оре побеждала не мать, а она.
На душе как-то сразу стало легче, дурные мысли вылетели вон.
В конце концов, куда они денутся от нее эти конфеты? А платье можно у Тани попросить, Надя ей привезла много одежды. Конечно, одевать чужое себе дороже — однажды попросила у Вали Иволгиной платье на танцы, а потом весь вечер пришлось краснеть. Валя не перестала повторять всем и каждому, что платье это ее, и что одевала она его всего лишь несколько раз, и рассказывала, откуда она его взяла, и сколько стоит. А еще при всех несколько раз одернула, чтобы не порвала или не запачкала. После того раза Любка чужое носить зареклась крепко-накрепко, уж лучше в школьном платье — но ведь Новый год не каждый день, один вечер можно и потерпеть…
По дороге она зашла на почту, купила открытку со снегирями и надписала для Инги.
На почте было тихо — ни одного человека, оператор и кассир пили чай и со скучающим видом что-то обсуждали, позволив ей перерыть всю коробку с открытками, разглядывая каждую подолгу. Поднялась на второй этаж, внезапно вспомнив, что ее там ждут.
В доме быта, наоборот, толпились клиенты. На новый год заказов было много, последние две недели швеи работали до поздней ночи, а приходили на работу раньше матери, которая топила печи. И теперь народ торопился получить заказ до обеда, пока дом быта не закрылся. Швеи тоже люди, объявление висло на дверях и внизу. Постояла у открытого шкафа с множеством готовых нарядов, перебирая их в руках, дожидаясь, пока ее заметят.
Сама шить Любка не умела, и у матери так красиво не получалось. В доме быта одежду шили по журналам, а материал заведующая, она же закройщица, совсем молоденькая, наверное, лишь на год или два старше Сережи, привозила из города. Иногда материал приносили с собой — тогда платья получались еще красивее. Как это, от которого Любка не могла оторвать глаз. Черная основа, а поверх красные тюльпаны и желтые языки пламени по низу. А рядом костюм и белый полушубок…
Любка задумалась, представляя себя в брюках из серебристо-серого материала и в полушубке из козы на молнии, у которого был капюшон. Дороговато, но оно того стоило, такие наряды в магазине не продавались.
И тут же вздрогнула.
— Кыш, не мешайся под ногами, — выгнала ее заведующая, забрав и черное с тюльпанами платье, и полушубок, и брюки. — Не до тебя, иди отсюда…
Любка оглянулась и вздрогнула… Сильно пожалев, что вообще сюда пришла.
За нею стояла Нинка и ее мать. А на стуле сидел тот самый десятиклассник, Мишка Яшин, который с интересом рассматривал Нинку и ее наряды, которые теперь она держала в руках. Он взглянул на Любку лишь краем глаза.
Любка покраснела до кончиков ушей, вылетев из дома быта пулей…
На улице она остановилась. Лицо и уши у нее горели, будто на нее плеснули серной кислоты, сразу стало жарко. И надо же было так попасть, чтобы ее выгнали ни в какой другой день, а именно в тот момент, когда сидел он и Нинка со своей подлой матерью… А она-то, она-то! Зачем натянула на себя двое штанов и пришила черную пуговицу на синее пальто, которая со светло голубыми пуговицами смотрелась, как позор, который она только что испытала на себе?!
Понятно — ни в какой клуб она не пойдет…
Она представила, как все веселятся, а она сидит дома — и чуть не разревелась от досады. Настроение сразу снова испортилось. Ну а как без штанов-то и без пуговицы?! Она сильно пожалела, что не перебрала старую одежду в сундуке… Наверное, не обязательно синие, лишь бы одинаковые были… Шесть пуговиц! В магазине их тоже не продавали… давно уже…
Любка с силой стукнула себя по лбу — зато в дом быта были!
Она постояла на дороге, дожидаясь, когда Мишка Яшин выйдет, но он не торопился. А когда вышел, был раздет — покурил и вернулся. Любка сразу догадалась, что это надолго, значит, что-то не понравилось и переделывают, а он будет сидеть до конца, пока не получит заказ. Слава богу, что Нинка с матерью ушли…
Инга с родителями Новый год собирались отмечать в столовой. Ее родители купили входной билет в учительской. Билеты продавали только взрослым, и тем, кто работал в администрации совхоза или сельсовета.
Про вазу Любка и заикаться не стала, заметив на столе сразу четыре точно такие же хрустальные вазы, наполненные салатами. Отец и мать Инги встретили ее навеселе, уже начав праздновать. Заметив, что отец собирается встать, чтобы усадить ее за стол, Любка быстро ретировалась. Сергей Юрьевич то хвалился собой, то возбужденно вскакивал и начинал вышагивать с угрожающим видом, то пытался выпить водочки, а его всей семьей уговаривали повременить до вечера. Ингины родители были ничем не лучше отчима, разве что не буянили. Слушать стариковские поучения радости мало — одного раза Любке хватило за глаза, в присутствии пьяных людей ей сразу становилось не по себе.
На улице она вспомнила про газировку, свернула в столовую.
Народу там было не протолкнуться. Для покупателей оставили небольшой зал, в котором располагался буфет. Общий зал уже закрыли — его украсили, поставили елку. Развесили блестящие гирлянды, серпантин, дождь, гирлянды из разноцветных ламп, снежинки. На столы, покрытые белыми скатертями, расставляли салаты. Вкусно пахло выпечкой. На плите жарились котлеты, запекалась мясо. А еще газировка — ее отложили прямо в ящиках в сторону, рядом с двумя ящиками конфет и печенья, тремя ящиками с вином, шампанским и водкой. В углу Любка заметила приготовленную музыкальную аппаратуру: электрогитары, барабаны, ионику.
Значит, Мишки в клубе не будет…
С одной стороны, она почувствовала облегчение. После позора в доме быта встретить на дискотеке десятиклассника ей не хотелось. А если не будет, то вроде как можно сходить. Но с другой стороны, сердце вдруг больно кольнула игла и осталась — увидеть его еще раз хотелось, пусть бы краешком глаза. Думать о том, что он встретит Новый год с Нинкой и ее матерью, было невыносимо.
Когда ее очередь подошла, газировку уже выдавали по две бутылки в одни руки.
Любка расстроилась… Разве что отстоять еще одну очередь, как делали все? Она ужаснулась — конец очереди стоял на улице, все в малом зале не поместились. Наверное, она провела в столовой часа три.
Завезли бы баллон газа, сироп и воду…
Те, кто приехал из города, рассказывали, что там газировку продают на каждом углу в специальных автоматах, куда можно бросить мелочь и пить ее, сколько влезет.
Ладно, не маленькая, время было полпервого, мать, скорее всего, ее уже потеряла.
После столовой зашла в магазин — там народу было поменьше. Купила трехлитровую банку сливочного сока и трехлитровую банку маринованных яблок. Яблоки и сок были не хуже газировки. Еще ей нравилась сладкая маринованная капуста, но без того было тяжело, лучше потом сходить еще раз. И неожиданно перестала переживать о пуговице — ей сегодня здорово везло… Она уже давно поняла, что быть честным человеком — обречь себя на вечный позор.
Теперь из магазинов исчезло даже то, что было раньше. Любку это злило. Когда есть, не замечаешь, думая лишь о том, чего нет — а исчезло, начинаешь понимать, что это было нужное.
На плечиках в зале висело точно такое же пальто, с точно такими же пуговицами. Любка залезла в карман и сразу обнаружила целлофановый пакетик с заплаткой и запасной пуговицей. Не раздумывая, забрала пакетик и сорвала три пуговицы, висевшие едва-едва на одной нитке, с самого пальто — на рукавах пуговиц уже давно не было, так что и запасная не помешает, а когда заметят, пришьют новые. Даже совесть промолчала, когда она уходила из магазина, там всем было не до нее.
К тому времени, когда она проходила мимо здания дома быта и почты, обида на домбытовских как будто притупилась. Обижаться долго у нее не получалось. Она зашла на почту, оставив сумки в сортировочной, разделась. Почта пришла, в ящиках почтальонов лежали не рассортированная районная газета «Звезда», а сверху стопки писем. Возле одного из столов стояли три неоткрытых мешка, которые открывали, но почему-то вынимать содержимое не стали.
Любка потыкала в них пальцем. Два мягких и один зашуршал.
От Деда Мороза…
Обрадоваться бы, но никакой радости она не испытала. И не было ни одной умной мысли, чтобы объяснить свое состояние. Жизнь откупалась от нее дешевыми конфетами.
«Ладно, я могла и этого не иметь, — успокоила себя Любка. — В конце концов, я на чужой планете, где каждый подумывает о том же!»
Она постояла у мешка с подарками и представила, что наколдовала себе много газировки, красивое платье и шерстяные гетры, а еще бурки с молнией. И умные мысли в голову Леонида Ильича Брежнева, который уже едва мог разговаривать, но никому не уступал место, развязав какую-то войну в далекой стране.
Длинный стол нарыли в комнате, в которой раньше стоял коммутатор. Он и сейчас там стоял, но им давно никто не пользовался, разве что играл Николка, втыкая в дырки гвоздики. Теперь телефонная станция находилась в райцентре. Народу собралось много — все почтовские работники, работницы дома быта и монтеры. Малышня кружилась вокруг елки, срывая аплодисменты. Ребята постарше сидели за столом, с аппетитом уничтожая угощение. Кто-то принес холодец и колбасу, кто-то печенье «хворост», кто-то маринованные грибы и салаты.
Любка села возле матери, которая позвала ее.
— Ты много не ешь, еда чужая, — предупредила мать, когда Любка потянулась за винегретом.
— Мам, я только попробую… — попросила Любка, заметив, что она тоже почти ничего не ест. — Что теперь, смотреть, как другие едят?
— Кто будет тебя после этого звать? — укорила ее мать тихим голосом, чтобы слышать ее могла только она.
— Я не напрашивалась, я могу уйти… — огрызнулась Любка.
Пробовать еду на столе ей расхотелось. Настроение ее было безнадежно испорчено. Ей вдруг захотелось крикнуть матери: «Закрой свой поганый рот!» — но она сдержалась, крепко сжав зубы, в глубине души понимая, что ничего иного мать не могла сказать. И она вдруг поймала себя на мысли, что мысль пришла к ней, как будто не ее, устрашив и зачем-то внезапно обозлившись на мать, которая ничего худого не сказала, разве что как обычно унижалась, чтобы решить проблему одиночества. Но и пожалеть мать не получилось. Стол ломился от угощений, которые принесли для того, чтоб