– «Смерть Марата», ты имеешь в виду? – поправляю я.
– Да нет, не Марата. Луи-Мишель Лепелетье граф де Фор де Сен-Фаржо – один из тех аристо, кто предал свое сословие. Он был членом Конвента во время революции, голосовал за казнь короля и был за это убит неким Пари. Давид запечатлел эту смерть – ведь он и сам был председателем Конвента, сам голосовал за казнь монарха. Однако семья Лепелетье стыдилась своего отпрыска-отщепенца и задалась целью уничтожить картину, запечатлевшую позор их рода. Давид, как мог, спасал свое детище. Было судебное разбирательство. Лепелетье запретили уничтожить картину, она должна была храниться на территории замка. Однако картина исчезла.
– И почему ты ищешь ее в Мулене? Где Сен-Фаржо, а где Мулен?
– Во-первых, это не столь уж далеко, в семидесяти километрах. А во-вторых, я недавно узнал, что есть люди, которые практически убеждены, что картина находится в Мулене. Очевидно, они обладают информацией, которой нет у меня.
– Но что ж, получается, эти Лепелетье нарушили предписание суда? Если картина должна находиться на территории замка…
– Предположим, они спрятали картину в какой-то вещи, которая, в принципе, является частью имущества замка? Ты слышала такой термин – экстерриториальность?
– Да, это что-то связанное с дипломатической неприкосновенностью, если не ошибаюсь.
– В принципе, верно. Автомобиль посла России является частью территории России, понимаешь? Ну и тому подобное. И я подумал, что, к примеру, карета из Сен-Фаржо является как бы частью его территории.
– Неизвестная картина Давида… – бормочу я завороженно. – Если ее найти… Представляю, сколько она сейчас стоит! Понимаю, почему ты ее ищешь.
– Понимаешь, да не совсем, – усмехается Максвелл. – Дело не только и не столько в деньгах. Интересы семьи Лепелетье в том давнем-предавнем суде защищал тот самый Филипп Ле-Труа, о котором я тебе рассказывал. Именно Филипп Ле-Труа намекал дочери Луи-Мишеля Лепелетье, как можно спрятать картину. В наших семейных архивах сохранились кое-какие черновики его писем, в том числе того, где он обращает внимание Луизы-Сюзанны Лепелетье на понятие экстерриториальности. Я думаю, эта дама последовала его совету и спрятала картину в остове, скажем, кареты, которая некогда являлась имуществом замка, а потом была подарена какому-нибудь слуге за долгую и верную службу.
– И ты решил, что это именно та колымага, которая стоит в сарае Брюнов?
– Почему бы и нет? Карета – типичный восемнадцатый век, кстати сказать. Но картины там нет, я все простукал. В этой конструкции не нашлось бы подходящего вместилища. Слишком миниатюрное сооружение. Нужно искать что-то покрепче, помассивней.
– Во-первых, есть и другие старые кареты. Я видела в доме у Клоди…
– Вряд ли картина в доме Клоди, – говорит Максвелл.
– Почему ты так думаешь?
– Да вот так, думаю, и все. Есть основания предполагать.
– А как, по-твоему, она должна выглядеть, эта картина?
– Я знаю более или менее точно. Существуют копии гравюры Тардье. То есть их осталось совсем мало, конечно. Думаю, я их все скупил, – говорит Максвелл самодовольно.
– Зачем? Одной мало?
– Да вот так, – вновь уклончиво отвечает Максвелл. – Есть причины.
– Ну ладно, есть так есть. Хотя я вовсе не спрашивала о содержании картины. Я просто хотела узнать, как она может выглядеть упакованная, понимаешь?
– Вот оно что… Ну, я предполагаю, что полотно было свернуто в рулон и упрятано в некий водонепроницаемый, скорее всего, металлический футляр длиной чуть больше метра и довольно-таки толстый, сантиметров десять в диаметре. То есть я предполагаю найти что-то вроде трубы именно таких размеров.
– Господи, да ведь картина триста лет пробыла в таком состоянии! Что от нее осталось?
– Да что бы ни осталось! Ты не слышала, что я довольно умелый реставратор? – заявляет Максвелл с отчетливой ноткой самодовольства.
– Слышала.
– Ну так вот! В моих руках она восстанет, как Феникс из пепла. Лишь бы ее найти. В каком угодно состоянии!
– А ты не думаешь, что даже если ее и спрятали сначала в карете, то за столько десятилетий – за два века – эту карету могли просто разобрать? А трубу приспособить под что-то другое. Ну, например… – я вспоминаю, сколько разнообразнейших труб видела в Мулене, – под какой-нибудь держак, основу для чего-нибудь, опору… Не станешь же ты обшаривать каждый дом на предмет поиска старых труб. А если не найдешь? Вдруг она уже давно за пределами Мулена? Вдруг ее тут никогда не было? А ты будешь искать, надеяться… От этого просто с ума можно сойти!
– Ты совершенно права, – задумчиво кивает Максвелл и смотрит на меня. – Невозможность удовлетворить свое желание – о, это и в самом деле может свести с ума кого угодно! Я уже почти обезумел.
