Нервный трепет пронизывал руки, губы кровоточили от искусанных ран, а безупречно приглаженные прежде волосы, непокорные и взъерошенные, обрамляли осунувшееся лицо.
Передо мной сидела женщина, постаревшая в одночасье на целую вечность.
— Мама, — прошептала я, касаясь ее руки дрожащими пальцами.
Где-то в глубине души змеился ледяной ужас, подсказывая, что случилось непоправимое, то, что-то, изменившее мать до неузнаваемости.
Я не могла понять, что именно? Что за чудовищная тень прокралась в наш дом, заставив его замолчать, словно кто-то внезапно выключил звук?
Она резко обернулась, и вырвавшийся из груди вздох разорвал тишину. Мгновение — и она заключила меня в объятия с такой силой, словно боялась, что я исчезну.
Я чувствовала, как ее беззвучные рыдания сотрясают её плечи, и мои глаза наполнились слезами.
Она почувствовала влагу на моей щеке, опустила голову и дрожащими пальцами смахнула мои слезы.
— Мы должны быть сильными. Главное, что мы все живы…
— Мама. Амия… — я задохнулась от волнения, ища ответа в ее глазах, и увидела лишь тоску, непроглядную, как ночная тьма.
— Амия жива, только… — она запнулась, подбирая слова, и по ее лицу пробежала тень, отражающая внутреннюю борьбу: сказать правду или умолчать? Собравшись с духом, она продолжила:
— …только свадьбы не будет. Принц обесчестил ее.
Эти слова рухнули в моё сердце, словно груда камней, погребая под обломками все мои девичьи мечты о прекрасном рыцаре.
— Госпожа, — прозвучал приглушенный голос тети, словно эхо в пустом коридоре, — Господин приехал.
— Не выходи пока, — предостерегла мама, нервно приглаживая растрепавшиеся пряди.
В усталом взмахе руки читалась обреченность. Дверь за ней неслышно прикрылась, оставив меня наедине с тишиной.
Я вскочила с постели. Внутри клокотала буря, требуя выхода. Хотелось ринуться к сестре, заключить в объятия, передать безмолвную поддержку, чтобы она знала: я люблю ее и всегда поддержу.
Резко распахнув дверь, я замерла на пороге. Впервые остро осознала, что запрет оставаться в комнате — не просто прихоть.
Сейчас, именно в этот момент, необходимо дать родителям решить всё самим, не вмешиваясь, не добавляя лишнего волнения за меня.
И я медленно, с тяжелым сердцем закрыла дверь.
Дом погрузился в могильное безмолвие. Ни звука, ни шороха, ни обрывка голоса. Лишь давящая тишина свисала плотной тканью, пропитанная тихой яростью и бессилием.
Постепенно жизнь по капле возвращалась в наш дом, изменив моих родителей: они постарели лет на десять.
Я невзначай услышала, как отец винил себя за то, что случилось, и я первый раз увидела, как он плачет.
Мама прижимала его голову у груди и тихо говорила:
— Он принц. Ты не смог бы ему противостоять, тем более он не только запугал Амию расправой над нами, но и применил магию. Она не могла ничего сделать…. Мне жаль…, жаль растоптанную любовь…, но мы живы и все вместе. Нам нужно уехать в другое место, где забудется горе, где нас не знают. Тебе решать, господин мой.
— Он же мог просто забрать её в свой гарем и не обрекать её на позор. Почему он не сделал этого? — Вопрос повис в воздухе, и отец замолчал, лишь судорожно вздрагивала его широкая спина.
Вся сила, вся уверенность, которую он всегда излучал, словно испарилась, оставив лишь оболочку из сломленного горем человека.
Я тихонько присела у двери, прислушиваясь к каждому слову, пытаясь осознать смысл сказанного. У принца магия?
Нет, я знала про свой дар, но магия…, что это? Но, подумав, решила, что это одно и то же.
Просто отец не хотел мне давать надежду на что-то большее, потому что от этого зависела моя жизнь.
«Женщина только тень мужчины…»
Спустя несколько дней мне удалось проскользнуть в комнату сестры. С того рокового дня она не покидала её, и по перешептываниям тетушек я знала, что Амия сидит на кровати, почти не притрагиваясь к еде, и безутешно плачет.
Тихонько притворив дверь за собой, я приблизилась к сестре, но она даже не удостоила меня взглядом.
Вся её поза источали отрешенность и безучастность. Её мир рухнул, обратившись в безжизненный пепел, из которого, казалось, уже никогда не восстать.
Застыв в безмолвном объятии, ощутила её тепло и услышала, как моё сердце забилось в унисон с её сердечком, словно оно делилось с ним жизненным импульсом.
Лицо Амии, пылающее от непрошеных слез, тихо струившихся из глаз, медленно повернулась ко мне.
В этом повороте читалась отчаянная попытка усмирить рвущееся наружу, подобно дикому зверю, рыдание.
Она смотрела долго на меня, словно пытаясь в моих чертах отыскать утешение или сказать что-то важное.
— Я с тобой сестрёнка, — выдохнула я, собрав воедино остатки воли, нарушая безмолвное созерцание.
— Всё будет хорошо. Мама предложила уехать далеко — далеко, где ты обретёшь покой и новую жизнь.
