Академик В.М. Алексеев пишет:
«С искренней благодарностью получив ДЖ и ознакомившись с мужественным, мускулистым, ловким и живым русским переводом, желал бы… [опускаю шутливое пожелание. – Г. Ш.]. Книгу кладу рядом с собой для постоянного смакования».
Проф. И.Н. Бороздин пишет:
«Хочу от всей души поблагодарить Вас за то наслаждение, которое доставило мне чтение Вашего превосходного перевода ДЖ. Наконец то это блистательное, но в то же время труднейшее и замысловатейшее произведение подлинно засверкало в русском переводе. Вы виртуозно справились с поставленной задачей. Книгу я прочел не отрываясь».
Проф. К.Г. Локс пишет:
«Это работа прямо героическая… Расточать комплименты я не стану, мелочной критикой заниматься тоже не стану. Читал я ДЖ на русском языке с большим удовольствием, как вещь адэкватную и бесспорную, и этого для меня достаточно. Я очень рад за наших читателей, которые наконец получили ДЖ в настоящем переводе».
В. А. Петрова, библиотечный работник (в Киеве) пишет:
«Наконец то я прочла ДЖ в Вашем переводе, и захотелось поблагодарить Вас. Я прочла раз вчерне и теперь перечитываю. Какая колоссальная работа! Мне всегда хотелось прочитать ДЖ. В подлиннике слишком трудно, а в переводе тоскливо. И вот сейчас есть такой перевод, как Ваш. Есть места изумительные».
21/VIII 48 г.
М.М. Несветов (подписавшийся «читатель М. Несветов») пишет:
«С удовольствием, с наслаждением читал Ваш высокоталантливый перевод ДЖ. Каждая строфа уплотнена, насыщена смелой и острой мыслью до предела. Притом высокая культура стиха и в то же время простота изложения. Прекрасная книга. Оазис».
Этим отклики читателей не ограничились.
11 марта 48 г. в ССП состоялось обсуждение перевода ДЖ. Доклад читал Э. Е. Левонтин, развивший положения своей рецензии. Вступительное слово произнес Кашкин, в туманных намеках приглашавший охаять перевод (так как полезнее-де для переводческого дела указывать на недостатки работы, а не на достоинства), за что и был высмеян И.Л. Сельвинским. Все выступавшие, кроме т. Александрова (Келлера), сказавшего несколько кислых слов о некоторых каламбурах, имеющихся в переводе, – все: И.Л. Сельвинский, А.К. Дживелегов, С.Д. Кржижановский, Е.Л. Ланн, А.М. Арго и др. – отозвались о переводе ДЖ как о большой моей удаче. Последним выступил Кашкин, в часовой речи поносивший мой перевод, но столь бессвязно (он только что вышел тогда из психиатрической больницы), что аудитория стала требовать прекращения тягостной сцены, – мне же, после моего ответного слова (где я «пощадил» Кашкина, вняв присланной мне кем то умоляющей записке), устроила овацию.
О телефонных звонках (уже упоминавшийся звонок В.М. Инбер, звонок Б.Л. Пастернака, в три часа ночи сообщившего мне, что он не может оторваться от книги, звонок самого Вильгельма Левика, сказавшего, что он не представлял себе возможности достичь такого «класса точности», – и пр.) я также не могу при данных обстоятельствах не упомянуть.
ТАКИМ ОБРАЗОМ, ПОЛУЧАЕТСЯ ВЕСЬМА СТРАННАЯ КАРТИНА. «Вся рота идет не в ногу, один господин подпрапорщик идет в ногу». НИКТО, ни редактор книги М.А. Зенкевич, нынешний председатель секции переводчиков, ни проф. М.Д. Эйхенгольц и редакторы Учпедгиза, включившие обширные отрывки из моего ДЖ в хрестоматию, ни В.В. Ивашева, широко цитировавшая мой перевод в своем учебнике, изданном Московским Университетом, – НИКТО не сумел заметить «бессмыслиц», «извращений», «отсебятин», «смазывания социального смысла», «искажения образа Суворова» и пр., и пр., – один Кашкин всё это постиг и разоблачил. НЕ СТРАННО ЛИ?
«Всё это не по существу, всё это побочные обстоятельства» – скажут мне – «Вы ответьте Кашкину непосредственно».
О, я отвечу!
Но я упомяну еще об одном «побочном обстоятельстве».
Перевод ДЖ был мною закончен и сдан в издательство в конце 43 года, девять лет назад, а издан в конце 47 года, пять лет назад. О нем и до издания было широко известно в переводческих кругах. Неправда ли, Кашкин и всякий другой «ревнитель качества», мог и должен был поинтересоваться: «а как это вышло?», и, обнаружив столь явный «брак», – «сигнализировать»? Но ничего подобного не было. Четыре года, до выхода книги, никто ею не интересовался. Наконец, книга вышла. Прошел один, другой, третий, четвертый, пятый год, – «неприемлемый перевод» имеет библиотечное обращение, отрывки из него печатаются в хрестоматиях и учебниках, – ни звука! Consules non cavent. «Консулы не бдят»!
Не странно ли?
И лишь в феврале 52 г. Кашкин помещает в «Новом мире» статейку о Детгизовском издании избранного Байрона, в которой разоблачает пороки моего перевода (об этой благоуханной статейке речь впереди!), и в декабре 52 года в том же «Новом мире» – вторую, где гильотинирует мой перевод.
СПРАШИВАЕТСЯ: что же произошло? Почему пять лет немоты завершаются визгом и хрипом?
Над этим стоит задуматься.
Это неспроста.
