Я убеждена, что Фролов прикажет сделать это вообще сегодня, ну, хотя бы завтра. Однако он важно кивает:
– Вот так давай и сделаем. В пятницу придешь с передачей – и принесешь камушки. Можно бы и в среду, когда для уголовных передачи принимают, но в среду начальнику не до тебя будет. А в пятницу я вас сведу. Только смотри, языком-то зря не болтай! А то они, эти нынешние, сама знаешь, какие дерганые. Друг дружку боятся, никому не верят. Сами себе не верят. Помощник-то Рончевского от всего отбрешется, а ты и себя загубишь, и брата под монастырь подведешь, да и мне головы не сносить. Так что до пятницы сиди и молчи в тряпочку. Камушки приготовь и жди. Поняла?
Я киваю, радуясь, что Иван Фролов наконец умолк. Отвращение к нему начинает душить меня. Да, странного посредника выбрал себе «душка-матрос»! А впрочем, диво было бы, если бы в сей роли подвизался человек порядочный и нормальный…
Иван Фролов спрыгивает с крыльца и исчезает за углом. Я какое-то время еще стою, собираясь с мыслями.
Кладу руку пониже груди. Вот уже около года – с тех самых пор, как арестовали Костю, – я ношу только блузы свободного покроя. Впрочем, я очень похудела. Оттого теперь вся моя одежда мне велика. И это очень хорошо, потому что складки ее прикрывают пояс, который охватывает мой стан. В поясе зашиты мамины бриллианты. То есть я могла бы отдать их Ивану Фролову хоть сейчас. Могла бы выкупить жизнь брата уже сегодня. Но что-то меня остановило.
А теперь придется ждать до пятницы. Удастся ли мне заснуть хоть в одну из оставшихся ночей?
21 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
Мулен – деревушка в полсотни дворов и несколько улиц. Однако каждый двор – это не десять и даже не пятнадцать соток, как у нас, а что-то около полгектара, а «деревенские избы» напоминают хорошо укрепленные феодальные замки. Все они сложены из серого камня, вид имеют одновременно романтичный и грозный, и только дом семейства Брюн украшен какими-то голубыми бесформенными разводами. Как будто его сначала выкрасили голубой краской, а потом передумали и принялись эту краску отскребать. На мои расспросы Николь трагически закатывает глаза, а потом нехотя рассказывает, что именно так оно и было. Ее предок принимал участие в Первой мировой войне и умудрился остаться в этой мясорубке живым. Поэтому встречать его готовилась вся деревня, и ко дню прибытия героя жители Мулена собрались и дружненько выкрасили его родимый дом в голубой цвет – один из составных французского триколора.
– Ну и что? – нетерпеливо спрашиваю я замолчавшую Николь. – И как? Ему понравилось?
– Он немедленно начал соскребать краску, – говорит моя подруга, криво усмехаясь. – Чуть ли не собственными ногтями. Ты знаешь, наша семья вообще считается семьей долгожителей, никто раньше девяноста не переселялся в мир иной, обычный век – девяносто семь – девяносто восемь лет. Но тот мой прадедушка умер совсем молодым: всего лишь в семьдесят пять. Говорят, его свела в могилу тоска от того, что он так и не смог вернуть дому первозданный вид.
Да, ту краску удалось бы снять только пескоструйкой, но тогда об этих хитрых снарядах и слыхом не слыхали, а нынешним хозяевам дома на цвет стен, видимо, наплевать. Хотя Николь, кажется, его очень любит, и это понятно: внутри дом хоть не очень прибранный, но невероятно уютный. Старинная мебель, старинные покрывала ручной вязки, кресла какие-то невероятно допотопные (по-моему, это и называется стиль ампир) и море неведомых мне прежде деталей чисто французского быта: каминные щипцы, мехи для раздувания огня, обливные глиняные вазы размером чуть ли не в половину человеческого роста, в которых торчат букеты из сухих будыльев…
Моя дорогая подруга Лера Лебедева (ныне миллионерша мадам Филиппофф) пресерьезно уверяла меня, что в этом домище обитают привидения, которые однажды спасли ее и Николь. Ну что ж, не исключено. Остается надеяться, привидения окажутся благосклонны и ко мне. Я буду даже рада с ними встретиться! Увы, боюсь, что все это сказки. Как там у Тургенева? Страшно не то, что привидения есть, а страшно то, что их нету!
Весь день мы с Николь наводили порядок в доме – пылесосили, мыли, вытряхивали пыль из постелей. Николь собралась переночевать здесь и только утром уехать в Париж, а я останусь тут скучать в одиночестве. Но я не собираюсь скучать, займусь своей фигурой: буду бегать по окрестностям, набираясь сил. Николь набила холодильник фруктами-продуктами, сказала, что к концу недели приедет меня проведать и пополнит запасы. Магазина в деревне нет. Ежедневно приезжает булочник, а вообще у каждого дома стоит машина – жители отовариваются в Тоннеруа или в Нуаере. До первого городка восемнадцать, а до второго шесть километров, не больно-то в них за продуктами набегаешься. Хотя в Нуаер, в принципе, вполне можно будет сгонять.
