— Ты мой муж, и я всегда любила тебя. Я что, должна умереть?
Поверителя стандартов поразило, что она обратилась к нему не по имени, а назвала «мужем». Он и сам не знал, почему его это так взволновало.
Мертвого ребенка уже давно унесли. Регина даже не знала, что его больше нет.
У изножья кровати с крестом и четками в руках неподвижно сидела монахиня. Она была тиха, как икона, и, только изредка шевеля губами, крестилась.
Айбеншюц, сидя у изголовья, позавидовал этой ее неподвижности. Сам он постоянно вставал, ходил по комнате, останавливался у окна и смотрел на исходящую от дождя скорбь.
Он охотно сделал бы для своей жены что-нибудь приятное. Может, сыграл бы на скрипке. Когда-то еще мальчиком он играл на скрипке.
Периодически тело умирающей пробирала дрожь, и от этого подрагивала вся широкая кровать. Иногда Регина резко приподнималась, и тогда в своей гладкой, белой блузе она походила на угасшую свечу. Вскоре она падала навзничь, но не как человек, как опрокинутый предмет.
Пришел доктор. Он больше ничем не мог помочь, он только рассказал, что единственная в области больница уже давно переполнена, что больные лежат на полу и что новых больных приходится оставлять дома. От него навязчиво несло камфорой и йодоформом. Он постоянно находился в сопровождении этого зловонного облака.
После ухода доктора в комнате стало особенно пусто. И когда монахиня неожиданно встала, чтобы поправить подушки, показалось, что произошло большое событие. Сделав это, она в оцепенении тут же села на место. Дождь тихо барабанил по оконным карнизам. Временами с улицы доносился тяжелый скрежет колес. Это мимо проезжали доверху набитые черными гробами телеги. На кучерах были мокрые от дождя блестящие черные капюшоны, и несмотря на то, что был день, сзади на телегах, покачиваясь, висели зажженные тусклые фонари. Могло показаться, что они еще и дребезжат, но из-за тяжеленных колес это было невозможно. На лошадей были надеты гирлянды из множества тихо и жалобно стонущих колокольчиков. Иногда мимо проезжала принадлежавшая церкви полуоткрытая коляска, в которой сидел священник. Медленно ковыляла хромая кляча, внятно слышался скрип увязших в клейкой грязи колес. Изредка можно было увидеть быстро прошмыгнувшего под зонтом, будто под натянутым над трупом брезентом, пешехода. В комнате тикали часы, жена еще дышала, и что-то шептала монахиня.
Когда начало смеркаться, сестра милосердия зажгла свечу. Неправдоподобно большая и одинокая стояла свеча посреди комнаты в центре круглого стола. От нее исходил поздний, мягкий свет, и поверителю стандартов чудилось, будто в ней одной сосредоточено все лучшее, что есть на свете.
Вдруг, встав и протянув к мужу руки, Регина тотчас с пронзительным криком упала на кровать. Сестра, нагнувшись над ней, перекрестила покойницу и закрыла ей глаза.
Айбеншюц попытался приблизиться к умершей, но монахиня, поклонившись ему, не допустила этого. Ее черное платье и белый колпак неожиданно возымели силу. Она напоминала собой черный дом с заснеженной крышей, и дом этот отделял Айбеншюца от его мертвой жены.
Прижавшись горячим лбом к холодному оконному стеклу, он отчаянно зарыдал. В поисках носового платка Айбеншюц наткнулся на бутылку, которая последнее время всегда была при нем. Он вытащил ее из кармана и сделал большой глоток. Рыдания сразу же прекратились.
Без пальто и шапки он тихо вышел из дому в гнилой, неумолкающий дождь. Он стоял под ним и чувствовал, как на землю спускается болотная топь.
31
Становилось все хуже и хуже. Уже начался февраль, а эпидемия не отступала. К этому времени скончались трое работников погребальной конторы. Работники общины отказывались заходить в помещение, куда свозили умерших. Из городского управления пришло распоряжение об использовании каторжан для захоронения трупов. И из большой золочевской тюрьмы в Златоградскую область были доставлены заключенные. Они, связанные по шесть человек длинными грохочущими цепями, поднимались в поезд в сопровождении жандармов с обнаженными штыками. Их распределили по всему Златоградскому округу: в селах — по шестеро, а в городке — по двенадцать. На них надели специальные обработанные хлороформом плащи с капюшонами. В этих страшных песочно-желтых плащах охраняемые жандармами каторжане, непрерывно звеня кандалами, заходили в дома, выносили оттуда гробы и грузили их на большие телеги. Спали они в жандармерии, на полу.
Некоторым из них, якобы заболевшим холерой, удавалось попасть в больницу.
В действительности же они были здоровы. Некоторым даже удавалось прикинуться мертвыми. Это значило, что под давлением Каптука жандармский писарь фиксировал ложные трупы.
В реальности из всех заключенных умер только один-единственный человек, и тот был стар и уже давно болен. Самые сообразительные остались живы. Выходило, что цепи и жажда свободы защищали их от эпидемии надежнее, чем меры предосторожности доктора Киниовера. Прибывшие из России дезертиры тоже избежали заразы. Что такое крошечные бациллы в сравнении с колоссальной тягой человека к свободе?
