– Ладно, убери пистолет, – говорит Клоди. – Я тебе все скажу. Делать нечего… Ты меня тут спросил: почему я так долго тянула, хотя знала, где картина, уже давно? Просто потому, что я не хотела делиться с вами, ясно? Я поставила себе задачу сначала избавиться от всех вас… вернее, почти от всех. Мне нужен был кто-то из мужчин, потому что одной мне затруднительно достать картину. Я колебалась между тобой и Жильбером. Но ты все решил за меня, верно?
Я уверена, что теперь-то Иса если и не выстрелит в Клоди, то хотя бы грязно обругает ее. Однако он только ухмыляется:
– Да уж, я и впрямь все за тебя решил!
Похоже, ее откровенность его ничуть не возмутила. Он даже доволен! Он даже как бы проникся к ней доверием!
Ну и логика…
Или он ведет какую-то игру? Какую? И какую игру он ведет, делая вид, будто не узнал меня?
Или… или и вправду – не узнал?
А что, если я просто-напросто все выдумала, все свои страхи? Что, если Иса действительно не успел разглядеть меня – там, в роддоме? Василий захлопнул дверь слишком быстро, в коридоре было полутемно, я была в халате, волосы гладко зачесаны и заколоты: я всегда прилизываю свои буйные кудри на работе, а такая прическа меня совершенно меняет… Иса, вполне возможно, прилетел во Франкфурт из Нижнего одним самолетом со мной, но не узнал меня в аэропорту, а уставился на меня, как и все прочие пассажиры лифта, только потому, что крокодил в моей сумке вдруг заорал дурным голосом «Ламбаду». Значит, и вовсе не Иса преследовал меня, а мой собственный страх. И все мрачные пророчества своей судьбы, которые я прочла в его кинжально-острых глазах, – одни только порожденные моим страхом бредни.
То есть он совершенно не отождествляет меня с той докторшей из дзержинского роддома! И не ждет с моей стороны никакого подвоха!
А может быть… может быть, это вовсе не он ? То есть теперь я совсем не так уверена, что именно его глаза смотрели на меня там, в приемном покое нашей родилки. Получается, я бегала от призрака? От фантома? От собственного страха?
Господи, да какая же я дура, оказывается!
Честно говоря, это открытие доставило мне столько восторга! Меня охватила такая радость, что я почувствовала, как губы мои расплываются в блаженную, полупьяную ухмылку. И тут же я возвращаюсь с небес на землю, видя, как Иса и Клоди обменялись коротким недоумевающим взглядом. Они, видимо, решили, что я спятила от ужаса, оказавшись под дулом пистолета.
Да, мне страшно. Но не настолько, чтобы лишиться рассудка! Напротив – голова моя ясна, как никогда, мысли четки и быстры.
Сейчас надо любым способом постараться остаться живой. Я узнала про Ису и Клоди слишком много. И если это все же Клоди убила Лору…
А что? Вполне могла! Заманила ее в Мулен, назначила встречу, а сама сделала вид, что уехала в Дижон. Правда, не совсем понятно, почему она решила совершить убийство в доме Жани. Ну, наверное, чтобы в случае чего подозрения пали на хозяйку… Потом Клоди возвращается ночью, перегружает труп в свою машину, подвозит его к машине Лоры – и…
Но тогда получается, что Жильбер бросился прочесывать граблями садик Жани не ради нее, а ради Клоди? Ну что ж, судя по тому, что я успела о ней узнать, эта особа – великая мастерица манипулировать мужчинами и заставлять их плясать под свою дудку. Не молодой красотой берет она, а недюжинным умом, силой характера, изобретательностью и хладнокровием.
– Мон Дье, бедняжка Валентин не может понять, что такое вокруг происходит. Ты ведь даже не возьмешь в толк, о чем мы говорим? – с покровительственной насмешкой обращается в это время ко мне Клоди. – Какая еще картина, какие поиски?
Что мне ответить? Какую роль выгоднее принять на себя? Роль круглой дуры, ничего не понимающей пустышки или наоборот? Если я покажу свое понимание ситуации, не сойдутся ли эти двое на одном решении: пристрелить меня, и как можно скорей?
«Надо молчать, молчать, молчать!!!» – зудит дрожащим голоском моя привычная осторожность.
Но я не хочу молчать и трястись. Больше не хочу! Надоело! К тому же осталось столько вопросов, ответа на которые я никогда не узнаю, если не задам их.
– Ну почему… Кое-что я понимаю, – отвечаю не без заносчивости, ощутив себя лягушкой-путешественницей – в то мгновение, когда она, вися в вышине между двумя утками, вдруг заорала во весь голос: «Это я, это я, это я придумала!» – и выпустила спасительную соломинку изо рта. – Я знаю о картине.