Мгновение я таращусь на него с изумлением, потом его лицо придвигается ко мне так близко, что я вынуждена закрыть глаза…
17 июня 1887 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Дневник Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Писано рукою Армана Буагеллана
С трудом могу поверить в то, что произошло. Какие поразительные случайности бывают на свете! Я держу в руках дневник сестры и дочери самого Лепелетье! Море открытий! Море потрясений!.. Нет, конечно, я прекрасно знал, что некогда в нашем замке Сен-Фаржо обитала семья этого Лепелетье. Надо полагать, тогда этот прекрасный замок еще не был в том плачевном состоянии, в каком он находится теперь. От черепицы на некоторых зданиях не осталось и следа, стены набухли сыростью, потолок кое-где грозит обвалиться в любую минуту. Но у нас нет средств на капитальный ремонт одряхлевшего здания и поддержания его в надлежащем состоянии. Недаром после смерти отца я окончательно утвердился в решении распроститься с Сен-Фаржо и передать его в другие, более богатые и щедрые руки, которые, возможно, вернут замку прежний блеск и красоту.
А впрочем, как говорят умные люди, у каждой палки есть два конца. Не будь Сен-Фаржо в том состоянии, в каком он пребывает теперь, я едва ли совершил бы свою поразительную, потрясающую, уникальную находку. Ведь мне повезло именно потому, что в той старой комнате во втором этаже главного здания, которой теперь никто не пользуется (штофные обои там слишком мрачны, а потолок покрыт такими трещинами, что даже смотреть на него страшно, не то что стоять под ним!), обвалился угол. Штукатурка кусками рухнула на прелестное бюро в стиле Людовика XV, которое составило бы счастье какого-нибудь коллекционера, а мне принесло бы, пожалуй, некоторые деньги, когда бы я не был слишком ленив, чтобы найти этого коллекционера и получить от него эти деньги… К числу моих неоспоримых достоинств, кроме воинствующей лени, принадлежит также и фатализм, который, клянусь богом, оказал бы честь какому-нибудь заядлому приверженцу учения Магомета. Поэтому я убежден, что всегда происходит то, что должно произойти, и хотя порою и предаюсь приличным сокрушениям о том, что бы сделал я с Сен-Фаржо, окажись у меня свободные – большие! – деньги, не сомневаюсь, что я с гораздо большим удовольствием спустил бы их в «Мулен-Руж», или в «Фоли-Бержер», или у «Максима» (да мало ли в Париже мест, назначенных нарочно для того, чтобы выкачивать денежки у тех, у кого они есть и кто желает поскорей с ними расстаться!), чем стал бы вкладывать в ремонт этого чудовищно огромного сооружения, этой разрушающейся, умирающей красоты.
Итак, на прелестное бюро совсем не прелестно обвалился угол стены.
Я даже не подозревал о случившемся, пока мне не доложил о сей катастрофе назойливый Огюст, мой камердинер. Этот добрый, хотя и недалекий малый принадлежит к той породе (увы, ныне вымершей!) верных слуг, которые считали для себя великим счастьем отдать жизнь за своего господина. Между прочим, предок Огюста в годы революционного террора разделил участь одного из графов Буагеллан, то есть моего предка, и взошел вместе с ним на гильотину, но не покинул его. Огюст восхищен тем, что служит нашему семейству по-прежнему, что мы теперь носим титул Сен-Фаржо, что он живет в самом настоящем замке, а потому с великой печалью относится к моим планам продажи сего достопочтенного вороньего гнезда. Он то и дело причитает по поводу его ухудшающегося состояния, однако нынче утром разбудил меня воплем, который сделал бы честь профессиональной плакальщице в Городе Мертвых Древнего Египта. И чтобы спасти свои уши и нервы, я принужден был выбраться из кровати. Кстати говоря, в моей спальне потолок тоже не в лучшем состоянии, однако, благодарение богу, штукатурка там осыпается только мелкими хлопьями, которые опадают на полог моей кровати и до меня не долетают. К тому же я убедился, что полог натянут достаточно туго, чтобы, в случае чего, принять на себя и более крупные куски штукатурки, а то и какой-нибудь камень, поэтому я и считаю состояние моей спальни вполне терпимым. Итак, я принужден был выбраться из кровати, завернуться в халат, который уже держал наготове Огюст, предварительно выбив из него облачко моли и пыли, и потащиться во второй этаж. Огюст разразился горестными восклицаниями, указывая на разрушения, вздымая руки и только что не царапая себе лицо на манер все той же египетской плакальщицы. А меня вдруг словно толкнуло что-то: я протянул руку к бюро и, не боясь испортить свой почти свежий, всего лишь позавчерашний маникюр, снял с крышки самый крупный обломок. Оказалось, что камень имел острый край, который изрядно покорежил крышку и даже проломил ее. Огюст издал новый крик и едва не оглушил меня. Думаю, я бросил бы в него камень, который держал в руке, только бы заставить его умолкнуть, настолько доняли меня его бабьи причитания, – как вдруг увидел, что в проломе на столешнице что-то желтеет.
Разумеется – и я не стыжусь в этом признаться, ибо это вполне естественно! – моя первая мысль была о кладе. Сердце мое затрепетало… И пусть тот, у кого оно не затрепетало бы в обстоятельствах, подобных моим, сам бросит в меня камень, как я чуть не бросил в глупого Огюста! В следующее мгновение я понял, что желтеет в стене не груда золота или хотя бы пачки ассигнаций времен Империи или Реставрации