Ральф обернулся.
— У тебя и так было бы все, если бы мы построили хижины. Так нет, тебе лишь бы охотиться…
— Нам нужно мясо.
С этими словами Джек встал, держа в руках окровавленный нож. Оба смотрели друг на друга в упор. Блистательный мир охоты, азарта, буйного веселья и ловкости и мир здравого смысла, пребывающий в эту минуту в тоске и смятении. Джек переложил нож в левую руку и отвел с глаз прилипшие волосы, замарав лоб кровью.
— Нельзя было бросать костер, — снова начал Хрюшка. — Ты же сказал, что костер будет всегда гореть…
От Хрюшки такое, да еще под жалобный скулеж его охотников, — нет этого он не потерпит! В глазах Джека появилось безумное выражение. Он шагнул к Хрюшке, саданул его в живот. Тот хрюкнул и сел на землю. Джек стоял над ним.
— Что, съел? Съел?.. — В голосе Джека клокотала ярость унижения. — У-у, Жирняга!
Ральф шагнул вперед, и в этот миг Джек ударил Хрюшку по голове. Очки слетели с него и зазвенели на камнях.
— Мои очки!.. — в ужасе закричал Хрюшка.
Он пополз на четвереньках, ощупывая камни, но Саймон опередил его и подал ему очки. На вершине горы страсти, как черные птицы, бились жуткими крылами вокруг Саймона.
— Одного стеклышка нет… Хрюшка схватил очки и надел.
Он злобно посмотрел на Джека.
— Без очков я не могу. Теперь у меня только один глаз. Ну погоди…
Джек сделал движение в его сторону, и Хрюшка на четвереньках улепетнул за скалу. Затем он высунул голову над камнем и засверкал на Джека единственным стеклом.
— Теперь у меня только один глаз. Ну погоди…
Джек пробежал на четвереньках и заскулил передразнивая:
— «Ну погоди-и-и…»
Это было так смешно, что охотники покатились со смеху. Джек ободрился. Он быстро пополз на четвереньках, и хохот превратился в бурю. Ральф почувствовал, как у него невольно задергались губы, и разозлился на самого себя.
— Подлость это… — пробормотал он.
Джек прервал свой вираж на половине и встал перед Ральфом.
Его слова сорвались на крик:
— Ну ладно, ладно! — Он посмотрел на Хрюшку, на охотников, затем на Ральфа. — Костер погас из-за… меня. Я виноват. Вот. Я… — Он весь напружился. — Я приношу извинения…
Гул голосов приветствовал это достойное признание. Охотники явно считали, что Джек повел себя благородно, и потому правота на его стороне, а не на стороне Ральфа, и теперь они ждали от Ральфа такого же великодушия. Но на это у Ральфа язык не поворачивался. Ральф был возмущен до глубины души: мало того, что Джек натворил, так теперь еще этот трюк с извинением! Костер погас, корабль уплыл… Неужели они не понимают? И вместо любезности раздались гневные слова:
— Подлость это, вот что!
Глаза Джека налились мутью; и пока они снова не прояснились, на вершине горы стояла тишина. Ральф хмуро буркнул:
— Ладно. Разжигайте костер.
У них появилось дело, и напряжение несколько разрядилось. Ральф больше ничего не говорил, ничего не делал и стоял, глядя на пепел у своих ног. Джек держался шумно и деятельно. Он отдавал приказы, пел, насвистывал, походя обращался к Ральфу со словами, которые не требовали ответа, а Ральф все молчал.
Никто, и даже сам Джек, не попросил его отойти в сторону; и в конце концов они сложили костер от него в трех ярдах, на гораздо менее удобном месте.
Так за Ральфом утвердился авторитет вождя; и лучшего способа, сколько бы он ни ломал голову, ему было не придумать. Против этого оружия, столь неопределенного и такого действенного, Джек был бессилен и, сам не зная почему, всё больше разъярялся. К тому времени, когда костер сложили, они оказались по разные стороны высокого барьера.
Нужно было зажечь костер, и возникла новая трудность. Нечем было разжечь огонь. И тогда, к величайшему изумлению Джека, Ральф подошел к Хрюшке и взял очки.
Хрюшка стоял позади, чувствуя себя затерянным островком в море бессмысленных красок, пока Ральф, опустившись на колени, собирал лучи в блестящую точку. Едва появилось пламя, как Хрюшка протянул руку и выхватил у него очки.
Фантастически привлекательные огненные цветы — фиолетовые, красные и желтые — росли у них на глазах, и враждебность растаяла. Они снова стали мальчишками, сгрудившимися у бивачного костра, и казалось, что даже Хрюшка и Ральф были втянуты в их кольцо. Вскоре вниз и вверх по склону засновали собиратели хвороста, а тем временем Джек принялся разделывать тушу. Сперва они попытались зажарить ее целиком, но вертел перегорел раньше, чем она успела покрыться румяной коркой. Тогда они стали нанизывать отдельные куски на ветки и держали их так над огнем, но и при таком способе они сами поджаривались не хуже мяса.
У Ральфа потекли слюнки. Он собирался отказаться от мяса, но долгая диета из фруктов и орехов лишила его твердости. Он принял кус полусырого мяса и вгрызся в него, как волк. Хрюшка, тоже глотая слюни, жалобно спросил:
— А мне ничего?
Чтобы показать свою власть, Джек хотел помучить его неопределенностью. Но, во всеуслышание выказав свое нетерпение, Хрюшка сам толкнул его на новую жестокость.
— Ты не охотился.
— И Ральф не охотился, — плаксиво сказал Хрюшка. — И Саймон. — Затем добавил: — Они и на вот такусенький кусочек мяса не наохотились.
