я решил не волноваться зря насчет запруды. Сколько отсюда до горизонта, миль пять? Верхушку мачты можно заметить и за десять. Значит, двадцать миль в диаметре, совсем неплохо. Ширина океана здесь около двух тысяч. Одна сотая.
Он опустился на колени и как можно точнее прочертил линию длиной в десять дюймов.
– Теперь отмерим десятую часть дюйма.
Он ткнул ножом в линию примерно в двух дюймах от края и стал вращать черенок, пока острие не оставило белую отметину на сером камне.
Усевшись на корточки, он поглядел на получившуюся схему. Задумался.
– С большого судна меня заметят и за пятнадцать миль.
Он вставил кончик ножа в отметку и немного расширил ее. Подумал, и снова стал скрести, пока размеры отметины не увеличились до диаметра серебряного трехпенсовика. Потом долго тер камень ногой в гетре – метка посерела, будто существовала на скале с момента ее возникновения.
– Меня спасут сегодня.
Солнце слепило, отражаясь от серебряного лица. Он мысленно прочертил лучи от солнца к зеркальной поверхности, отбрасывая их в разные части горизонта. Подошел вплотную и взглянул в упор, проверяя, отражается ли в фольге его лицо. Солнце ударило в глаза. Он отпрянул и выпрямился.
– Ну и болван же я! Тут же самолеты перегоняют. Наверняка это место используют для сверки курса, да и береговая охрана, она же должна наблюдать за немецкими подлодками!
Сложив ладони козырьком, он медленно повернулся, вглядываясь в небо – густо-синее, ни облачка, ни пятнышка, если не считать солнца. Опустив руки, заходил взад-вперед по вершине скалы.
– День размышлений.
Для кораблей Гном годится – с борта увидят либо силуэт, либо отблеск его головы. А вот с самолета… Гном сольется со скалой, а искорку света могут принять за отблеск кварца. На скале не за что зацепиться взглядом. С высоты в несколько тысяч футов, где они кружат, ничего особо не увидишь, только серое пятно, да и то лишь из-за бурунов вокруг.
Он бросил отчаянный взгляд вверх и вновь посмотрел на море.
Картинка?
Люди мыслят картинками и накладывают их на окружающую природу. С высоты десяти тысяч футов скала кажется камешком. А если камешек полосатый? Он взглянул на расселины – серые стенки, темные впадины. Камешек и так полосатый.
Он сжал руками голову.
Квадраты. Полосы. Слова. Сигнал «СОС».
– Без одежды нельзя, я замерзну до смерти. К тому же, даже если ее раскидать, она еще меньше заметна, чем птичий помет.
Он взглянул вниз на Хай-стрит.
– Расчистить! И здесь, и там, чтобы везде было ровно. Буквы «С», «О», «С».
Руки бессильно упали.
– Не будь ребенком.
Опустившись на корточки, он стал внимательно рассматривать все, чем располагал. Одежда. Листки бумаги. Резиновый спасательный пояс.
А водоросли?
Воздев к небу руки, он радостно выкрикнул:
– Водоросли!
8
Тонны водорослей колыхались в воде у Панорамного утеса, свиваясь в кольца.
– Человек мыслит картинками.
Водоросли помогут наложить на природный пейзаж искусственный рисунок, вопиющий ко всякому разумному наблюдателю: «Смотри! Тут разум! Тут человек!»
– Лучший знак – это безупречная прямая, проведенная под прямым углом к расселинам и выложенная достаточно высоко, чтобы возникла тень. Линия должна иметь не менее шага в ширину. Потом я заполню морской травой еще и одну из канав – получится крест. Вся скала станет похожа на пасхальный кулич.
Глядя сверху на Три скалы, он думал, как провести прямую через расселины хотя бы примерно параллельно Хай-стрит. От «Красного льва» до Гнома – задача не из легких.
Обретя наконец цель, он поспешно спустился по Хай-стрит, бормоча себе под нос:
– Быстрее! Быстрее!
В ушах гудели призрачные моторы, и он то и дело задирал голову – так, что даже оступился и поранился, – и опомнился лишь на Столовом утесе, потянув из воды косматую плеть.
– Не дури. Успокойся. Какой смысл глазеть на небо, пока ничего не сделано, чтобы привлечь внимание. Только идиот станет скакать и размахивать рубашкой, заметив самолет на пятимильной высоте.
Он снова задрал голову и оглядел все небо, но не увидел ничего, кроме солнца и синевы. Задержал дыхание и прислушался. Ровное гудение жизни внутри, снаружи – плеск и бульканье воды. Больше ничего.
Поразмыслив, он вернулся к расселине. Разделся донага и разложил одежду на солнце, аккуратно укладывая ее вдоль воображаемой линии, по которой должен был проходить вал из водорослей. Вернулся к «Красному льву», бросил взгляд на Три скалы, потом оборотился спиной к морю и стал спускаться с утеса. Вода показалась еще холодней, чем ему запомнилось, даже холоднее пресной воды из запруды. Стиснув зубы, он заставил себя сползти еще дальше – острые камни царапнули колени, открылись затянувшиеся было раны. Он висел по пояс в воде, уцепившись руками за скалу, и стонал. Дна не было, водоросли оплетали ноги и казались еще холоднее воды. В памяти возник безжалостный напор волн в открытом море, вызвав мгновенное ощущение паники. С отчаянным воплем он расцепил пальцы и упал, тут же подхваченный ледяными ладонями. Перед открытыми глазами колыхались водоросли. Голова вынырнула на поверхность, руки мертвой хваткой сжали камень. Дрожь пробирала с головы до ног.