Операция прошла успешно; впрочем, толком Анна ничего не запомнила. Сперва ее везли на каталке; потом переложили на жесткое (она подумала: на лавку) и сняли повязку с глаз.
Осмотревшись, она поняла, что находится в операционной: с потолка лились струи света, такие широкие, что захватывали не только ее лежащее навзничь тело, но и белые фигуры, окружившие Анну. Кто-то, подойдя сзади, ловко запихнул ей в нос трубку; кто-то перетянул ее руку выше локтя.
Голос, идущий сверху, попросил сосчитать до десяти – Анна глубоко вдохнула, набирая в легкие воздуха, и вдруг поняла, что не помнит цифр. Голос улыбнулся и стал задавать вопросы: как вас зовут? Кем вы работаете? Анна хотела ответить, что по профессии она математик, но испугалась, что ее поднимут на смех: математик – а не помнит цифр! Шевельнула немеющими губами – и тут на нее надвинулось что-то выпуклое, похожее на окуляр бинокля. Но не простого, обыкновенного, какие держат в руках, а огромного, на котором сидят верхом, как на лошади. Последнее, что мелькнуло в ее уплывающем сознании: это они, инопланетяне, – и стало так покойно и весело, словно она сызмала мечтала попасться им в руки и наконец попала…
Очнулась Анна уже в палате. С повязкой на лице и тяжестью в правом глазу. Днем ей сделали укол – бóльный, в подглазье, но тянущая боль не прошла.
Анна дождалась шепотков, перемежаемых сдав-ленными смешками, и спросила, долго ли придется терпеть.
Шепотки смолкли; голос знающей соседки сказал:
– По-всякому бывает. Может, и всю жизнь. А ты что хотела! – голос стал возбужденным. – Это тебе не шуточки, когда вынимают глаз.
– Вынима-ают? – снова у нее перехватило дыхание.
– А ты как думала! Вынимают и ставят на распорки – иначе не заштопаешь.
– А… можно, – Анна едва выдавила из себя, – я на него посмотрю.
– Снимут повязку и посмотришь, – на этот раз голос ответил ворчливо.
Шепотки, перемежаемые смешками, взялись за свое.
Прислушиваясь к смешливым соседкам, Анна решила, что они нарочно ее пугают; не было такого – и быть не могло.
Когда сняли наконец повязку, Анна хотела встать и подойти к зеркалу, но стоило приподнять голову, как голова тотчас же откинулась обратно и поплыла. Между тем ей на ноги натянули плотные чулки, хмурая нянечка сказала: чтобы вены не полопались. Вдвоем с сестрой они взяли Анну под руки, посадили, подложив под спину подушку, приказали ни в коем случае не спускать ноги – по крайней мере час-полтора – и ушли.
Анна сидела, не переставая удивляться: казалось бы, ее окружали знакомые вещи (спинка кровати, тумбочка, уголок шерстяного одеяла, рулончик туалетной бумаги) – но все они выглядели по-новому, словно она после долгого отсутствия вернулась на Землю из какого-то, бог его знает, межгалактического пространства, в котором ее душа отдыхала от земных тягот и забот. Быть может, именно так и выглядят посмертные мытарства? Она ощутила острую тоску и подумала: будь моя воля, я бы там и осталась – и гори оно все ясным огнем.
Тоска по несбывшейся межгалактической родине ушла, как только Анна встала наконец на ноги и оказалась в водовороте больничных дел: теперь за ней никто не ухаживал; кроме лечебных процедур, она все делала сама: умывалась, ходила в туалет; завтракала, обедала, ужинала, мыла под краном казенную посуду – с тревогой думая о том, что такая размеренная жизнь скоро закончится. Придется возвращаться в прежнюю, постылую. Чтобы этого избежать, она готова терпеть уколы – даже самые бóльные, когда колют не в подглазье, а в глазное яблоко, и оно надувается, хрустит, будто вот-вот лопнет; не говоря уж про ежеутренние осмотры: ей даже нравится, когда глаз пронзают лучиком фонарика.
Но все в жизни проходит – и это прошло.
Напоследок, напутствуя Анну, Андрей Дмитриевич, ее лечащий врач, предупредил, что зрение в правом глазу, скорей всего, немного просядет; кроме того, нельзя исключать двоящуюся картинку – но она привыкнет; все привыкают. Другое дело, что на обоих ее глазах намечается катаракта, однако на сегодняшний день это не требует неотложных мер.
– Что еще? Да. Никаких чрезмерных усилий. Не работать внаклонку, не поднимать ничего тяжелого. Особенно рывком. – Андрей Дмитриевич наморщил лоб. – Вы ведь, кажется, учитель?
Анна удивилась: откуда он знает? Хотела сознаться, что учителем она была раньше, а сейчас работает уборщицей, но промолчала – чтобы его не разочаровывать: вдруг Андрей Дмитриевич пожалеет, что потратил столько сил, чтобы спасти ей глаз. Подумает: уборщица – не учитель; мыть полы можно и одноглазой.
Полистав Аннину медицинскую карту, Андрей Дмитриевич спросил, есть ли у нее деньги на дорогу. Анна смутилась, не зная, что сказать. Заметив ее смущение, вышел и вернулся с тремя сотенными бумажками.
– Возьмите. На общественном транспорте не стоит. Вызовите такси.
Анна поехала на метро.
На кухонном столе лежала записка. Анна прочла и не удивилась. В глубине души она уже знала: Павлика не будет – сын ушел, бросив ее на произвол судьбы.
Она походила по квартире, не замечая ни гулкой пустоты, ни старинных портретов. От мысли, что ей придется вернуться в офис и снова стать невидимкой, ее охватывало раздражение. Но что же ей теперь делать? Уволиться по состоянию здоровья? И прозябать остаток жизни на нищенскую пенсию… Анна подошла к шифоньеру, подергала запертую дверцу – чтобы взломать, надо приложить усилия, Андрей Дмитриевич категорически это запретил – и вдруг почувствовала прилив энергии: было бы по меньшей мере странно, если бы судьба, пославшая ей такие испытания, не имела в виду нечто важное, осмысленное – к чему можно прийти, преодолев все преграды и препоны.
Разумеется, не ради зарплаты (когда вершатся замыслы судьбы, деньги далеко не главное), а ради детей – чужих, которые станут для нее своими, ее новыми возлюбленными первенцами; она вложит в их неокрепшие души весь свой учительский и человеческий опыт, посеет семена добра и разума – и вырвет твердой рукой побеги зла. Кто, если не она?..
Анна вышла на балкон. Ее лихорадило.
Издалека, из-за парковой ограды доносились детские крики: голоногие подростки, мелькая загорелыми икрами, бегали по коротко стриженным газонам. Сколько им: тринадцать, четырнадцать? В этом возрасте воспитывать поздно. Она вздохнула и перевела взгляд на малышей. Не ведая, что оказались в поле зрения своей будущей учительницы, малышня беспечно копошилась в песочнице. Глядя на них единственным здоровым глазом, Анна переживала двойную радость: за них, кого она своей неустанной учительской заботой вернет на широкую светлую дорогу, по которой они пойдут ровным пионерским строем, чеканя шаг; и за себя: судьба не ошиблась, бросая ей вызов. Она не какая-нибудь неудачница; она – учительница жизни – ответит на вызов судьбы достойно.
Если бы не пятница, конец недели, Анна немедля отправилась бы в школу, чтобы сообщить о своем решении директрисе. Впрочем, стоит ли так уж торопиться (особенно теперь, когда она почти доказала: в конечном счете судьба справедлива). До сентября еще целых десять дней – у нее как раз заживет глаз, уйдут краснота и воспаление. Ученикам не следует знать о болезнях учителя. Учитель – высшее существо, не подверженное житейским слабостям. Для тех давних своих возлюбленных первенцев она и стала таким – высшим, но одновременно родным и близким человеком, перед которым каждый из них в неоплатном долгу. Разве не это подразумевал ее бывший ученик, когда обещал, что сделает все от него зависящее, чтобы спасти ее Павлика?
В понедельник, заручившись согласием директрисы, она не поедет в офис за трудовой книжкой, а выберет из своих запасов самое вкусное варенье, заранее накроет на стол и будет ждать. Конечно, он придет! Он же обещал вернуться и вернуть все Павликины вещи в целости и сохранности. Сейчас Анна уверена – он уже приходил. Вот, наверное, удивился, не застав ее дома!
Как же ей дожить до понедельника, чем заполнить эти три пустых дня?
И тут Анна вспомнила про дачу: как там все запущено! Она съездит. И кроме всего прочего, пройдется по участку, присмотрит место для мамочкиного праха – так ей будет спокойнее. Чем знать, что мамочка где-то далеко…
Наскоро собравшись, побросав в рюкзак только самые необходимые вещи – много ли ей, одной, надо? – Анна пошарила в сумке; проверила: ключи, телефон, кошелек, банковские карточки, зарядка для телефона; напоследок, уже накинув постромки на плечи, она снова выглянула на балкон. В глаза ей бросился темно-синий пакет. Анна не сразу вспомнила, откуда он взялся. Ах да! Сама же и выставила. Сперва поставила под вешалку, чтобы похвастаться перед двоюродной сестрой. А та нет бы восхититься и порадоваться, хотела его выбросить, снести на помойку.
Подарочный пакет увел ее мысли в другую сторону. Не снимая с плеч рюкзака, Анна прошлась по комнатам, глядя на вещи не мамочкиными, а своими собственными глазами. И вдруг с отчаянной ясностью поняла, что, если мамочкины страхи исполнятся и квартиру однажды вскроют, она, Анна, ни о чем не пожалеет, кроме нарядных туфель, мешочка с дорогой косметикой и нового, так ни разу и не надеванного платья. И что она, Анна, умрет от разрыва сердца, если те, кто сюда вломятся, у нее это украдут.
На второй неделе ноября, когда окрестности дачного поселка стало затягивать влажным холодным сумраком, Анна окончательно осознала, что не хочет возвращаться: здесь, вдали от дома и города, ее не терзают ни подспудные страхи, связанные с покойной матерью, ни смутная тревога за сына. Впрочем, и радость, которую она себе намечтала, тоже ушла, как вода из дырявого ведра – в землю, по которой Анна ступала осторожно, чтобы не споткнуться и снова не упасть.
До третьей декады октября, пока совсем не развезло, она, коротая время, копошилась на участке, готовила к зиме клумбы и грядки; однако без прежнего рвения – скорее по привычке, из странного чувства долга перед прожитой жизнью. Впрочем, сама Анна не находила его странным: преодолеть глубоко укоренившуюся привычку – тяжкий труд.