— Так ты и скажи, — силой меня в колхоз… Мы тебе поработаем, — все дочиста переломаем, все передеремся… Уравняли!.. Я, знаешь, какой работник, — за свое добро горло перегрызу… А другой — лодырь, пьяница, вор… Ему лень на себе блоху поймать… И ему даром мое добро отдай! Да я всех коров зарежу, лошадям ноги переломаю.
Дунька изо всей силы толкнула отца и — колхознику:
— Не видишь — он сумасшедший, не говори ты с ним…
Четвертый собеседник, болезненный мужик с лишаями на лбу, проговорил примирительно:
— Это правда: наука помогает…
— В чем она тебе помогает? — закричал заросший мужик.
— Она себя оправдывает.
— Наука?
— Мы все стали глубокомысленные. Взялись за работу сообща. По предписанию науки.
— Дурак сопатый…
— Это верно, за мной это утвердилось. С малолетства на хозяев работал, и работал плохо — с точки зрения, как у меня кила… Так и слыл — плохой человек… А наука меня от дела не гонит, я теперь у дела хлеб ем, — езжу на тракторе… А без науки, по природе, только кошка действует…
Заросший мужик плюнул. Опять замолчали. На верхней палубе проходит Родионов с Зинаидой.
— Папа, птицы! — говорит она.
— Чайки принадлежат к семейству пингвинов, Зиночка, они питаются рыбой и другими ингредиентами… Мясо их жестко…
— Папа, они голодные.
— Пойдем, попросим хлебца, будем им кидать… Деточка моя, ты очень любишь маму? Мама — изумительная, цельная, редкая женщина…
Зинаида, насупясь:
— Мама не женщина…
— Разумеется, она — прежде всего — мама… Так вот, что я хотел вас спросить?.. В отношении ко мне сглажена несколько горечь? Постарайтесь вспомнить, — в ее разговорах обо мне — быть может, проскальзывала родственность?
— Папа, не понимаю — чего ты? — протянула Зинаида.
— Боже мой, прости, моя крошка…
Снова, оживленные, появляются Шура и Ливеровский.
Они еще не дошли до кормы и не видят профессора.
Щура говорит:
— Многие котируют меня как необразованную, но я далеко не то, что выгляжу… И ваша агитация про любовь меня смешит. Наука открыла, что так называемая любовь только голый животный магнетизм…
— Так вот — ваш животный магнетизм и сводит меня с ума.
— Это мне многие говорят.
— Например — негр…
— Ну, вы просто, знаете, того-с… (Покрутила пальцем у головы.)
— Черт возьми, — прищурясь, говорит Ливеровский, — вот на такую женщину не пожалеть никаких средств.
— К сожалению, у нас в этом смысле не развернуться. Наше правительство просто нарочно раздражает публику… Пудру, например, продают — пахнет керосином.
— Что ж, он к вам каждый день шатается?
— Опять он про Хопкинсона! Слушайте, — обыкновенно я принесу им чай в кабинет, и они там — бу-бу-бу…
А сама либо звоню по телефону, — у меня страсть разговаривать по телефону… Или я читаю иногда… Вы не поверите — я увлекаюсь марксизмом.
— Уверен, что негр втирает очки вашему профессору.
— И — ошиблись. Они разбирают одну рукопись. Хопкинсон написал ее так, чтобы никто не понял, — шифром. Но слушайте — это государственный секрет! Обещайте — никому…
— Хорошо, — Ливеровский придвинулся, раздув ноздри. — При одном условии (свинцово глядит ей в глаза, Шура раскрыла рот).
— Чего?
— Приходите в мою каюту…
Шура слабо толкнула его ладонью: — Что же это такое… Ой!
Споткнувшись, пошла на корму. Увидала профессора, опять раскрыла рот: Ой!
— Ты уже встала, собака? — Профессор слегка загородил собой Зинаиду. Мы проезжаем довольно красивыми местами. (Заметив, что Шура уставилась на Зину, нахмурился.) Не присоединишься ли к нам?
— Это что за девочка? — уязвленно спросила Шура.
Профессор строго кашлянул: — Гм… Эта девочка — дочь…
— Чья, интересно?
— Гм… Моя… (И — строго глядя на головастую чайку.) Так вот, Зина, предложение…
У Шуры все личико стало, как у высунувшейся мыши:
— Ты с ума сошел, Валерьян! Где ты подобрал девчонку?
— … предложение, — тверже повторил профессор, — пройти на носовую часть парохода…
Он повернулся. Ливеровский любезно приподнимал шляпу:
— Доброе утро, профессор, я уже имел счастье познакомиться с вашей супругой… Иосиф Ливеровский, вице-консул республики Мигуэлла-де-ля-Перца…
— Очень приятно, — сказал профессор, — вы попали в довольно неподходящую минуту… Вопросы агрикультуры, которые вас, несомненно, интересуют, несколько заслонены от меня беспорядком в личной жизни… Но я надеюсь быстро разобраться… (Поклонился.) До свиданья…
Обняв Зинаиду, строгий, научный, он пошел на носовую часть парохода. Ливеровский с кривой усмешкой:
— Девчонка едет в четвертом классе с матерью. Я ее видел, — очень сохранившаяся женщина.
Шура проглотила нервный комочек. Самообладание вернулось к ней. Передернула плечиками:
— С чем вас и поздравляю: эту Нинку вся Москва знает, — сплошная запудренная морщина. Сохранившаяся! Мне все теперь ясно, — да, да, они заранее сговорились. Вот, сволочь, устроили мне прогулку по Волге…
Ливеровский потянулся взять ее за спину:
— Красивая, гибкая, злая…
Шура вывернулась, как из трамвайной толкучки:
— Оставьте пошлости!