– Максвелл разболтал, да? – мгновенно догадывается Клоди. – Ну, этого надо было ожидать. Кстати, Иса, – поворачивается она к подельнику, – на какое-то время нам понадобится и Максвелл. Это лучший реставратор Европы, без него нам ни за что не привести полотно в такой вид, чтобы его можно было продать.
Я не задаю дурацких вопросов о том, как они собираются продавать национальное достояние Французской республики. Существует множество коллекционеров, которые рискуют собирать в своих домашних картинных галереях великие произведения, бесследно исчезнувшие из музеев мира. Они не гонятся за славой – им нужен сам факт обладания сокровищем. За это они готовы платить любые деньги – в том числе и миллионы, которые, несомненно, стоит теперь картина Давида.
Это все понятно. И это меня не волнует. Я думаю о том, что эти твари оставят в живых Максвелла. Все-таки оставят его в живых. И если бы удалось предупредить его, чтобы он их остерегался…
Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Тедди не придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…
Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму, папу. Никого больше не увижу!
Нельзя думать об этом, иначе я сейчас разрыдаюсь.
У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляет меня держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно бы кислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не хочу показывать свой страх.
– Как вы догадались, что картина в Мулене, Клоди? – спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в жизни.
У Клоди появляется несколько обалделое выражение, но тут же его сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что я узнаю в жизни , можно и пооткровенничать:
– Видишь ли, Валентин, в молодости, будучи студенткой, я подружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, были эмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине двадцатых годов. О своей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все: танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи. Ее очень интересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Она рассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где есть сведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, но Марин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я не находила себе покоя. Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мне дневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилось потом. Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе, напоила ее и украла у нее ключи от дома.
У меня был дружок – корсиканец Жан-Ги Сиз, парень отчаянный. К тому же он сильно любил меня. С ним мы отправились к этим Мансурофф (такова была фамилия Марин), перевернули вверх дном все в доме и все-таки нашли дневник. Стоило мне взглянуть на него, и я поняла, что душу дьяволу заложу, только бы никогда не расставаться с этим сокровищем, которое приведет меня к обладанию еще большим богатством. Для отвода глаз, чтобы сбить со следа полицию, мы с Жаном-Ги прихватили кое-какие драгоценности, которые нашли в квартире. Между прочим, там были очень недурные бриллианты. Фамильные, как я понимаю, может быть, даже вывезенные из России… – Клоди мечтательно улыбнулась. – Мы были уверены, что нам удастся обмануть Марин, внушить ей, что она потеряла ключи. Но когда мы вернулись, нас ждал неприятный сюрприз – в доме, во дворе была полиция. Оказывается, Марин проснулась, обнаружила, что заперта, и решила выбраться через окно. Но она ведь была пьяна и… сорвалась со скользкой крыши мансарды, разбилась насмерть. Потом стало известно об ограблении квартиры Мансурофф. Брат и родители Марин развили бешеную активность. Я едва успела спрятать дневник, однако бриллианты у нас отняли. Жан-Ги поступил благородно – всю вину взял на себя. Мне дали только три года, а ему – десять. Впрочем, это справедливо: я ведь только достала ключи из сумки Марин, а «работал» в квартире Мансурофф в основном Жан-Ги.
«В основном, вот именно… – мысленно хмыкаю я. – А ты стояла у порога, скромно сложив ручки. А кто напоил Марин до того, что у нее помутилось в голове? И наверняка не обошлось без травки или «колес»!»
Разумеется, я ничего такого не говорю, а спешу задать следующий вопрос:
– И что было потом? В дневнике и впрямь имелись указания, где спрятана картина?
Я даже не выговариваю, а выпаливаю это. Боюсь, что Исе надоедят пустые разговоры и он пустит в ход свой ствол с глушителем.
Нет, не буду думать об этом, не то я стану плакать, рыдать, молить о пощаде! Нельзя.
Однако краем глаза замечаю, что Иса с откровенным любопытством слушает наш с Клоди разговор. Видимо, он ничего не знал из того, о чем идет речь. Ну что ж, тогда я буду смаковать последние минуты жизни, получая информацию, словно пчела, которая высасывает тягучий, сладкий нектар.
Собственно, зачем она мне?.. Строго говоря, смысла нет особенно стараться. Там , как уверяют некоторые книжки, человек обретает особое знание обо всех земных делах. То есть, как только я умру, вся подноготная сделается мне известна. И о том, где картина, и о том, кто убил Лору, и даже о «цыганке», обреченной взлететь на воздух вместе с нашим роддомом и своим нерожденным ребенком…
Не хочу – там ! Хочу – здесь !
А еще я хочу хоть как-то отомстить Клоди. Например, поссорить ее с Исой. Ну хоть что-то сделать!