И в моей памяти звучит возбужденный голос Аннушки: «Вы вылезайте, вылезайте, да поглядите, каково можно во-он за той трубой, за гребеньком устроиться! Не бойтесь, я, старуха, и то лазила на карачках!»
Ну, видимо, теперь придется слазить за трубу и мне.
Одной рукой подбираю юбку, другой берусь за створку и осторожно выбираюсь на крышу. О господи! Совсем забыла, как скрежещет здесь кровельное железо! И не подозревала, какое оно скользкое! Воистину, пробраться по нему можно только на карачках, на четвереньках то есть, и то стараясь не глядеть ни по сторонам, ни тем паче вниз.
Ничего, ничего, здесь не так уж и далеко…
Дрожа, цепляясь за жесть трясущимися руками, ползу вперед, на самый гребень. Вот он уже близко. Вот я уже протянула руку, чтобы схватиться за трубу – надежную опору…
И в это самое мгновение из-за трубы вдруг выдвигается рука с зажатым в ней револьвером, а спокойный, чуть насмешливый голос произносит:
– Боюсь, что здесь нет места для двоих, мадам!
Какой-то миг я смотрю в черный глаз револьверного ствола, а потом все затмевается перед глазами. Чувствую только, что руки мои разжимаются, и я лечу, куда-то лечу с огромной высоты…
23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
Вбежав в свою крепость XIV века, бросаю взгляд в зеркало при входе – и ужасаюсь: волосики дыбом, глазки вытаращены, вдобавок пропотела насквозь, запылена и засыпана сухой трухой. Поэтому я немедленно поднимаюсь на второй этаж и сажусь в ванну. Второе по действенности средство успокоения после еды – мытье головы.
Ванная в доме Брюнов оборудована в хорошенькой комнатке и обладает всеми признаками цивилизации. Здесь собственно ванна с огромной газовой колонкой, раковина с умывальником, унитаз и биде, которое многих россиянок, в том числе и меня, приводит в телячий восторг, смешанный со стыдливостью. Ванна невелика, ноги в ней не вытянешь, но даже этой теснотой она очаровательна. Кругом расставлены всякие затейливые ширмочки, увешанные полотенчиками и рукавичками для отдельного омовения лица и тела. Французы и без правительственного указа экономят водные ресурсы страны, а потому не моют лицо и руки под краном, а непременно наливают воду в раковину (поэтому все стоки снабжены надежными затычками) и обтираются особыми махровыми рукавичками. Сплошная Европа, словом!
Прямо напротив ванны – окошко. Его, судя по всему, давно не открывали, но я не удержалась от такого удовольствия. Паучок, спокойно прижившийся в уголке рамы и от роду не знавший таких потрясений, заполошно ринулся спасаться вверх, к потолку, заботливо подбирая за собой свою паутину, как если бы она была веревочной лесенкой, по которой к нему могли взобраться новые неожиданные неприятности.
Из окна потянуло ветерком. Ну и отлично! Я открыла кран, сделала воду погорячей и залезла в ванну. И вот с моих коленок, торчащих над ее краями, сошли зябкие пупырышки, смылась грязь, и я сидела в ванне долго-долго, радуясь и наслаждаясь. И совсем забыв про наказ беречь воду. Мне вдруг стало как-то необычайно легко и спокойно. Еще бы! Сквозь мыльные струи, стекающие с моей головы, мне видна одна невероятно зеленая ветка огромного раскидистого каштана с зелеными коробочками, из которых по осени вывалятся глянцево-коричневые каштановые плоды. Кроме этой ветки, видно изумительно голубое небо да еще краешек красной черепичной крыши.
Это крыша сарая – ванная выходит на задний двор.
Налюбовавшись тем уголком вселенной, который только и был сейчас доступен моему обозрению, и вдоволь намывшись, я долго и тщательно вытираюсь, стоя в ванне, потом схожу на коврик – кажется, тоже древний, как все в этом доме, чуть ли не ручной работы, – и принимаюсь расчесывать волосы и обмазывать себя кремами. Дома я это обычно делаю в страшной спешке, потому что вечно куда-нибудь опаздываю или в дверь нашей единственной ванной ломится кто-нибудь из домашних и торопит. А здесь я массирую себя с незнакомой мне раньше, почти любовной медлительностью. И впервые за эти суматошные дни в глубине тела начинает тлеть крошечный огонечек желания.
Что и говорить, девушка я всегда была темпераментная, а тут уж сколько времени прошло, а ни с кем…
Но нет, что за фокусы! Здесь совершенно нет подходящего объекта, с которым можно было бы загасить этот огонек. Тем паче и не предвидится, что характерно!
Я стараюсь думать о чем угодно, только бы не вспоминать о красном «Рено», о босой ноге с растопыренными пальчиками, о розово-золотистой Золушкиной туфельке, которую подобрал и спрятал под мышкой здоровенный мужик с ястребиным носом…
Ветерок слегка шевелит створку окна. В стекле отражается высокая каменная ограда, окружающая дом, а над нею – снова небо и снова ветви каштана. И все это дрожит, бликует, шевелится, все зыбкое, нереальное. И точно таким же зыбким и нереальным, почти призрачным кажется мне мужчина, чьи голова и плечи вдруг высунулись из-за стены.
Он замер, потом сильным броском забросил тело на стену и опять замер, настороженно оглядывая двор и обращенные к нему окна.