Я с нетерпением жду утра, чтобы надеть майку и шорты – и отправиться в одиночное путешествие по прекрасной Бургундии, однако надо еще вечер изжить. Мы с Николь поужинали и пристроились перед телевизором. Как раз начались новости. Все выпуски сейчас начинаются с заставки «Каникюль». Это вовсе не праздничная летняя заставка («Ура! У нас каникулы!»), а наоборот – довольно печальное сообщение. Каникюль – так называется время сильного летнего зноя во Франции. Короче – собачья жара, вот что это такое. А этим летом во Франции царит воистину собачья жара! Кое-где уже начались перебои с водой, особенно не позавидуешь туристам, которые заселились в кемпинги в горах. Да, сезон отдыха накрылся. Пожары на южном берегу, на побережье Средиземного моря пока невозможно остановить, несмотря на героические усилия помпье-саперов… Правительство призывает беречь воду, ограничить полив огородов и садовых участков.
Следующая информация в новостях о смерти того самого корсиканца, о котором рассказывали родители Николь. Оказывается, бедолага все же покончил с собой. Небось в тюрьме не сладко! Вслед за этими печальными сообщениями начинается целый каскад сюжетов о том, как весело проводят лето простые французы. Фестивали театрального искусства, игры на волынке, открытие выставок «наивной» живописи… Причем сюжеты сняты в разных уголках Франции. Да, в этой стране берегут психику народонаселения, не бьют ежевечерне информационным молотком по голове, повергая старого и малого в полный моральный и нравственный ступор. Финал выпуска – известие о том, что в ближайшие ночи каждый желающий может увидеть Марс, который необычайно приблизился к Земле. А потом идет прогноз погоды. У ведущей извиняющееся выражение лица. Еще бы! Во всей Франции сплошняком от тридцати до сорока градусов. Разумеется, со знаком плюс.
После новостей начинается детективный сериал «Крим», то есть «Преступление». Мы с Николь взяли из холодильника по порции мороженого (нам не страшен каникюль, каникюль, каникюль… вернее, не страшна, потому что это слово во французском, представьте себе, женского рода) и только собрались насладиться в полной мере, как в соседней комнате зазвонил мобильник.
Николь выбежала и вернулась через несколько минут с озадаченным выражением лица:
– Слушай, тебе очень хочется смотреть фильм?
– А что? – спрашиваю я, не отрываясь от экрана, где разворачивает расследование комиссарша полиции, энергичная брюнетка. Обаятельна, интеллектуальна, элегантна, с начальством не ссорится, в дружбу с криминалом не вступает. И спина у нее, что характерно, не болит!
– Звонит соседка, приглашает зайти к ней на аперитив. Мы с ней чуть ли год не виделись, она хорошая подруга моих родителей. Увидела свет в окнах и жаждет пообщаться. Сходим, а? Я ведь завтра уеду, больше некогда будет увидеться. Да и тебе это знакомство полезно, ты останешься под ее присмотром. Пошли, а?
Ну куда ж деваться! Быстренько красимся, меняем майки и шорты на легонькие платьица (в бургундской деревне принято ходить на аперитив если не при параде, то хотя бы чуть-чуть причепурившись) и переходим через дорогу. Дом Клоди (так зовут соседку) практически напротив нашего. По двору скачет черный пес неведомой мне породы, очень изящный, даже изысканный, можно сказать, но при этом невероятно ушастый и дружелюбный. Мы с ним, разумеется, немедленно начинаем «лизаться».
– Бобик! – бормочу я. – Дорогой мой Бобкинс!
– Почему Бобик? – смеется Николь. – Может, его еще как-нибудь зовут?
– Определенно, – киваю я, не переставая трепать шелковые собачьи уши. – Просто раньше у наших соседей по даче был пес Бобик, который меня обожал. А я его. Я для него была каким-то высшим существом. Стоило мне приехать, как он убегал из дому и уже не отходил от меня. Его хозяева к этому привыкли, не обижались, говорили: «Иди, Бобик, скорей, твоя подружка приехала!» Зимой мы, конечно, не ездили на дачу, но он меня не забывал. Представляешь? Я летом приезжала, и все начиналось снова. Я его называла Бобкинс. Знаешь, такая была умора, когда мы с ним в магазин ходили… Я иду, а он меня охраняет. И лает на всех, даже на своих хозяев! Почему-то он считал, что особенную угрозу для меня представляют велосипедисты. Чуть завидит какого-нибудь, бросается вслед и норовит стащить на землю, причем еще и куснуть старался – за задницу.
– Наверное, у него было очень много врагов! – смеется Николь.
– Да уж! Бобкинса вся деревня терпеть не могла, потому что он кур трепал почем зря. Единственное, ради чего он мог меня бросить, так это если курицу бесхозную увидит. Ну, или рыжую кошку. Почему-то он считал своим долгом именно рыжих кошек гонять. В конце концов его кто-то пристрелил.
– Как пристрелил?! – не верит Николь.
– Молча. Пес придушил чью-то курицу, ну и хозяева очень рассердились… Конечно, жалко курицу, но… А я до сих пор не верю, что Бобкинс вот так безвозвратно умер. Думаю, вдруг у собак тоже бывают новые воплощения? Вдруг, думаю, Бобкинс возродился? Я его, если честно, в каждой собаке вижу…
Выходит Клоди, маленькая полненькая брюнетка с полуседыми, стильно подстриженными волосами. На ней затейливые ожерелья, браслеты и длинное индийское платье. Выглядит она очень богемно. Оказывается, Клоди заканчивала школу искусствоведения при Лувре! Отсюда пристрастие к рискованно-изысканной бижутерии и пла