— Может, оно и к лучшему, Людвиг. Нельзя вечно прятаться… Извини, дружище, но я не смогу присутствовать на премьере «Тристана и Изольды». Я должен готовиться. Учебная рапира — единственное холодное оружие, которое мне приходилось держать в руках. Я даже брал уроки фехтования, но это было так давно. Если я выживу, Анна будет моей навсегда. Но если я погибну… ей придется тяжело. Если это произойдет, Людвиг, позаботься о ней. Я никогда и ни о чем тебя не просил, а теперь прошу, ведь ты — мой единственный друг. Анна и ты — вся моя жизнь. Дуэль состоится через две недели, как раз в ночь после четвертого представления «Тристана и Изольды». Если мне суждено вернуться со щитом, я приду повидаться с тобой. Но если же я не постучусь в твою дверь той ночью, знай: Дионисий отошел в мир иной.
Зал Национального театра Мюнхена был забитою отказа. Я рассматривал публику. То здесь, то там мелькали фраки. Буржуа и дворяне, богачи и те, кто хотел походить на них, покровители искусств и те, кто желал казаться меценатом, государственные деятели и чиновники, военные и статские — все были там в тот вечер. Раскачивались веера, хлопали фалды фраков, нестерпимым блеском сверкали бриллианты дам, воздух был напоен ароматом французских духов, и эти запахи, словно ноты, взлетали ввысь, соединяясь в восхитительных симфониях. Покачивались накрахмаленные юбки юных дев, что стреляли глазами в толпу, выискивая возможных претендентов, пытаясь определить, кто из них достоин их руки, а кому достанется роль несчастного воздыхателя. И надо всеми возвышался маэстро. Он сидел в ложе, вместе с королем Людвигом II.
И вот, наконец, угасающие лампы объявили, что долгожданная премьера оперы «Тристан и Изольда» началась.
Я, Людвиг Шмидт, наследник Тристана, пел в этот вечер партию Рыцаря Любви, моя жена Марианна, наследница Изольды, — партию Королевы Любви. Антону Миттервурцеру, моему приятелю по придворному театру Дрездена, досталась роль Курвенала, пажа Тристана. Анна Дейнет, Петер Гартманн, Карл Самюэль Гейнрих, Карл Сименс, Людвиг Зоттмайр… все ждали за кулисами, уже облаченные в костюмы, сшитые Францем Зейтцем, все желали друг другу удачи. От одной мысли о том, что мы — первые, кто воплотит на сцене историю о Тристане и Изольде под музыку будущего, нас переполняло радостное возбуждение.
В зале воцарилась тишина.
Ганс фон Бюлов взмахнул палочкой, и оркестр взял первые такты: магический аккорд Тристана наполнил зал. Самый невероятный аккорд увидал наконец свет! В мире музыки родился новый размер, пытливый слух искал гармонию, но не мог найти. Тот аккорд навсегда порывал с законами гармонии. Он плыл над залом, как корабль, которому никогда не суждено отыскать пристань. Слушатели с недоумением переглядывались, критики начали перешептываться. «Где же тональность? Где она?» — вопрошали они. «Тональности нет, — отвечали искушенные, — это чистый хроматизм в аккордах!» И публика заерзала на сиденьях. В мир музыки вторгалась новая реальность.
Тем временем на сцене появились восхитительные декорации, изготовленные Генрихом Деллем и Анжело Куальджо. В первом акте — палуба корабля, на котором Тристан и Изольда плыли в Корнуолл, на котором они испили смертельного эликсира. В центре — деревянный штурвал, сверху — куски ткани, изображающие надутые ветром паруса.
Первый и второй акт оставили публику в недоумении. Слух обывателя еще не был готов воспринять музыку будущего. Возбужденный шепот пробегал по рядам.
И, наконец, третий акт. Декорации — внутренний двор замка Кареол. Огромное дерево поднимается в небо, образуя гигантский шатер. На заднем плане — море, на горизонте плывет корабль. Замковая сторожевая башня придает пейзажу необыкновенное величие. Изольда обращается к Тристану с мольбой о помощи. Третий акт заканчивается смертью Тристана. Марианна исполняет погребальную арию Изольды, вероятно, самую прекрасную из тех, что когда-либо были или будут написаны: оркестр выдает крещендо, символизирующее телесный восторг, голос сопрано — другое крещендо, представляющее смертельный восторг.
Ария без тональности, аккорды, которым никогда не обрести пристанища… Страсть и гибель сливаются в какофонии оркестра и голоса; Изольда, видя, что Тристан умирает от ран, отправляется вслед за ним. Они гибнут, познав высшее блаженство. Марианна пела, как никогда прежде. Или, может, правильней будет сказать, что ее голосом пела вечная любовь…
Свершилось! Мой «Тристан» обрел плоть и кровь. А знаете ли вы, что автор поэмы о Тристане умер, оставив ее незавершенной? Казалось, несчастливый рок преследует и мое творение. Но теперь, когда все закончено, драма зажила собственной жизнью, она проникла в сердца слушателей, она и поныне там.
