— А?.. Что?.. Любка?.. Ты откуда?! — испуганно уставилась на нее мать, проснувшись. — Что-то случилось?!
— Новый год надо встречать дома! — решительно заявила Любка, раздеваясь на ходу, включив для точности радио и бросившись собирать на стол. — Нет, не случилось, встретим, я потом снова уйду.
— А-а… — мать вроде как даже обрадовалась, внезапно избавившись ото сна и помогая ей.
Стол собрали быстро, как будто мать готовилась, а потом решила не выставлять угощение. А пока собирали, проснулся Николка. Получилось скромно, пироги, шаньги, маринованные яблоки и мороженная засахаренная рябина. Но конфет было много, и чай стоял на еще не остывшей буржуйке горячий.
Любка едва успела выключить свет и зажечь свечу, поставив ее на чайную тарелку — в вазе теперь лежали яблоки и апельсины, которые собрали из всех кульков. Она заметила, что мать достала и тот кулек, который ей подарили волшебники. Конфеты в нем были необычные: «Волчья ягода», «Мухоморные шляпки», «Лесная сказка», «Шарик», «Звездное танго», «Хрустальная туфелька», «Ведунья»…
— Ну, мам, с Новым годом! — Любка подняла граненый стакан с соком. — Всего нам… и спасибо!
— За что? — не взглянув на нее, мать отпила глоток сока и сунула в рот конфету, с любопытством разглядывая фантик «Приворотное зелье». Он немного светился в темноте, словно был из холодного огня.
— Ну, за дом… за то, что ты и Николка есть… За стол этот… За меня…
— Я спать пошел, — Николка допил сок, икнул и сонно зевнул.
— Иди, — разрешила мать. — Никогда таких конфет не видала… Что там, мухомор положили?.. Теперь обратно пойдешь? — поинтересовалась она.
— Посижу немного, — кивнула Любка, и вдруг тряхнула головой, потерев глаза.
За столом они были не одни. Стол вдруг самым неожиданным образом снова растянулся, и на столе лежала та самая скатерть-самобранка… Духи уплетали богатое угощение, так что трещало за ушами. Она растерянно взглянула на мать, которая как будто ничего не заметила, продолжая сидеть, как ни в чем не бывало, положив себе в тарелку салат из соленой капусту с вареным картофелем, заправленный сметаной.
«На закаате, ходит паарень, возле дома моево… Поморга-ает он глазаами и не скажет ничего! — затянул один из духов. И песню сразу подхватили: — И ктоо его знает, чего-о-он моргает, чего он моргает, на что намекает…»
Мать вдруг тихонько подхватила песню, напевая негромко, под нос.
Любка замерла, брови ее удивленно поползли вверх. Она минуты две наблюдала за веселыми духами и за матерью, прямо не зная, что и думать. По матери не скажешь, что она решила подпевать, сама по себе сидела спокойная, даже расслабленная, что с нею случалось редко. Словно сбросила груз со своих плеч.
— Ты… ты их видишь? — Любка повернулась к матери.
Мать посмотрела на нее странно и обеспокоено.
— Кого? — всполошилась она, несколько недовольно.
Любка запнулась, внимательно изучая открывшееся пространство. Она только сейчас заметила, что между местом, где сидела она, и местом, в котором пребывали духи, была какая-то граница. Когда она смотрела на мать, духи как будто отодвигались, а когда смотрела на них, ей вдруг начинало казаться, что они реальнее, чем мать, а она одновременно была и там. Или, вернее, в двух местах сразу, и, наверное, больше там, чем здесь.
Любка повеселела.
— А можно я спою? — лукаво спросила она у матери, заметив, что песня подходит к концу и скоро начнется новая.
— Ну… пой, — удивилась мать вопросу.
Духи сразу приободрились, пошушукались, подстраиваясь под Любку.
И Любка запела.
Песня была грустная, но красивая… Сама песня как-то сразу приходила на ум и становилась словами, точно рвалась наружу из клетки, которая была закрыта где-то в низу живота. Мать раскрыла рот, заслушавшись. Теперь Любка понимала, как неосознанно мать начала подпевать духам.
Я замерзала на дороге, в крови лежала на снегу,
И смерть мя за руку держала, та, с кем я к Богу подойду
А кони бьются, кони скачут, душа летит во весь опор,
Здесь лишь цари живут богато, для народа плеть и забор.
Забери Род-боженька, ой да домой,
Забери меня, забери в Ирий-сад,
Там, где Лада-любовь и духи шумят,
Забери Род-боженька ой да домой!
Положи у колодца с водой ключевой,
Брошу в ту воду червленый клубок
Как умру — умоюсь водицей живой,
И развяжет Макошь тогой узелок.
Заспорит Батюшка с Царем, и вновь готовят мне беду,
До крови сечь иль огнем — боюсь, до сада не дойду.
А кони бьются, кони скачут, душа летит во весь опор,
Здесь лишь цари живут богато, для народа плеть и забор
Забери Род-боженька, ой да домой,
Забери меня, забери в Ирий-сад,
Там, где Лада-любовь и духи шумят,
Забери Род-боженька, ой да домой!
Положи у колодца с водой ключевой,
Брошу в ту воду червленый клубок
Как умру — умоюсь водицей живой,
И развяжет Макошь тогой узелок.
