– Да-да-да, – с иронией говорит Клоди, – я тебе непременно все расскажу. Только сначала выпью кофе, ладно?
– Начинай, – покладисто говорит Иса. – Только я намерен тебя кое о чем предупредить.
– О чем?
– О том, что у меня пистолет с глушителем. А стреляю я… ну, понятно, как. И я буду стрелять в тебя так: в руку, в другую руку, в ногу, в другую ногу – до тех пор, пока ты не скажешь мне, где находится картина!
– Но я не уверена… – бормочет Клоди.
– Все, закончили! – командует Иса. – Закончили болтать! Быстро говори. Считаю до трех! Какую руку ты желаешь потерять первой?
– Иса, ты не видел… нас подслушивали, за нами наблюдали! Тебе надо бежать! – выкрикивает Клоди, и у меня окончательно подкашиваются ноги.
Она все-таки выдала меня!
– Подслушивал? Кто? – слышу я спокойный голос Исы, а в следующее мгновение он одним прыжком оказывается около двери и, вытянув руку, практически не глядя, хватает меня мертвой хваткой. – Эта дуреха, с которой ты играла в переглядки? Да я давно знал, что она стоит за дверью. Каждое ее движение отражалось в стеклах, как в зеркале!
Только сейчас до меня доезжает, что в темных стеклах книжных стеллажей и впрямь отражается дверь, около которой я так неумело пряталась.
– Дура! – вопит Клоди. – Проклятая дура! Почему ты не побежала за помощью, когда я посмотрела на тебя? Чего ты ждала? Чего ты хотела?
Иса смотрит мне в лицо, потом с силой толкает, так что я перелетаю через комнату и приземляюсь рядом с Клоди, и усмехается:
– А, так вот это кто… Это же русская подружка Максвелла Ле-Труа, которая зачем-то заперла его в погребе!
– В погребе? – вскидывает брови Клоди.
– Да. Я как раз перелезал через перила балкона – не хотел, чтобы Жильбер знал, что я ушел, он-то думает, будто я все еще сплю, – и видел, как она завела бедного Максвелла в погреб, а потом быстренько закрыла его на ключ. Мы и не знали – да, Клоди? – что у нас в деле еще одна бабенка? И я прекрасно понимаю, что ей нужно. Она навострила свои маленькие хорошенькие ушки, чтобы услышать твое признание, Клоди. Этой дурочке очень хочется поживиться за наш счет. Ей тоже не дает покоя местонахождение картины. Но ты знаешь, Клоди, вы с ней очень похожи – обе норовите избавиться от своих мужчин в ту самую минуту, когда вам кажется, что добыча вот-вот станет вашей. Ты избавилась от Жана-Ги, а твоя соседка – от Максвелла. Но это ваши дела, а я должен знать, где картина. Начинай говорить, Клоди!
Продолжение записи от 17 июня 1887 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Дневник Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Писано рукою Армана Буагеллана
Я пишу… Как странно, что я вдруг взялся за старое, замшелое перо, которое нашлось в том же ящике, рядом с дневником! Как будто, прочитав откровения Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, почувствовал себя в долгу перед временем: мне захотелось почти через сто лет поставить достойную точку в этой тетради.
Насколько мне известно, род Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо угас в 1807 году. Отец рассказывал что-то такое о роковой любви, которую питала Луиза-Сюзанна Лепелетье к брату своего знаменитого и преступного отца… Однако Максимилиан не мог взять в жены родную племянницу и вынужден был жениться на другой – знатной и богатой дочери наполеоновского генерала. Однако в день свадьбы не смог сдержать норовистого коня, упал с него и сломал себе шею, даже не доехав до церкви. Его жена так и осталась невестой! И Луиза-Сюзанна не пережила смерти возлюбленного Максимилиана. Она умерла через неделю.
Но все это совершенно неважно! Судьба графов Лепелетье де Фор, старушки Шарлотты, истеричной Луизы-Сюзанны да и неудачника Максимилиана не волнует меня нимало. Ценность моей находки состоит совершенно в другом.
Картина Давида! Боже мой! Картина великого Давида!
В это невозможно поверить! Оказывается, Луиза-Сюзанна Лепелетье, стыдившаяся своего отца и памяти о нем, не уничтожила полотно, как гласят слухи и даже некоторые капитальные труды по истории искусств. Нет, разумеется, я никаких таких книг не читаю, однако мой русский друг…
Да, теперь модно дружить с русскими. Но дружу ли я с ним? Можно ли называть другом человека, с которым у тебя на завтра назначена дуэль… Нет, ну что за глупость, как мы оба могли дойти до такого! Сейчас я вижу, что причина была самая плевая, что называется, слово за слово… Дернуло же меня за язык насмехаться над Россией и предрекать, что фрондерство интеллигенции и ее заигрывание с народом, а также презрение к августейшей фамилии рано или поздно доведут Россию до того же, до чего сто лет назад довело Францию фрондерство и нигилизм аристократии! Я уверен, что прав, но Мансуров немедленно сделался бешеный и назвал меня чахлой ветвью на умирающем дереве.
Может, дерево и впрямь умирающее, однако отчего же ветвь такая уж чахлая?