Среди прибывших тогда в Златоград арестантов был и Лейбуш Ядловкер. Он тоже, сопровождая однажды телегу с трупами, нарочно упал наземь. С него сняли кандалы, и он очень медленно, под присмотром жандарма, потащился в сторону златоградской больницы. «Совершенно случайно» в этом же направлении шел и Каптурак. Ядловкер доставил себе удовольствие еще раз грохнуться в обморок, а Каптурак, отставив в сторону свой зонт, вместе с жандармом поднял его. Затем Каптурак в одну руку взял зонт, а другой — под руку Ядловкера. Жандарм следовал за ними.
Каптураку не надо было ничего говорить, он объяснялся с «больным» быстрыми взглядами и очень выразительными рукопожатиями.
— Куда бы нам с тобой податься? — спрашивало пожатие Каптурака.
— Очень опасно, — отвечали мускулы Ядловкера.
— Вот увидишь, — утешая, говорила рука Каптурака, — все образуется.
Итак, очень медленно плелись они в лечебницу. Перед входом в нее Ядловкер получил бутылку шнапса, которую проворно и надежно спрятал.
32
Каптурак ломал себе голову, каким образом «устроить» смерть Ядловкера. Это было непростым делом. Слишком известен был тот как владелец трактира и просто как Ядловкер. Его знали и вахмистр Слама, и поверитель стандартов Айбеншюц. Правда, по счастливой случайности, вахмистр Слама на основании прошения, поданного им во время вспышки холеры, был переведен в Подгорчу на должность штабс-вахмистра и начальника жандармерии.
Стало быть, с одним врагом — покончено. Но оставался еще один, поверитель стандартов.
Ядловкером и Каптураком было решено уничтожить его. Но как?
Однако в первую очередь вставал вопрос, как и где спрятать Ядловкера. Через три дня в больнице от холеры умер крестьянин Михаэль Хомник, до которого никому на свете не было дела. Его похоронили как уроженца Коломыи, владельца трактира, сорокадвухлетнего Лейбуша Ядловкера. К слову сказать, все эти данные были ложными. Ядловкера звали не Ядловкер, ему было не сорок два года и он не был уроженцем Коломыи.
Из больницы Ядловкера как выздоровевшего выпустили под именем Михаэля Хомника. Но где же его приютить?
Взяв Ядловкера под руку, Каптурак прямо из больницы повел его к себе домой. У него была болтливая жена, которой он не доверял, и поэтому, появившись с гостем, сказал:
— Это мой любимый двоюродный брат Худес, и он поживет у нас пару дней.
— Ладно! Чего не сделаешь даже в такие времена для двоюродного брата, — ответила жена.
У Каптурака была одна комната и кухня. Вымышленному Худесу постелили на составленных вместе шести стульях, по три с каждой стороны, которые в таком виде стояли весь день, и казалось, занимали всю комнату. Из дома гость не выходил, долго спал и много ел. Поев, сытый, спокойный и сильный, как прежде, он ложился и сразу же засыпал. От его храпа дрожали стены.
А что можно было с ним поделать? Каптурак ждал окончательного отъезда жандармского вахмистра Слама, до которого оставалось еще несколько дней.
Невзирая на холеру, Слама прощался с земляками со всей ответственностью, на какую только был способен. Прощался даже с теми, кого бы с удовольствием арестовал. Сначала он отправился в приграничный трактир, чтобы проститься с поверителем стандартов Айбеншюцем. Увидев его, Слама испугался.
Айбеншюц сильно преобразился и был попросту пьян. Тем не менее они пропустили еще два-три стаканчика и сердечно простились. Поверитель стандартов немного всплакнул, чем очень тронул вахмистра.
Сидя неподалеку и наблюдая эту сцену, ничтожный Каптурак театрально извлек носовой платок и вытер свои сухие глаза. Он думал только о том, как уберечь Ядловкера.
Прежде чем уйти, Слама приблизился к Айбеншюцу и прошептал:
— Вы же знаете, что Ядловкер умер от холеры. Не говорите ничего Ойфемии. Теперь по закладным гостиница будет нашей!
— Несмотря на холеру, я продолжаю здесь все контролировать, — сказал поверитель стандартов.
Вахмистр Слама застегнул шинель, приладил саблю, надел свой шлем и еще раз пожал Айбеншюцу руку.
— Итак, — с некоторой торжественностью произнес Слама, — Ядловкер мертв!
Это выглядело так, будто он прощался и с воображаемым покойником. Уходя, он лишь двумя пальцами козырнул Каптураку, и все.
Айбеншюц чувствовал себя покинутым людьми и Богом. В этот момент он тосковал по Самешкину, но тот спал наверху со своей любимой, очень любимой Ойфемией.
33
Двадцать первого февраля в полдень совершенно внезапно ударил сильный, обрадовавший весь мир мороз.
Добрый и жестокий Бог посылает нам то холеру, то мороз. По обстоятельствам. И люди после холеры радовались морозу. За ночь замерзла Штруминка. Прекратился дождь. Илистое месиво посреди улицы, высохнув и затвердев, стало как стекло, как серое, мутное стекло. А на ясном, прозрачном небе показалось очень яркое, но и очень далекое солнце. На деревянных тротуарах застыли остатки дождя, и люди, чтобы не поскользнуться, ходили с окованными железом палками. Дул ледяной ветер. Он не был ни северным, ни южным, ни западным, ни восточным. Это был ветер без направления, скорее всего, он дул прямо с неба, сверху вниз, как это бывает, когда с неба падает дождь или снег.