Теперь я отвечаю непосредственно на статью Пашкина и докажу, что она являет собою ЗРЕЛЫЙ ОБРАЗЧИК «КРИТИКИ ПО АМЕРИКАНСКИ», ИМЕЮЩЕЙ ЦЕЛЬЮ НЕ УСТАНОВЛЕНИЕ, А ИЗВРАЩЕНИЕ ИСТИНЫ, НЕ ПОМОЩЬ ЧЕСТНОМУ РАБОТНИКУ, А РАСПРАВУ С НИМ, СЛУЖАЩЕЙ НЕ ИНТЕРЕСАМ ОБЩЕСТВА, А ИНТЕРЕСАМ ГРУППКИ, И РАБОТАЮЩЕЙ МЕТОДОМ ПЕРЕДЕРЖЕК И ПРЯМОЙ ЛЖИ.
Для начала отмечу существенную деталь: ни одна из множества приведенных Пашкиным цитат не снабжена указанием главы и строфы, откуда данная цитата взята. Поэтому читатель не может сверить мой текст с английским или сопоставить его с текстом Нозлова – и вынужден верить Пашкину на слово. Это, конечно, продуманная Пашкиным особенность: некоторые дела требуют дымовой завесы.
Я коснусь всех сторон кашкинской статьи, не оставлю без ответа ни одного его утверждения. Но статья эта в высшей степени путаная, сбивчивая и прыгающая, – что тоже помогает затемнению читательской мысли: Though this be madness, yet there is method in’t («Хоть это безумие, но в нем есть метод», – Шекспир, «Гамлет», акт II, сц. 2).
Поэтому я сгруппирую кашкинское «тряпье-лоскут» по темам. Чтобы читатель этого моего письма без труда находил нужное место в статье Пашкина, я при всякой ссылке буду указывать страницу, столбец и абзац (напр.: 240, 2, 4); цитаты из Байрона будут означены номером песни и строфы (напр.: X, 59). Для экономии места имя Байрона в цитатах будет обозначаться просто буквой Б, без точки, имя Шенгели буквой Ш, имя Позлова буквами Пз.
В статье Кашкина читаем:
Ш стремится передать текст с точностью до последнего звука и буквы (231, 2, 5).
Перевод ДЖ Ш «точен», но какой точностью? (231, 1.4).
Это характерный для всего перевода снобизм точности (231, 2, 5).
Протокольная жесткая точность перевода Ш напоминает дотошность судебного исполнителя… Такая «точность» обесценивает полноту перевода, потому что она неудобопонятна и ненадежна (232,1,1).
Ш старается вместить в перевод всё без остатка (231,1,2).
Какою точностью, в кавычках и без кавычек, точен мой перевод, читатель увидит в дальнейшем, сопоставляя приведенные отрывки с оригиналом. Пока же констатируем: Кашкин подтверждает эту точность. Но тут же, хотя и вразброс, он утверждает, что у меня
«свобода рук» и произвольных насилий над текстом (239, 2,4);
<множество> явных отсебятин. Число их можно увеличивать до бесконечности (238,1, 3); набегает лишнее (231,1, 2); кое что примышлено (233,1, 6); кое что дано в произвольной и недопустимой трактовке (233, 2,1);
что переводчик
совсем не задумывается над тем, чтобы должным образом перевести то, что относится к Суворову (234, 1,1);
что «расширенная площадь» (стиха)
чаще загромождена, так сказать, «упаковочным материалом» (231,1,2).
СПРАШИВАЕТСЯ: как согласовать эти две группы взаимоисключающих положений? Если я из кожи лезу, чтобы «вместить всё», то как же я «совсем не задумываюсь» над бережной передачей текста? Ведь у меня же нет раздвоения личности!
Когда то чеховский унтер Пришибеев говорил: «это дело уголовное, гражданское». Видимо, он и послужил маяком для мощной систематизирующей мысли Кашкина.
На этой пришибеевской «диалектике» задерживаться, очевидно, не стоит, достаточно ее констатировать. О точности и неточности поговорим дальше. Но здесь я должен отметить оттенок ПОЛИТИЧЕСКОЙ КЛЕВЕТЫ, заключающейся в приведенном утверждении, что я даже «не задумываюсь» о достодолжном переводе мест, относящихся к Суворову, и даже иду «дальше», чем француз Ларош, «в искажении образа Суворова» (234, 1, 1). Я, русский и советский человек, зачем бы стал это делать?
Коснемся обширной темы языка.
Кашкин пишет:
Язык перевода не передает языкового богатства Б и в то же время не обогащает, а засоряет русский язык, с внутренними законами которого Ш не считается (236, 2, 3).
Это голословное утверждение о нарушении языковых норм не подкреплено ни одним примером (кроме двух вздорных намеков на якобы неверное ударение).
Загромождает перевод пристрастие к иностранным словам: тут «скимитары», «фибулы», «бравуры бурные», «максимы», «цитаторы», «кланы кордебалетных нимф» и прочие «бомбазины». Словом, словесный «маседуан» (237,1, 2).
Усомнившись в том, что «пристрастие» может «загромождать перевод», я охотно признаю, что иностранных слов в моем переводе немало: вероятно сотни две на 16.000 строк. Точно так же, как в оригинале. При этом, иностранные слова применяются тогда, когда они являются точными терминами, не имеющими русского эквивалента. Выражение «студент технологического института энергетического факультета» сплошь построено на греческих и латинских корнях, но только Шишков с его «шаропихами» и «мокроступами» мог бы требовать их руссификации. Или Кашкин полагает, что Байрона надо переводить так, как А. Овчинников переводил Гете: