».
Не, ну… Зла не хватает. Тоже мне – ученый-краевед!
– Человек, когда он при смерти, себя обирает, – сухенькая старушка-свечница объясняла другой церковной женщине.
Из их разговора, который невольно подслушала, Анна узнала, что у этого слова бывают разные значения: не только разорять дочиста, грабить до нитки, обдирать как липку – но и водить по груди и одеялу руками, будто собираешь мелких, невидимых глазу насекомых.
– Как начнет обирать – готовьтесь. Осталось три дня.
Надо же – три. Не два и не четыре. Как бы то ни было, Анна свечнице поверила: церковным виднее. И теперь ждала назойливых насекомых, не тревожась, что мамочкина смерть застанет ее врасплох.
Стараясь сохранять в себе деятельное спокойствие, она думала о смерти как о трудном деле, которое им с мамочкой неминуемо предстоит.
О том, что похороны – дело хлопотное, она узнала от Виктории Францевны. Та два года назад хоронила отца.
Казалось бы, все продумано, налажено, на Достоевского есть специальная контора. С другой стороны, теряешься. Еще и агенты досаждают. «Не успеешь умереть – тут как тут». А Василий: «Работа у них такая. Врасплох застать. Тепленькими – и развести на деньги. Ваш хваленый капитализм».
Из этого разговора Анна вынесла главное: ритуальную контору на Достоевского. Сейчас, когда трудное дело приближается, она решила сходить туда заранее и все как следует разузнать.
Женщина-служащая удивилась: обычно к ним приходят родные и близкие покойных. Анна ответила, что испытывает трудности с деньгами. И та, войдя в положение, объяснила, что у родных и близких есть выбор: кремировать или класть в землю.
– Бабуленька ваша верующая?
И, заметив, что будущая клиентка затрудняется с ответом, высказала свое мнение: с точки зрения гигиены кремация предпочтительней. К тому же, между нами говоря, дешевле. Чтобы не быть голословной, женщина-служащая представила оба варианта калькуляции и, видно желая подбодрить, сказала, что сухенькие горят недолго (о том, что ее мать высохла, Анна упомянула вскользь, когда приценивалась к гробам). Напоследок она довела до Анниного сведения, что о деньгах особо беспокоиться не стоит: существует лимит, который будет ей возмещен после похорон; важно только не потерять чеки.
Анна возвращалась домой в тягостных раздумьях: мамочка в церковь не ходила, ни о каком боге, кроме Бога-Отца, не упоминала. «Как я узнаю, чего она сама хочет: кремироваться или лечь в землю?» С другой стороны, есть и более важное: мытарства – через них, покидая грешную землю, проходит всякая новопреставленная душа.
Сейчас, вспоминая слова священника: «Уходя в жизнь вечную, следует оставить дурные помыслы. Простить не токмо своих обидчиков, но и врагов», – Анна чувствовала, что стоит одна-одинешенька перед огромной, превосходящей ее самоё силой. И этой силе надо как-то соответствовать, не наделать непоправимых ошибок, от которых в другой, вечной жизни, будет мучиться ее мать.
Пригласить священника домой? Стоило Анне представить, как некто, одетый по-церковному, входит в дверь и здоровается, – как она поняла, что добром ее затея не кончится. В лучшем случае разорется: «Смерти моей ждешь! Готовишься!» О том, что будет в худшем, страшно подумать: такого ему наговорит!
К тому же, зная материну натуру (кто-кто, а она ее натуру знает), невозможно вообразить, чтобы мамочка, сменив гнев на милость, стала каяться в каких-то грехах, облегчать свою душу перед чужим, незнакомым человеком – невесть откуда пришел и невесть куда уйдет, унеся с собой все перипетии ее долгой и трудной жизни, о которых даже она, родная дочь, может только догадываться; вернее сказать, не может.
На каком основании зиждется такая злопамятная непреклонность, этого Анна не знала; зато прекрасно знала: о прощении речи нет. Отсюда следовало, что смертью мамочкина земная жизнь не исчерпывается. Напротив, смерть грозит опасными последствиями: ведь нельзя исключить, что те, кого Анна привыкла называть призраками, воспользуются благоприятным моментом, когда душа ее матери станет беззащитной, и сделают все от них зависящее, чтобы помешать, не дать пройти через мытарства.
Ей вспомнилось еще одно, страшное: нередки случаи, когда нераскаянные грехи родителей переходят на детей. А вдруг, она подумала, еще и на внуков? И, завороженная этой пугающей перспективой, решила действовать – уже не столько как дочь, сколько как мать.
Тут-то ее и осенила счастливая мысль: тетя Тоня. Много лет назад сестры по какой-то неведомой причине повздорили. Их ссору мамочка носила в себе – о сестре Тонечке даже не упоминала. До нынешней весны, когда сослепу приняла родную дочь за младшую сестру.
Анне не стоило труда объяснить эту путаницу не только прогрессирующей глазной болезнью, но и желанием помириться, оставить былые обиды в прошлом. Она сочла, что такое подспудное, не высказанное желание ей только на руку. И, повеселев – радуясь, что какой-никакой, а выход найден, – совершенно упустила из виду, что не знает ни тети-Тониного адреса, ни ее нынешней фамилии, не говоря уже о дате рождения, без чего в адресный стол не сунешься.
