Под аккомпанемент хрустящего под сапогами мха Анна углубляется в лес. Тонкие лучи солнца, пробиваясь сквозь хмурые еловые кроны, осыпают холмики и пригорки искристыми брызгами – может сложиться впечатление, будто свет льется не с неба, а исходит от самóй земли. Наверное, это и есть радиация, о которой предупреждают старики. Но об этом думать не хочется. Куда приятней вообразить, будто так искрится грибница: ждет своего часа, чтобы вытолкнуть на земную поверхность целый выводок великолепных боровиков – дубовых, сосновых, березовых. Названия разные, но суть всегда одна: одарить наш терпеливый грибной народ самыми что ни на есть благородными трофеями. Стараниями умелых хозяек они наполнят своими крепкими плодовыми телами миллионы стеклянных банок с винтовыми крышками, чтобы в маринованном либо вареном виде радовать детей и взрослых на всем протяжении нашей долгой, порой нескончаемой зимы.
Хотел ли он вернуться назад? Сейчас, по прошествии стольких лет, он предпочитает ставить вопрос иначе: скорее да или скорее нет? Как бы то ни было, последнее слово осталось за Светланой. Она приехала месяца через три. Отцовские деньги были на исходе, надо было принимать решение. Искать ли работу? Отец, с которым он время от времени созванивался, настаивал, что для «этих», кого отец по-прежнему боялся, три месяца не срок. Твердил: надо подождать. По меньшей мере до конца года.
Он помнит, чтó тогда сказала Светлана.
– По матери-Родине соскучился?
Ни да ни нет – он мотнул головой неопределенно. Представляя себе не то, абстрактное, о чем она его спрашивает, а свою собственную мать. Словно для него, блудного сына, это одно и то же.
– Интересно. – Светлана наматывала прядь волос на палец. – А жить ты где собрался? У моих? Так у них, блин, не хоромы. – Намотала и дернула так, что ему вдруг показалось, будто превращения не было: перед ним не аватар покойной бабки, а обыкновенная девчонка, подруга матери, которая зарится на его хоромы.
Спасаясь от этой мысли, выбивающей почву из-под ног, он убедил себя в том, что имелось в виду ровно обратное: никогда Светлана не согласится в этих хоромах жить.
Впрочем, она не возражала, когда он объявил, что считает своим долгом материально помогать матери и, кроме прочего, платить за квартиру, не перекладывая это бремя на мать, – умолчав, что в действительности под этим скрывается: не смесь горечи и печали, которые он, отрезанный ломоть, испытывает к своей покинутой матери; тем более не данное ей однажды обещание, а уворованные накопления, его личный, его собственный грех (в отличие от другого, дедова, того, что дотянулся до него сквозь толщу времени) – тяжкий, но все же, он думал, поправимый. Этот грех перед бабкой он, ее любимый и любящий внук, холил и лелеял: уж лучше запах воровства, нежели запах крови, – и исправно искупал, переводя деньги матери на карту (ведь кому в конечном счете достались бы бабкины тысячи? – вот именно: ей).
Задачу облегчало то, что искупать можно было не в реале, передавая из рук в руки, а в фантомном пространстве, где виртуальная валюта любой страны – легко, в один клик – превращается в виртуальные рубли. Тем самым преодолевая пространство, которое лежит между ним и матерью-Родиной. Пространство, он думал, но не время – эту непроницаемую преграду, как ни старайся, не преодолеть.
И тем не менее после каждой банковской операции – получив подтверждение, что его деньги благополучно «упали» ей на карту, – он испытывает умиротворение. Сродни тому, что испытываешь, глядя на теплый, но уже прогоревший костер: там, в глубине, под слоем пепла, под черными древесными углями еще вспыхивают живые искры, но это не меняет дела: костер давно прогорел.
Отцу он не помогал. Ни в первые годы, когда был беден как церковная мышь; ни в последующие, имея в своем распоряжении значительные средства. Вряд ли из чувства мести: мол, тот не помогал, мать растила его одна; и уж всяко не из жад-ности – сумма, перечисленная матери, давно и многократно превысила уворованную. Нет, не то и не так. Отца он предоставил самому себе. Вернее, его судьбе, которую отец выбрал для себя сам (у матери, он думал, по большому счету выбора не было) – когда ввязался в ту древнюю замшелую игру с какими-то, бес их знает, «ими». Вот и пусть доигрывает.
Такое вот – обдуманное – решение. В знак того, что он, внебрачный сын, незаконнорожденный отпрыск, покинувший Родину, не чувствует своей сопричастности к великой (здесь он коротко усмехался) отцовской игре.
Хотя во всех других обстоятельствах Светлана – из них двоих – всегда была решительнее. Это она настояла, чтобы он бросил дурацкую бессмысленную работу – и пустился в киношное плавание. К тому времени, закончив местные курсы, она уже работала в парикмахерском салоне, где ее ценили, признавая за «этой молодой русской» несомненный талант и мастерство. Собственно, о Немецкой киноакадемии она узнала от одной из постоянных клиенток, экстравагантной дамы, которая любила кардинально менять свой образ. Выслушав очередное пожелание, Светлана, действуя на свой страх и риск, подобрала для нее особенно удачный подтон, отчего та пришла в восторг и – быть может, в качестве бонуса – рассказала о своем сыне, будущем кинорежиссере, который как раз сейчас снимает свой первый документальный фильм.
