Как ни старалась, Анна не могла взять в толк, чего он от нее-то хочет. Но когда молнии страха улеглись и свернулись калачиками, обратила внимание на две тонкости: во-первых, говорит он хотя и с южным акцентом, но грамотно; во-вторых, обходителен – что в его обстоятельствах не так-то просто, не всякий ленинградец бы справился: оставаясь в рамках вежливости, признаться, что ищет с нею знакомства…
Соединив одно с другим, добавив к этому свои собственные тайные ожидания, Анна, вместо того чтобы оскорбиться, как на ее месте сделала бы любая другая женщина, ощутила острый холодок любопытства; да и время, оставшееся до роковой черты, стремительно таяло, как кусочек льда, как талая вода, уходящая сквозь пальцы. И что потом? Сухой песок, из которого ей уже никогда не выбраться… И вот, закрыв глаза на все возможные последствия, Анна протянула руку. Осторожно, двумя дрожащими пальцами, взяла монету с ладони незнакомца, подтвердив тем самым свою готовность на все дальнейшее…
Оставалось решить: где?
Будь он не «из этих», ответ, собственно говоря, бы напрашивался; но, представив себя в резиновой квартире (о таких, набитых под завязку, где приезжих как сельдей в бочке, она была наслышана), Анна невольно содрогнулась и задержала дыхание – из страха впустить в себя едкий запах: грязных подушек и одеял; сальных желез и таких же сальных глаз, следящих за нею из всех углов запущенного донельзя помещения; к едкому запаху чужого жилья примешивалась остро-сладкая струя чужой для нее еды.
Выдохнув с отвращением – уже не столько к тяжелому запаху, сколько к самой себе: что за гадости лезут ей в голову, когда речь о такой, в сущности, простой невинной вещи, как свидание, – Анна подумала: «Все что угодно – только не у него», – отчетливо осознавая, что «все что угодно» – пустые слова; в действительности есть только ее квартира, вернее, комната; куда, если повезет, они сумеют проникнуть незаметно. «А нет – скажу: коллега с работы, имею я право пригласить на чай?» – и, взяв мужчину под руку (одним этим жестом сжигая за собой мосты), повела его к выходу из парка, все-таки сыгравшего свою волшебную роль.
На сей раз гопники ее заметили – проходя мимо оккупированной скамейки, Анна кожей чувствовала неприязненные взгляды, которыми они ее обшаривали. Пристальный осмотр завершился молодецким посвистом и ржаньем – чему она, занятая своими мыслями, не придала значения: пусть себе свистят; и только потом, уже за оградой, вспомнила, что даже не знает его имени, но так даже лучше: будто все происходит не наяву, а в заповедном пространстве, где нет ни имен, ни материнских запретов – одна безбрежная свобода. Не об этой ли свободе говорил отец Павлика, ее несостоявшийся муж?
За этими трудными раздумьями Анна как-то не заметила, вернее, упустила из виду, что ее безымянный спутник держит себя по меньшей мере странно: то ускоряет шаги, то старается идти помедленнее – словно ищет повод сбежать.
Между тем они уже подошли к парадной.
– Вы… пожалуйста, постойте. Я сперва поднимусь… – Анна не успела сказать: а потом спущусь за вами.
Рука, которую незнакомец держал неловким кренделем, вдруг напряглась, и он, сведя брови к переносице, забормотал что-то непонятное: про дорогую старинную монету, которую она взяла и положила себе в карман.
– Я ждал… Продать надо. Боялся, скажут, украл. Мне в полицию нельзя. – Осторожно высвободив руку, он отодвинулся от Анны. – Я, когда увидел, подумал, хорошая женщина. Не обманет, рассчитается по-честному. Меня из детства так учили: старая женщина, она – как мать…
Первым движением Анниной души было умереть. Вторым – убить.
Опутанная этим неразрешимым противоречием, Анна сунулась в карман, нащупала проклятую монету и, жалко замахнувшись, швырнула обидчику в лицо.
Он в то же мгновение отпрянул – сорвался с места, побежал, на бегу спотыкаясь, то и дело оглядываясь, словно ждал по меньшей мере выстрела в спину.
Анна стояла под железным козырьком у двери в парадную, безвольно опустив ослабшие руки, ощущая нечто доселе неведомое, огромное, странное: бесконечное, безбрежное – куда там их хваленой свободе!
Пустоту.
VI
Скорей всего тут взяла свое детская привычка, за которую бабка награждала его «сущим ослом», когда, идя за нею по пустырю, он вперивался глазами в землю в надежде обнаружить то, что станет его сокровищем: жестяную банку, веточку, которую ветер обломил и бросил, или пуговицу – чаще всего попадались черные, словно все, кого занесло на этот пустырь, имели только две опции на выбор: либо глубокий траур, либо – для торжественных случаев – строгий черный костюм.
Потом, когда изучил вопрос (выяснил настоящую, рыночную цену), ощутил холодок под ребрами: вот тебе и посеешь привычку, – или и вправду кто-то есть, ну, этот, бог. Хотя при чем здесь бог! Он сам – шел, заметил, нагнулся: чем валяться бесхозной, пусть будет моя.