— Глупенькая ты, — тихо прозвучало от неё. — Я потеряла всё в своей жизни, а возможно, что и саму жизнь. Это как подстрелить птицу в небе, сломать ей крылья и обречь на жалкое существование на земле без неба и свободы полета.
— Не говори так! Я буду с тобой всегда, даже замуж не выйду…, — рассердилась в ответ, и в голосе сквозила обида.
Но сердилась больше на себя, на собственное бессилие: слова не желали выстраиваться в стройные ряды убеждения, не могли доказать, что жизнь, быть может, не столь безжалостна, какой кажется сейчас.
Неожиданно лицо Амии расцвело улыбкой, словно утренний цветок под лучами солнца. Легким прикосновением руки она коснулась моей щеки и прошептала, словно клятву:
— Я горжусь тобой, моя маленькая сестренка. Сердце моё жаждет, чтобы жизнь твоя была полна счастья, чтобы дом твой утопал в достатке и любви. И знай, я всегда буду рядом, готовая нянчить твоих детей, одаривая их всей своей любовью, словно они продолжение меня самой.
С того дня Амия стала покидать свою комнату, но в каждом её движении чувствовалась настороженность, словно она боялась обжечься о чужое неосторожное слово.
Она не замечала, как родные, оберегая ее, прятали глаза, полные слёз, за маской шуток и беспечных разговоров.
И тогда я осознала истинное значение нашей семьи. Вспомнились слова отца: «Семья — это крепость, где горе и радость делятся на всех, где каждый чувствует боль другого, как свою собственную».
В последнее время отец почти не покидал дом. Казалось, его оставили последние силы — силы находиться там, где по коридорам дворца безнаказанно ходит человек, способный по прихоти своей растоптать чужую жизнь, словно хрупкий цветок.
Ему пришлось отправить письмо, горькое, словно полынь, и разорвать помолвку.
Тяжело даже вообразить, какой бурей отчаяния и скорби отозвалось в его душе это решение, сколько выстраданных слов он вложил в весть, обрывающую нить надежды.
Тихонько собирая пожитки, мы готовились покинуть этот край, надеясь найти приют для наших израненных душ.
Но беда, словно ненасытный зверь, редко приходит в одиночку — за ней неотступно крадётся другая.
Родители решили уехать в Кимшар, дальнее королевство. Мы, словно раненые птицы, искали покоя в чужих краях.
Дорога в Кимшар была избрана не слепо, не наугад. К этому государству также тянулись нити торговых караванов, соблазняемые невидимым магнитом прибыльных сделок и диковинных товаров.
И самое главное путь вёл вдали от нашего родного дома.
Сердце рвалось посетить свой дом, увидеть Салима и Зухру, но эта встреча несла с собой ядовитый шепот пересудов.
Каждый знал, что союз, некогда скрепленный дружбой, рухнул, оставив зияющую трещину между соседями.
— Не будем будить прошлое, — с болью в голосе произнес отец, словно каждое слово отзывалось эхом в его душе. — Они не ведают истинной причины, по которой мы разорвали союз. Сначала доедем до города Остар, а оттуда, с караваном в Кимшар.
Ему предстояло попросить ещё и свою отставку, подобно просящему милостыню, и у отца не было уверенности в успехе этого прошения.
Ибо должность эта, словно небесный дар, была дарована самим Повелителем, и ледяной страх сковывал сердце перед тем решением, что примет тот.
Тем более требовалась веская причина ухода с поста главного целителя, но возможно ли открыть истинный мотив?
Как донести до Повелителя боль, грызущую душу за дитя, чье счастье украдено?
Как поведать о горечи погребенных надежд?
Ведь перед ним не просто Повелитель, а воплощение власти, чья воля — закон, а слово — приговор.
Отказ от предложенного поста означал не только личное неповиновение, но и тень сомнения на его мудрость и справедливость.
Как воспримет он эту просьбу? Не сочтет ли пренебрежением и, не дай Богам, и вовсе предательством?
Мы ждали с волнением возвращения отца из дворца. Мама то и дело выходила во двор и прислушивалась к каждому шороху.
Только на следующее день уставший отец появился на пороге.
— Он тебя отпустил? Что ты ему сказал? — прозвучал нетерпеливый голос мамы, которая подбежала и обняла его.
— С неохотой, но отпустил, — глухой голос выдавал его сомнения.
Видимо, отец не до конца верил в правдивое решение Повелителя.
Он до сих пор помнил каждое движение, каждый его жест, каждое слово.
Перед его взором встал момент, когда он, низко склонившись в поклоне, стоял напротив Повелителя, облаченного в шелка и бархат, и ощущал себя нагим перед его всевидящим взором.
Слова, словно комья глины, застревали в горле, отказываясь формироваться в стройные фразы оправдания.
В голове бились обрывки фраз, слов, лишь бы смягчить гнев Повелителя.
Его взгляд устремлялся к вышитым золотым узорам на ковре, к дрожащим отблескам света в хрустальных люстрах, к любым деталям, лишь бы не встречаться с пронзительным взглядом Повелителя.
Ведь в этих глазах он видел не просто власть, но и подобие раздражения и ярости.