Я машинально дергаю к себе створку, как если бы захотела, захлопнув окно, отгородиться от наваждения, от пугающего призрака. Но отражение, пусть несколько померкнув, продолжало жить в белоснежном кафеле, который покрывал стены. И я понимаю, что можно сколько угодно закрывать глаза на очевидное – от этого оно не перестанет быть более очевидным и пугающим.
Мужчина на заборе – Максвелл Ле-Труа.
Да, это он. Я не могу ошибиться, даром что сейчас он без шляпы и не держит руки в карманах. Его распутная, бесшабашная физиономия засела у меня в памяти, словно вырезанная на скрижалях каким-то мучительным, болезнетворным резцом.
Откуда он здесь взялся, дамский угодник, скандальный художник Максвелл Ле-Труа?
Ну, видимо, из Парижа, откуда же еще ему взяться.
А зачем он здесь?
Вопрос, конечно, интересный…
Среди множества предположений мелькает, разумеется, и такое: он явился сюда, чтобы повидаться со мной. Типа, влюбился с первого взгляда, признался в этом Николь, ну, она и выдала ему место моего пребывания. А через стену он полез для пущей романтичности, ибо стучаться с парадного крыльца – просто пошло.
Да, да, да… А с кем он разговаривал в бистро на Монторгей – забыла?
В следующую минуту Максвелл прыгает со стены. Слышу вкрадчивый звук, с которым он приземлился. Не сломал ли каким-то небесным произволением ноги? Нет, не сломал. Слышу, как он идет по двору, но не могу выглянуть, понятное дело: ведь стоит ему вскинуть голову, как он увидит мою дурацкую физиономию в окне.
Впрочем, и не глядя, не составляет труда догадаться, что он делает: пытается открыть сарай. И делает это очень просто, ведь я, собираясь взяться ближе к вечеру за грабли, оставила в замке ключ.
Вот дура! Разве не научило меня вчерашнее сидение в погребе, что нельзя, нельзя оставлять ключи в замках!
А кстати, о вчерашнем сидении. Не Максвелл ли запер меня в погребе? Он что-то искал в доме, потом прибежала Жани и спугнула его. Но он явился сегодня, чтобы закончить начатое.
Не исключено. Ведь прозвище этого типа, как мне сообщила Николь, «Король старьевщиков»!
Мне без разницы, что он ищет и что хочет стащить. Я не собираюсь грудью бросаться на защиту брюновского антиквариата. Я хочу одного: как можно скорей выбраться из этого дома. Если вчера Максвелл хладнокровно запер меня в погребе, то что он сделает сегодня, если я, на беду, попадусь ему на глаза, живая и здоровая помеха?
И еще вопрос: один ли он прибыл из Парижа? Что, если в кильватере притащился мой старинный дзержинский знакомый?
Я со страшной скоростью одеваюсь (хорошо еще, что заблаговременно сложила на стуле чистую одежду!) и, чуть касаясь ступенек, слетаю на первый этаж. Господи боже, какое же все рассохшееся в этом доме, как все скрипит, кошмарно скрипит! Мне кажется, скрип доносится и во двор, где шурует в сарае Максвелл.
Но я уже почти у цели. Еще два-три шага – и я выскакиваю на террасу.
Внизу, у ворот своего дома, стоит Клоди, которая болтает с каким-то очень плотным, высоким, загорелым мужчиной.
– О, привет, Валентин! – радостно машет мне Клоди. – Вы не знакомы с Жильбером? Это сосед Николь, муж Жаклин.
У меня возникает ощущение, что на самом кончике языка Клоди ловит опасную фразочку-дополнение: «и любовник Жани». Однако меня сейчас мало интересуют муленские амурные сплетни. Я смотрю на Жильбера. У него такой горбатый нос, словно в прошлой жизни обладатель его был коршуном… У него такие волосатые руки и ноги, придающие ему еще более свирепый облик…
Вот только грабель в руках нет!
Итак, шарился по саду Жани именно Жильбер. Или у них и впрямь настолько близкие отношения, что она призналась ему в убийстве Лоры, или он явился отыскать улику по собственной инициативе.
И так хорошо, и этак неплохо. Одно и в самом деле радует: я его в том саду видела, а он-то меня – нет! Значит, во мне никакой опасности не чует. Хоть его можно не бояться.
Однако давненько я не видела в обращенных ко мне глазах такого клинического изумления, какое наблюдаю в глазах Жильбера.
– Ва-лен-тин? – переспрашивает он, натурально заикаясь. – А где Николь?
– О, она уехала, – машу рукой на манер булгаковского Фагота. – Еще вчера утром. Она, знаете ли, уже давно в Париже.
– Но как же? – продолжает активно недоумевать Жильбер. – Час назад я видел ее на крыльце. Я поздоровался с ней, и она ответила…
– Это была я, – признаюсь стыдливо, что ввела в заблуждение хорошего человека. – Я тут траву полола.
– Вы?! – Глаза Жильбера, и без того очень яркие и выпуклые, просто-таки готовы вылезти из орбит.
А что я такого сказала?
– Это были вы?! Но я решил… я потом посмотрел в щелочку и увидел, что машины в гараже нет… Я решил, что Николь закончила работу и уехала в Нуаер или Тоннеруа в магазин. Поэтому я… Я думал, что в доме никого…
Тут он, такое впечатление, спохватывается и замолкает на полуслове.