Но это – потом, а тем вечером, запершись у себя, лениво ползал по сайтам, встречая всё новые слова и понятия: реверсы, аверсы, штемпели; общий тираж, пущенный в обращение; на каких аукционах торгуются – жалея, что находка не червонец «Сеятель» (здоровенный, выше заводских труб, крестьянин, изображенный на реверсе, кого-то смутно ему напоминал – ах, ну да! – мужика в противогазе, который морит врагов, как насекомых, изображенного на крышке от игры, той, что они с они с матерью так и не купили у старика, стерегущего последние советские сокровища). На таком червонце, отчеканенном из особого износостойкого сплава, не бывает ни вмятин, ни царапин, продать как не фиг делать, да и цена соответствующая – не сравнить с дешевым серебряным рублем, подобранным пару часов назад у парадной: шел домой, нагнулся и подобрал.
Выпуск 1921 года. Ну что сказать? Красивый. Приятно подержать в руках.
Водя подушечками пальцев по чеканным выпуклостям, он внимательно разглядывал: поворачивал то оборотной стороной, на которой пятиконечная звезда, обрамленная венком из веток лавра и дуба, перевязанных девчачьим, на его вкус, бантиком; то лицевой – аверсом, безупречным по красоте и мощи, тут уж двух мнений быть не может: восходящее из мрака вековой несправедливости солнце, а на его фоне величественные серп и молот – глядя на них, даже распоследний дурак не скажет: хочешь жни, а хочешь куй.
Жалко, что тогда, полгода назад, не настоял на своем, уступил денежным мешкам, завистникам, так и норовившим все испортить, осквернить «Повелителя вещей», свести к вульгарной стрелялке, – а ведь как могли бы украсить его благородную игру все эти рубли-копейки-пятиалтынные – рядовые социалистического рынка, которых с каждой денежной реформой отправляли в переплавку. В итоге выжили лишь самые хитрые, догадавшиеся вовремя спрятаться, закатиться под половицу, заваляться в старом кошельке, затаиться за подкладкой, замереть под ножками стола или шкафа (кстати, неплохо бы проверить: на его памяти у бабки ни разу не передвигали; как однажды, хрен знает когда, выровняли, так с тех пор и стоят), – выжили и теперь пожинали плоды своего долготерпения, верней сказать, дальновидности, о чем свидетельствовал подробный каталог с указанием – по каждой отдельной позиции – цены.
Порой неправдоподобной (вплоть до десятка миллионов, как полтинник 1929 года: крестьянин за рулем трактора – первая медно-никелевая монета, изготовленная в единственном экземпляре в качестве пробника). Разумеется, такая головокружительная цена – редкость. Как правило, высокие цены возникают там, где допущена ошибка в чекане, в результате чего и появляются монеты-уродцы, не такие, как все.
К примеру, эта, которую он держит в руке, – могла, ну так он думал, в принципе, оказаться не простой, а реально ценной, за которую дают (где, где? – известно где: на аукционе) до трехсот пятидесяти тысяч, если бы на реверсе между буквами «н» и «с» (последняя буква в слове «стран» и первая в «соединяйтесь») стояла «запятая округлой формы, расположенная симметрично».
Он пригляделся: вроде бы округлая… ну нет, быть такого не может… Но уже чувствуя: может, может, может – если это не симметрично, тогда что вообще такое – симметрия? Оттого и холод под ребрами (он замер, боясь коснуться клавиатуры); тихий шаг неведомого, приближающегося к его судьбе божества…
Потом уже больше никогда (даже глядя в глазок профессиональной камеры) он и близко не чувствовал ничего похожего – не верил с такой отчаянной, вдохновенной полнотой в существование другого, сверхприродного мира, в котором судьбу человека определяют не привычки. И не характер. А то, какие силы играют на твоей стороне.
Через пару дней, наведя справки, он вошел в контакт с нумизматами, подтвердившими: скорей всего, действительно ценная, можно выручить солидную сумму; не сразу, со временем – когда, а главное – если найдется покупатель. И наперебой предлагали себя в посредники. За мзду.
Напрягала не мзда – процентов двадцать от общей суммы, – а то, что юлили и хитрованили, видя в нем человека неопытного, лоха, которого не грех обуть, скажем, подменить на фальшивку. Потому и медлил, тянул кота за хвост, отговариваясь тем, что надо обмозговать, подумать, – словом, вежливо отнекивался; но бульдоги нумизматического рынка тоже не лыком шиты, вцепились мертвой хваткой: причина, по которой он чувствовал растущую уверенность, рассматривая ситуацию как своего рода «бафф» – временное усиление игрока под воздействием специального заклинания. Природой заклинания он не заморачивался, главное – сработало. Какая разница – что.
Пока его мозги плавились от этих то вдохновенных, то опасливых мыслей, он почти не следил за военными действиями на «украинском фронте», где к тому же не обнаруживалось ничего принципиально нового: те же безжалостные каратели целенаправленно бомбят мирные дома луганских и донецких жителей; те же доблестные трактористы отвечают им прицельным огнем из установок «Град», купленными (где, где? – в военторге) – затянувшаяся шутка. Пожимая плечами, он думал: «Не смешно».