Но он — настойчиво:
— Хотите — помогу? (Она дышала ноздрями.) Все просто и мило: профессора от свежего воздуха целиком и полностью потянуло на лирику. Зрелище неопрятное, — сочувствую вам. Профессора нужно вернуть с лирических высот на землю. Есть план.
— Какой?
— Эта самая рукопись, что вы рассказывали…
— Которая у Валерьяна в портфеле?..
— Принесете ее мне… (Шура молчит.) Спрячем. (С неожиданным раздражением.) Ну, профессор будет метаться по пароходу в панике и — ему не до Зинки с Нинкой. Поняли?
Шурины глаза неожиданно раскрылись от восхищения:
— Поняла.
— Несите…
Тогда из окна обеденного салона медленно высунулась голова Гусева. Жуя осетрину, проговорил:
— Александра Алексеевна, увидите профессора — не забудьте сказать, что портфель его у меня…
Он показал портфель — из кожи под крокодила:
— И ключ от вашей каюты у меня…
Показал также и ключ. Шурка молча схватила его.
Убежала. Ливеровский в это время закуривал. Бросил спичку за борт: Завтракаете?
— Завтракаю, — любезно ответил Гусев. — Присоединяйтесь.
— Ничего осетринка-то?
— Пованивает, но есть можно.
— Что еще скажете хорошенького? — спросил Ливеровский.
— А ведь в портфеле-то у него не рукопись, а копия.
— Да, я тоже так думаю, — Ливеровский равнодушно отвернулся.
На палубе появилась Эсфирь Ребус — свежая, улыбающаяся, в изящном платье из белого полотна. Она улыбалась не людям, даже не текущим мимо берегам, а чему-то неизмеримо высшему. Ливеровский сказал ей тихо:
— Влипли. Легавый настороже. Портфель у него.
— В таком случае и легавый отправится туда же…
Спокойствие ее было классическое. Она даже не остановилась. Ливеровский бормотал:
— Миссис Ребус, нам не справиться с троими…
— Если у нас не хватит сил, мы поднимем массы. — Глаза ее сияли навстречу Хопкинсону. Он двигался к ней, как щепка к водовороту. Его огромные башмаки отлетали от палубы, высоко подбрасывались коленки, в руках плясали бинокль и путеводитель. Белели воротничок, зубы и глазные яблоки. Что-то, видимо, было странное в улыбке миссис Ребус, в невероятно сдержанном волнении Хопкинсона, — иностранцы, стоявшие у борта, повернули головы: Мистер Лимм, мне сдается, что это тот самый негр, наделавший столько отвратительного шума в Америке…
— Бог с вами, мистер Педоти, его же линчевали, насколько мне помнится.
— Суд Линча был совершен над его братом…
— Вы правы, я совсем забыл эту грязную историю.
— Мне очень не нравится присутствие здесь Хопкинсона…
Миссис Ребус и Хопкинсон сошлись и стали у перил так, будто судьба их наконец свела. Эсфирь улыбалась чайкам. Хопкинсон поднес к глазам бинокль, рука его дрожала. Ливеровский перестал дышать, следя за этой встречей главных персонажей…
— Алле хоп, — хрустально-птичьим голоском произнесла миссис Ребус, бросая крошку хлеба чайкам. Ливеровский заметил, что из окна салона по пояс высовывается Гусев, также весьма заинтересованный встречей. Ливеровский подскользнул к нему: — Будьте столь любезны, передайте карточку завтрака.
— А я уже кончаю.
— По рюмочке пропустим?
— Уговор.
— Есть.
— Ничего не подсыпать в рюмку.
— Товарищ дорогой! — Ливеровский весь удивился. — Вы невозможно информированы об иностранцах. Мы же прежде всего культурны. Подсыпать яду в рюмки… Бульварщина!.. Где вы этого начитались?
Он заскочил в салон и сел у окна напротив Гусева.
— Алле хоп! — Эсфирь кидала крошки птицам. — Кроме этих птиц, вам что-нибудь нравится здесь? Что? (Негр перекатил к ней глаза, губы его сжались резиновыми складками.) — Вы говорите по-английски? — Она чуть сдвинула брови. — Что?
— Многого здесь я еще не понимаю, миссис, но я хочу любить эту страну. И я полюблю эту необыкновенную страну.
— Мне нравится ваш ответ, — она подняла брови и задумчиво: — Так должен ответить хороший человек… Алле хоп! (Бросила крошку птицам.) А я дурной человек. Я злая…
Негр положил руки на перила, шея его понемногу уходила в плечи. Не знал, что ответить. Это ей, видимо, понравилось:
— Странно, что привело вас в Советскую Россию? Мой вопрос несколько профессиональный: я журналистка. Вы можете называть меня Эсфирь. (Он торопливо, неловко поклонился.) По собственному желанию сюда не приезжают. Сюда спасаются от беды. Это страна голодных мечтателей. Я приглядываюсь к лицам… (Жалобно,) О… Они свирепы, бесчеловечны, эти варварские лица безумцев… Здесь едят человеческое мясо и социализируют женщин…
— Неправда! — резко сказал негр. Тогда она ответила так, будто коснулась его сострадательной рукой.
— Я бы хотела верить вместе с вами…
Он изумленно повернулся. Ее улыбка была нежна и невинна. Теплый ветер растрепал ее шелковистые волосы.