Я был нетрезв, этим объяснимо последующее: ответное оскорбление и вызов. И вот, извольте: завтра мы стреляемся!
Впрочем, я уже твердо решил для себя – стрелять в Мансурова не стану. Думаю, и он тоже не жаждет пустить мне пулю в лоб. Убежден: мы обменяемся выстрелами в воздух – и на этом помиримся, снова станем друзьями. Готов с кем угодно держать пари: так оно и будет! А потому рассказываю о Мансурове, продолжая называть его другом.
Мой приятель родовит (носит графский титул), образован (он недурной химик, для собственного удовольствия изучает составы симпатических чернил) и довольно богат – увы, не настолько, чтобы я мог предложить ему купить Сен-Фаржо, но достаточно, чтобы дружба с ним была очень приятной. Нет, правда: мило иметь друга, в кошелек которого ты можешь запускать руку с той же непосредственностью, что и в свой собственный! Русские – народ, частью образовавшийся в соответствии с европейской модою, но в глубинах души своей они дики и простодушны, как в баснословные времена. Ну и, разумеется, очень ценят возможность общения с теми людьми, чья утонченность насчитывает десяток поколений. Мой русский друг далеко не чужд искусства. Точнее сказать, он страстный собиратель картин, причем имеет склонности некрофила – коллекционирует именно те картины, которые изображают чью-либо смерть или имеют к ней непосредственное отношение. Конечно, его состояния явно недостаточно, чтобы покупать оригиналы такого рода, как «Смерть Марата» кисти Давида, однако с таких известных произведений он заказывает весьма недурные копии. Есть у него, впрочем, и оригиналы, которые являются жемчужиной его коллекции и которыми он гордится так, что иной раз утомляет меня. Охраняет он их куда более ретиво, чем Геспериды охраняли знаменитые яблоки. Так вот, сей знаток убежден, что полотно «Смерть Лепелетье» уничтожила дочь графа и члена Конвента. Он уверял меня, что такое мнение бытует среди самых известных французских искусствоведов. Да и я разделял это мнение.
Кому из обитателей Сен-Фаржо не известна история тяжбы семейства Лепелетье с великим Давидом! Слышал о ней и я. Отец, который, боюсь, принял эту историю слишком близко к сердцу и чрезмерно поверил в нее, рассказывал мне о ней.
Вынужденные хранить позорящую их картину в замке, Максимилиан и Луиза-Сюзанна Лепелетье спрятали ее в потайное место. В 1825 году Жак-Луи Давид умер в Брюсселе, где жил после возвращения на трон Бурбонов. Талант его к тому времени пришел в упадок. Разумеется, в последние годы ему было не до беспокойства о судьбе старого, никому не нужного полотна! Однако судебная система продолжала действовать. И вот однажды приставы явились в Сен-Фаржо, чтобы узнать, в каком состоянии находится картина. Что же выяснилось? Максимилиан и Луиза-Сюзанна умерли и никому не успели передать тайну.
Минули годы, во Франции снова Республика, и позорная слава Лепелетье, когда-то воскликнувшего: «Я голосую за смерть тирана!», теперь никого не волнует. Зато картина!.. Полотна Давида висят в Лувре, за ними гоняются коллекционеры. Их цена с годами будет только расти. Владеть картиной Давида – значит владеть состоянием, которое будет приумножаться, словно капитал в хорошем банке. Это и правда капитал.
Сие понимали все Буагелланы, начиная с моего прадеда, сменившего Лепелетье в Сен-Фаржо, ну а мой отец понимал так очень хорошо. Все они в разное время отдали дань поискам исчезнувшего полотна. Тошно вспоминать – мое детство прошло под знаком этих поисков. Простукивали стены, поднимали полы, расширяли провалы, чем еще более усугубили и без того печальное состояние замка.
Я – каюсь! mea culpa! [46] – относился к поискам всерьез только в розовом детстве. Потом, после смерти отца, я стал трезвее смотреть на жизнь, а может быть, дело в том, что я просто слишком ленив, чтобы тратить жизнь на поиски несуществующего сокровища. Как и мой русский приятель, я был убежден, что картины не существует, что она уничтожена сухопарой Луизой-Сюзанной (бог весть почему, дочь Лепелетье представляется мне именно сухопарой, с непреклонно поджатыми губами) или ее любимым дядюшкой. Но теперь… Теперь, прочитав дневник этой особы, я могу только покачать головой.
Боже мой! Как жестоко я ошибался! Ведь в записях Луизы-Сюзанны содержится прямой намек на то, где его следует искать: exterritorialite – вот ключевое слово!
…Перечитал дневник и свои восторженные заметки. С чего бы это я вдруг воодушевился? Не иначе меня заразила своим энтузиазмом эта хитрющая и коварная Луиза-Сюзанна. Может быть, она и была сухопарой, однако простушкой ее не назовешь. Да, боюсь, дело поисков картины не столь простое, как мне показалось сначала. Хоть и есть ключевое слово, но его мало. Мало! Слишком уж растяжимо понятие exterritorialite. В одиночку я вряд ли смогу справиться с этим делом. Надо бы с кем-то посоветоваться, но с кем? Разве что сказать моему русскому? Поговорим о картине, а уж после – стреляться…
На этом все записи обрываются.