Ральф заерзал. Саймон, сидевший между Хрюшкой и близнецами, обтер губы и протянул ему через камень свой кусок, и Хрюшка жадно схватил мясо. Близнецы захихикали, и Саймон от стыда опустил голову. Тогда Джек резко вскочил, отсек от туши огромный кусок и швырнул его в ноги Саймону.
— Жри, черт бы тебя побрал! — Он впился в Саймона свирепыми глазами. — Бери! — Он метался среди ошеломленных ребят. — Я, я достал вам мясо! — Невысказанная горечь стольких неудач разрешилась шквалом первозданной ярости. — Я раскрасил лицо… Я подкрался… А теперь жрите… вы все… А я…
На вершине горы воцарилось молчание, стали отчетливо слышны потрескивание огня и мягкое шипение жарившегося мяса. Джек обвел ребят взглядом, ища сочувствия, но, к своему удивлению, обнаружил, что на всех лицах написано лишь почтительное уважение. Ральф стоял на пепелище сигнального костра с куском мяса в руках и ничего не говорил. Наконец молчание нарушил Морис. Он вернул разговор к той единственной теме, которая еще могла объединить всех.
— А где вы увидели эту свинью?
Роджер указал на «чужой» склон.
— Они были там… у моря.
Джек сразу же вмешался:
— Мы рассыпались. Я пополз на четвереньках. Копья все выпали, потому что на них нет зазубрин. Свинья как заверещит…
— Повернула обратно, вбежала в круг… вся в крови…
Охотники с чувством облегчения взволнованно заговорили разом:
— Мы сомкнулись…
После первого удара у свиньи отнялись задние ноги, и ребята навалились на нее, и били, и били…
— Я перерезал ей глотку…
Близнецы, все с той же одинаковой улыбкой на лицах, вскочили, подпрыгнули и закружились один вокруг другого. Остальные присоединились к ним, визжа, как подыхающая свинья, и кричали:
— По черепку ее!
— По пятачку!
Морис, изображая свинью, с визгом выбежал на середину, а охотники, кружа вокруг него, притворялись, будто наносят удары. К пляске добавилась песня:
«Убей свинью! Перережь ей глотку! Выпусти кровь!»
Ральф следил за ними со смешанным чувством зависти и отвращения. И лишь когда они замолчали, он сказал:
— Я созываю собрание.
Один за другим они останавливались и следили за Ральфом.
— Я протрублю в рог. Я созываю собрание, даже если нам придется заканчивать его уже ночью. Там, на платформе. Когда я подам сигнал. Сразу же!
Он повернулся и стал спускаться.
Глава 5. Зверь выходит из моря
Был прилив, и между белым бугристым подножием террасы и водой осталась лишь узкая полоска плотного песка. Ральф выбрал ее, потому что ему надо было думать, и только здесь он мог позволить себе идти, не глядя под ноги. Он шагал вдоль воды — и вдруг его охватило изумление. Внезапно он понял, как утомительна здесь жизнь из-за того, что на острове нет настоящих тропинок и при ходьбе все время приходится смотреть себе под ноги. Он остановился, глядя на сузившийся пляж, и, вспомнив, как все это было, когда они в первый раз ходили обследовать остров, словно это было в счастливом и уже далеком детстве, горько усмехнулся. Затем он повернулся и пошел назад, к платформе, прямо навстречу лучам заходящего солнца. Пора было созывать собрание; и, шагая в слепящем сиянии, он пункт за пунктом обдумывал свою речь. На этом собрании нельзя допускать ошибок, заниматься баснями… или…
Он запутался в мыслях, смутных из-за нехватки слов, которыми их можно было бы выразить. Нахмурясь, он начал, сначала.
Собрание это не для потехи, а для дела.
И Ральф прибавил шаг, так что даже ветерок скользнул по его лицу. Ветерок прибил его серую рубашку к груди; и Ральф в этот момент просветления заметил, что складки ткани жесткие, как картон, что обтрепанные по краям шорты до красноты натерли ему ноги, и ему стало противно. Охваченный брезгливостью, он вдруг увидел, каким он стал грязным и как опустился; понял, что ему неприятно то и дело откидывать со лба спутанные волосы и каждую ночь шумно ворочаться на сухих листьях, прежде чем заснуть. И он пустился бегом.
На пляже возле бассейна уже толпились мальчики, дожидавшиеся собрания. Они молча расступались перед Ральфом, отдавая дань его мрачному настроению и чувствуя вину за костер.
Место для собраний, куда пришел Ральф, напоминало треугольник — впрочем, кривой и неправильный, как и все, что было сделано их руками. Основанием треугольника было бревно, на котором всегда сидел Ральф, — мертвое дерево, слишком огромное, чтобы оно могло вырасти на платформе. По-видимому, его забросил сюда один из легендарных тихоокеанских ураганов. Этот пальмовый ствол лег параллельно пляжу, и, сидя на нем, Ральф оказывался лицом к горе, вырисовываясь перед другими темным силуэтом на фоне мерцающей лагуны. Боковые стороны треугольника были менее четкими. Справа лежало бревно, отполированное сверху ерзавшими задами, не такое большое, как у вождя, и не такое удобное. Слева было четыре тонких ствола, один из которых — самый дальний — гнулся и пружинил. Собрание разражалось хохотом, когда кто-нибудь из сидевших там откидывался слишком далеко назад и бревно срабатывало, как катапульта, стряхивая ребят в траву. «И до сих пор, — подумал Ральф, — никто, ни он сам, ни Джек, ни Хрюшка, не додумался подложить камень. Так они и будут шлепаться с этой качалки, потому что… потому что…» И он снова запутался в горьких мыслях.