Ой да по крепостному праву, помещику на забаву,
Ой да в острог ведут, на шею надели хомут,
Я до землицы припаду, помолюсь на четыре стороны,
Отведи ты Боженька беду, закрой лицо мое от воронов.
Я замерзала на дороге, в крови лежала на снегу,
Марена за руку держала, та, с кем я к Богу подойду…
— Ты где такую красивую песню услышала? — изумилась мать.
— Они поют, — кивнула Любка на стол.
Мать молча уставилась на стол, перевела взгляд на Любку, напугавшись и побледнев.
— Они не совсем здесь… Как бы здесь, но за стенкой, а я вижу, — объяснила Любка. — А кто такая Макошь? В конце они спели вместо «смерть» «Марена»…
Мать раскрыла рот, пялясь на нее во все глаза, потом испугалась еще больше, но не накричала, как обычно, а лишь сглотнула и переборола себя. Позади матери стоял тот самый дух, который частенько бил ее плеткой и ездил на отчиме — он гладил ее по голове, слезно каялся и просил прощение за всех обижающих ее духов. Любка усмехнулась. Мать вдруг словно проснулась, оживилась, проявляя тревожное любопытство, но без агрессии — видимо, пока не решила, как относиться к ее словам.
— Это богини такие раньше были, одна судьбу прядет, а вторая… Смерть она есть. Жена Кощея Бессмертного, поэтому ни добра, ни справедливости от нее не жди, — объяснила она. В голосе ее прозвучала обида. — Раньше…
— А ты откуда об этом знаешь? — удивилась Любка. Ничего подобного она в библиотеке не находила.
— Ну как, — развела мать руками с осуждением за незнание истории. — Деды и прадеды наши-то не сразу приняли христианство, бежали мы, когда крещение началось, к Уралу. Кержаками нас стали звать, когда мы перешли через речку Кержу. Была такая. Я уж и не знаю, которая, переименовали многие. Среди беженцев, кроме колдунов, были старообрядцы. Не насилием к вере пришли, мы и молимся до сих пор перстом, а не щепотью, — мать сложила пальцы, выставив два вперед, соединив большой и два последних. — И с язычниками легко уживались. Наверное, больше язычниками и были. В духов верили, в чертей, с колдунами, которые считали себя язычниками, старались не ссориться, праздники все их чтили, и клубок в колодец бросали, и ленту навязывали на дерево, и на игрищах через огонь прыгали, и на венок гадали….
— Да-а?! — заинтересовалась Любка, проявляя повышенный интерес. — Ты мне про колдунов расскажи-ка…
— Ну, уважали их, всегда завали на свадьбу посаженным отцом. Совета спрашивали, — задумалась мать. — Колдун скажет этих надо поженить, поженят — будут жить душа в душу. Не согласятся, жизнь ни у того, ни у другого не заладится. У колдунов своя вера, духов видят, а Макошь и Марена как бы заведующие… Это не всем дано, поэтому побаивались их. Человек против него ничего сделать не может, а им целую толпу в оборотней оборотить, тьфу… Скажут колдуну что-то плохое на свадьбе, а он волками всех в лес отпустит — и не помнят потом ничего, или помнят, что по лесу бегали, но смутно. Вернутся, конечно, но страху-то, кто их видел…
— Ну, это уже сказки! — рассмеялась Любка, не поверив.
— Сказки не сказки, а я сама видела много раз, как они друг другу доказывали, кто из них сильнее. Прикажут друг другу — кто сильнее, тот и побеждает.
— А что они заставляли? — продолжая скептически не верить, спросила Любка.
— Ну, — мать напрягла память. — Например, по зиме отправят в клозет и мороженное дерьмо есть заставляют. И кто слабее, давится, но ест. У нас они и сейчас есть, трое в селе и четверо по деревням. Не такие сильные, как раньше, но Максима слабым не назовешь. Один умер недавно, около больницы жил. У Таньки дедушка был колдуном — бабушка сожгла его книгу и с ума сошла. У Катьки, подружки твоей, мать подозревают, у Марамыгиных дед был колдун.
— Эта, которая тоже с ума сошла?
— Говорят, будто тоже нашла книгу и пыталась прочитать. Колдуны много-то про себя не говорят, обычно выходит наружу, когда умирают, и нечисть начинает казаться из всех углов, или если колдуют по делу и без дела и все во вред. Знахарить-то тоже надо уметь, тут больше не черти, а голова нужна, они лишь болезнь открывают. Дед у меня тоже считался сильным колдуном. Многих побеждал.
Про прадеда Любка была наслышана…
Например: как-то раз колдуну Максиму Евграфовичу, который жил на другом конце села, надо было вернуться из райцентра. Началась сильная пурга, поэтому водитель решил переночевать там. А дядя Максим сказал «Поехали!». Ослушаться водитель не посмел. И всю дорогу машина летела по ветру, словно ее черти несли, даже не забуксовали ни разу. И только доехали, как машина заглохла и ни с места.
«Постоит ночь, ничего с нею не будет, завтра откопаешь!» — сказал дядя Максим и ушел домой.
И сколько не бился водитель, даже завести ее не смог.
Ну да, Катькина мать сроду никого не пускала домой, даже в ограду — Катька выходила поговорить на улицу.
Танькину бабушку Любка боялась — постоянно с кем-то разговаривала, а сама была тихая, в себе, словно пребывала в каком-то полузабытьи.