Выслушав Светланин рассказ, он пожал плечами: хорошо-то хорошо, а деньги? И уж если на то пошло, сам он предпочел бы Национальную школу кино и телевидения в Биконсфилде. На худой конец, Нидерландскую киноакадемию. В своих предпочтениях он признался через неделю – из чего Светлана сделала вывод, что брошенное зерно не погибло (как можно было ожидать), а проросло. Так или иначе, от журавлей в британских и прочих небесах им пришлось отказаться в пользу не столь уж желанной, зато вполне реальной синицы: в Германии образование бесплатное. Через год, сдав вступительные экзамены, он поступил в Deutsche Filmund Fernsehakademie – о чем потом никогда не пожалел.
Первое время ему казалось, будто он, пустившись в шальное плавание, несется невесть куда без руля и ветрил. Это смутное чувство длилось долго, до тех пор, когда его работа, снятая на третьем году обучения и представленная на студенческом кинофестивале, получила главный приз на конкурсе короткометражных фильмов. Там, на этом фестивале, он и встретил своего чудака-продюсера, который разглядел в нем то, что с течением времени узрели все.
После второй – на этот раз уже не студенческой, а «взрослой» фестивальной награды – Светлана сказала, что она совершенно счастлива. Теперь, если что, он справится без нее. По ее возбужденному лицу пробежала тень. Он не придал этому значения – но вспомнил через много лет, когда врач, наблюдавший ее в немецкой клинике, сообщив неутешительный диагноз, принялся уверять их обоих, что лейкемия не приговор.
Светлана слабо улыбнулась:
– Что для немца не приговор, для русского – смерть.
Шутка, сказанная по-русски, предназначалась не для немца, который рассказывал про новейшие методы лечения, про эффективные препараты, позволяющие справляться с болезнями крови, про вероятность выздоровления, по его словам, высокую.
В тот день она впервые осталась в клинике. Прежде чем сесть в машину, он поискал глазами ее окно. Ему показалось, нашел.
Вечером, добравшись до дома, он поднялся на второй этаж – ходил по комнатам, пытаясь собраться с мыслями. Ускользало что-то важное, связанное с матерью. Что-то о конечной справедливости. Так и не вспомнив, спустился вниз, машинально открыл бар, налил в стакан вина. Красного, похожего на кровь, которую льют одни, а расплачиваются за это другие…
Перебивая его неуклюжие попытки, чей-то голос явственно шептал над ухом: «А тебе не приходит в голову, что у людей, склонных к насилию, отравленная кровь?»
Он сморщился, дернул плечом. С размаху выплеснул вино в раковину.
Не сосчитать, сколько раз, выходя на новый круг извечных природных закономерностей, зима сменялась весной, летом, осенью – и опять зимой.
Однажды темным зимним вечером, наложив на лицо грим, Анна заметила, что из зеркала на нее смотрит мать: те же глубокие морщины, похожие на складки, тот же острый нос над бледными, сведенными в ниточку губами. Мать смотрит с немым укором. Зачем она пришла? Чтобы упрекнуть дочь? За то, что не приехала, не забрала ее прах, оставила в общей могиле на Поле памяти… На другой день мамочка явилась снова. На третий Анна наконец догадалась, что такие явления неспроста: пора ей становиться вдовой.
Впрочем, вдовья жизнь ее не тяготила; и, что самое удивительное, эта жизнь почти не отличалась от прежней, к какой она привыкла, будучи мужней женой. Начать с того, что в материальном смысле она нисколько не пострадала – так же исправно, как и прежде, ей на карту приходили деньги. Анна знала, была уверена: об этом позаботился Петр Федорыч, в отличие от того, другого, отца ее Павлика, твердо стоявший на земле.
С ним, Петром Федорычем, даже после его смерти она ни в чем не знала отказа. В магазине у станции покупала все, что на нее смотрит, – самые лучшие продукты: сливочное масло, фруктовые, в коробочках, йогурты, даже нарезки твердокопченой колбасы. Слава богу, теперь снабжение такое, что и в город ездить не надо.
Когда она в последний раз была в городе? Давно. Позвонили из банка, предупредили, что срок действия карты заканчивается и что она, Анна Петровна, должна зайти в ближайшее отделение. Явиться лично, с паспортом. Садясь в электричку, Анна отчего-то подумала: это даже хорошо, что такое ответственное дело нельзя передоверить мужу – имея в виду не романтического отца ее Павлика, а Петра Федорыча – тот наверняка попросит у нее ключи. Ему, с его физическими данными, не составит особого труда взломать створку шифоньера (как-то раз поинтересовался, есть ли у нее собственные деньги – мало ли, остались от матери). Подумала и устыдилась: спросил – и что? Разве это означает, что Петр Федорыч зарится на ее деньги и собственность, включая отцовское наследство?