Во время представлений «Тристана», в полной мере раскрывших божественный талант моего друга, Людвига Ш., первоначальное чувство удивления и тревоги сменилось подлинным ужасом. Дело дошло до того, что меня объявили чуть ли не преступником, который с завидным постоянством пытается внести хаос и разлад в наш оперный репертуар, и иногда ему это удается. На четвертом представлении после любовного заклятия Тристана я вынужден был во всеуслышание заявить, что эта постановка «Тристана и Изольды» — последняя, и больше спектаклей не будет.
[…]
Что же касается отношений с Людвигом Ш., то наш творческий союз открывал перед нами в будущем самые блестящие перспективы. Первый опыт с голосом Людвига Ш. показал, что глубина его таланта поистине неисчерпаема. Его голос, податливый, совершенный, являл собой превосходный инструмент, предоставлявший его владельцу неограниченные возможности.
[…]
Тем не менее до сегодняшнего дня в оперном искусстве господствовала манера пения, пришедшая к нам из Италии, так как не было никакой другой. Итальянская манера пения целиком и полностью — и в этом нет никакого сомнения — сформировалась в русле итальянской музыки, которая, в свою очередь, долгое время находилась под сильным влиянием пения кастратов, в период их расцвета. Такая музыка имеет своей конечной целью достижение чувственного наслаждения, не затрагивая сферу человеческой души. В те времена почти не использовались голоса юношей, теноров, предпочтение отдавалось детским голосам и походящим на них голосам кастратов.
Но в наше время под бесспорным влиянием германского гения, прежде всего Бетховена, наметилось течение, призванное вернуть музыке ее истинное предназначение, выражая в ней не только чувственное наслаждение, но и глубину душевных переживаний, величие человеческого духа.
[…]
Что же касается короля, то Людвиг добился разрешения устроить частный концерт. На нем известные певцы в сопровождении оркестра, которым дирижировал лично я, исполнили фрагменты моих опер «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Тристан», «Золото Рейна», «Валькирии», «Зигфрид», а также «Образцовые певцы». Людвиг Ш. который слышал некоторые мои творения впервые в жизни, с удивительной силой и красотой спел «Песнь Любви» Зигмунда, «Песнь кузнеца» Зигфрида, партию Логе в отрывке из «Золота Рейна» и, наконец, партию Вальтера Штольцинга, самый большой отрывок из «Образцовых певцов».
[…]
…По окончании концерта Людвиг Ш. и я отправились в гостиницу пить чай.
Радостное спокойствие, вера друг в друга и твердая надежда, переполнявшая наши сердца, придали нашей беседе необыкновенную легкость. Мы смеялись и шутили. «Вперед, — говорили мы, — а завтра назад в комедию жизни, к ее смертному финалу, когда мы освободимся навсегда». Мы были так уверены, что вскоре непременно увидимся снова, что не стали тратить время на долгие прощания. Мы расстались на улице, как два путника, что повстречались друг другу в ночи. На следующее утро мой друг уезжал в Дрезден.
Я почувствовал себя измотанным после сольного концерта, на котором мы исполняли для короля Людвига II отрывки из опер Вагнера. К ним следует прибавить четыре представления, уже состоявшиеся, великолепной оперы «Тристан и Изольда».
Та ночь должна была стать решающей. Распрощавшись с маэстро, я вернулся в гостиницу, где меня ждала Марианна.
В тот же час в окрестностях города двое мужчин, облаченные в черное, руками затянутыми в перчатки в присутствии секунданта обнажили шпаги. Обманутый муж и страстный любовник готовы были испытать сталью силу своей любви. Одному из них суждено было погибнуть на этой дуэли, потому что в любви земной, равно как и в любви вечной, нет места для третьего.
Я вошел в гостиницу, поднялся по лестнице и открыл дверь.
Комната была погружена в полумрак. Свет газовой лампы плясал тусклыми бликами по стенам. Простыни были смяты и разбросаны. Занавески колыхались, приведенные в движение слабым дуновением ветра. Марианна лежала на кровати. Ее взгляд был красноречив. Мы оба знали, что развязка близка. Миг, когда мы должны были скрепить наш союз соединением тел, настал. В ту ночь должна была открыться истина…
Тристан (вбегая)
Изольда!
Изольда
Тристан!
Тристан и Изольда
Друг милый!
Изольда
Мой ли ты?
Тристан
Вновь ли моя ты?
Изольда
Смею ль обнять я?
Тристан
Верить могу ли?
Изольда
Снова вместе!
Тристан
К сердцу прижмись!
Изольда
Ты ли со мною?
Тристан
Вижу тебя ли?