Но тем же вечером, когда Анна, в задумчивости выйдя из кухни, шла по коридору, ее взгляд упал на картинку. Раньше ей как-то не приходило в голову, что Адам и Бог-Отец – ближайшие родственники и что сам этот жест, когда отец и сын протягивают друг другу руки, вовсе не обязательно означает их первое знакомство. Быть может, это не что иное, как примирение. После долгих столетий бурных ссор и нескончаемых взаимных обид.
Ведомая этой смутной догадкой, она отчетливо вспомнила, как стояла, маленькая, под дверью, приникнув к щелочке – глядя, как мамочка стирает на обоях цифры. Наутро они исчезли, скрылись под картинкой, которую мать перевесила пониже.
Приняв это за подсказку, Анна тотчас же выковыряла из стены ржавые канцелярские кнопки, заглянула под картинку и среди множества старых номеров, шестизначных, полустертых, с буквами вместо первой цифры, обнаружила единственный семизначный – такой четкий, что не пришлось ни вглядываться, ни разбирать.
Мужской голос на другом конце провода ответил, что те, кого она ищет, здесь жили, пока не уехали, продав квартиру им, нынешним жильцам. «Уехали… А, простите, куда?» Голос затруднился с ответом: «Не помню. Кажется, в Москву…» Но пообещал уточнить.
Свое обещание он исполнил.
На другой день ближе к вечеру Анна получила заветный номер – действительно московский, который бывшие жильцы оставили на всякий случай. Анна хотела поблагодарить и, может быть, даже объяснить, почему это для нее так важно, – но голос, став отчего-то мрачным и нелюбезным, перебил ее: «Прошу прощения. Я занят. Ко мне пришли».
Сказал и, оставив Анну в некотором замешательстве, повесил трубку.
Насколько удавалось, он следил за боевыми действиями ополченцев, публиковавших – сомнительные, с его точки зрения, – данные о сбитых над подконтрольной им территории транспортниках, которыми противник перебрасывает живую силу в район аэропорта, чтобы, как следовало из тех же сообщений, замкнуть силы ЛНР – ДНР в плотное кольцо. В комментах то и дело мелькали «блицкриг» и план «Барбаросса». Читая, он усмехался.
В тот день ополченцы подбили штурмовик. Теперь в «нашем» стане ликовали и грозили скорым продолжением: какое-то средство ПВО невиданной мощи, которое, если окажется у них в распоряжении, переломит хребет противнику и поставит жирную точку в этой, как ее упорно называли, гражданской войне. С намеком на то, что точкой, скорей всего, не ограничится. Что из жирной точки вырастет жирная стрела: острием на Киев; а может, и дальше.
«Ага. Окажется у них – жди!» – он буркнул в сердцах, жалея, что о сбитом штурмовике узнал с опозданием: было бы круто застать самый тот момент, когда Су-25, потеряв равновесие и рисуя дымный след в небе, устремляется носом вниз – к земле. Сообщалось, что пилот успел катапультироваться, жив и в руках ополченцев, – сведения, за достоверность которых лично он бы не поручился, будучи уверен, что обе стороны соврут – недорого возьмут.
Впрочем, до вранья ему не было никакого дела.
Включившись в противовоздушную игру, следуя за своим двойником-аватаром, он развлекался тем, что воображал себя умелым наводчиком: прищуривал левый глаз, припадал к щели правым (хотя и знал, что в современной войне слежение осуществляют не на глаз, – тот, кто следит, видит горящую точку на экране; но воображать ее скучно, интересней смотреть в щель), – чтобы, подкараулив появление летящей к «нашей» границе цели, крикнуть своим боевым товарищам: «Пли!» – в мгновение ока превратиться из наводчика в стрелка и нажать на пуск.
И надо же так случиться – подгадал! Прикинь, буквально за минуту до того, как его аватар разместил в Сети сообщение еще об одном, втором по счету, только на этот раз не штурмовике, а транспортнике, сбитом силами ополчения («птичка» упала за террикон, мирные не пострадали), он успел его «увидеть». Крикнуть: «Пли!» – и нажать.
Довольный своим успехом, потянулся, расправляя затекший плечевой пояс, и вспомнил: уходя, мать оставила чугунок с жиденькой кашей. С расчетом, что бабка образумится и поест.
Еще полный щенячьим, охотничьим восторгом, он направился к бабке. Встал напротив ее кресла, перекатываясь с пятки на носок и раздумывая: будить или пускай спит?
Бабка (видно, что-то почуяла) ворохнулась, открыла слезящиеся, затянутые белесыми пленками глаза. Он хотел спросить: кашу будешь? – но бабка его опередила.
Смотрит на него и спрашивает, а главное, громко так:
– Кто здесь?
– Да я это, я, – он ответил так же громко и ворчливо. – Не узнала, что ли?
– Я… тебя узнала…
Бабка сглотнула судорожно – он испугался: мало ли, коркой подавилась, – хотел ее потрясти или постучать по спине. Но нет, справилась сама, задышала. Он протянул руку – типа погладить по щеке, успокоить.
Но она, набрав в сухие легкие воздуха, остановила его хриплым, не своим голосом: