Она возвращается с ларцом из розового дерева и вынимает из него брошь, размером и цветом похожую на сливу.
– Полковник подарил ее моей матери, когда вернулся с войны. Каждый предмет в этом ларце был подарен мужчиной из Кинкейдов женщине из Кинкейдов в знак либо благодарности, либо раскаяния. У каждой вещи есть своя история, и я знаю их все.
Неважно, какие тут камни, рубины, гранаты или просто стекляшки – я не из тех, кто способен заметить разницу, – но эта брошь, возможно, значит для Мэтти так же много, как мамино ожерелье из лунного камня значит для меня. Мэтти должна им владеть. Но я, конечно же, рада, что взяла ожерелье, когда представился шанс. А то могла бы никогда больше его не увидеть.
Мэтти ставит шкатулку на заднее сиденье своего «Бьюика».
– Ты не была знакома с матерью Мэтти, Эдит, – говорит мне Сесил. – Эдит – вот кто был настоящим мозгом, стоявшим за Полковником. Мэтти многое взяла от матери. Держи с ней ухо востро.
Глава 13
Не могу спать.
Лежу в кровати и бесконечно думаю о словах Эдди – что он хочет остаться в Большом Доме с Кэт и со мной. Теперь мы с ним лишились обоих родителей, но, должно быть, по Эдди это ударило сильнее, ему ведь всего тринадцать, и он все еще оплакивает маму, а тут еще и отец погибает. Я в известной мере представляю, что́ он сейчас переживает, но пока не нашла способа дать ему знать об этом так, чтобы это что-то значило.
Ночной ветерок вздувает занавески. Свежий воздух. Надо пройтись. Совершить прогулку, на которую не пошла с Эдди и Кэт.
На улице луна – тонкая щепка, белая корочка, небо черно как уголь, а звезды такие яркие! Теперь, когда в Большой Дом проведено электричество, свет включается одним движением руки – я не так часто обращаю внимание на луну и звезды, как раньше в Хэтфилде.
Низкая каменная стена тверда и холодна под моими ягодицами, когда я сажусь и устремляю взгляд вверх, на мириады ярких звезд. Когда мы с Эдди разговаривали о том солнечном затмении, речь зашла и о том, что звезды висят в небе весь день напролет, просто их не видно из-за того, что солнце такое яркое. Нужна ночная тьма или затмение, когда луна ненадолго перекрывает солнце, чтобы увидеть звезды, горящие своим собственным светом. Так что большинство вещей в темноте не видны, зато другие вещи – например, звезды – только и можно увидеть что в темноте. Вот это я и делаю с тех пор, как умер Герцог, – сижу в темноте в ожидании того, что проявится что-нибудь обладающее собственным светом.
Следующим утром за завтраком тихо и тоскливо: и еды мало, и разговоров нет, и еще до того, как пустеют тарелки, Эдди с Кэт уходят в залу. Там они проводят бо́льшую часть времени в последние дни, сидя с задернутыми красными бархатными шторами. Я надеюсь услышать звуки пианино, но стоит тишина.
Когда умерла Джейн, Эдди глубоко горевал – но все равно играл эти красивые, застревающие в памяти мелодии. Теперь глаза его сухи, он отстранен и резок. Иногда он читает или играет с Кэт в карты. Или не делает ничего, просто сидит, ссутулив плечи, в кресле с подлокотниками, а потом ни с того ни с сего вскакивает и принимается расхаживать по зале, будто что-то ищет и не может найти. Кэт сидит на диване, набитом конским волосом, поглаживая свое обручальное кольцо, вертя его на пальце, теребя руками, утирая слезы платочком, и время от времени тихонько то ли вздыхает, то ли скулит – и сама, похоже, этого не сознает.
Что до меня, то я держусь, говорю я себе. Но я сделалась раздражительна, вспыльчива и, если кто-то пытается обнять меня или заикнуться о соболезнованиях, огрызаюсь в ответ. Мне кажется унизительной мысль о том, что какое-то там объятие или пара слов могли бы меня утешить.
И я возвращаюсь к работе. Это не осквернение памяти Герцога. Это уважение к его словам. Займи себя делом, твердил он после смерти Джейн, займи себя делом.
Въезжая в город, я думаю о тетушке Фэй. Она была на похоронах Герцога. Нам не удалось толком поговорить, но его смерть сильно ударила по ней. Какая-то бездетная старая вдова платит тетушке Фэй за то, чтобы она ей готовила, убирала и просто составляла компанию, но мне было ясно, что она едва сводит концы с концами. Я поеду в Хэтфилд, как только смогу, но не сегодня. Вначале я должна увидеться с Мэтти и Эрлом. Убедиться, что у меня по-прежнему есть моя работа. Похоже, Мэтти заимела зуб на Кэт, и случиться может все что угодно. Как сказал Сесил, надо держать ухо востро.
На Мейн-стрит лавочники, позакрывавшие свои магазины после смерти Герцога, вновь опускают навесы, раскладывают стопки газет, выставляют стулья для любителей посидеть на тротуаре и ящики с пустыми бутылками из-под лимонада, чтобы их вернули на разливной завод. Возвращаются к своим повседневным делам. Везет им.
Как раз когда я делаю шаг внутрь Универмага, дверь кабинета Герцога распахивается и оттуда выходит Сеймур, побагровевший и раздраженный. Потом он видит меня.
– Салли, как поживаешь?
Мне задавали этот вопрос десятки раз, с тех пор как умер Герцог, и я не знаю, смогу ли когда-нибудь найти слова для того, что я думаю или как поживаю. И не уверена, что хочу их искать, поэтому просто говорю:
– Не могу поверить, что его больше нет.
– Понимаю. Великий Герцог Кинкейд. Двадцать пять лет рулил этим округом, как своим собственным чертовым феодом. Вам всем будет его не хватать, это ясно как день, – Сеймур качает головой. – А ты чего сюда пришла, кольцо целовать?
– Что вы имеете в виду?
– Скоро узнаешь.
Через дверной проем я вижу шерифа Эрла, сидящего в дубовом кресле Герцога. Мэтти занимает место по одну его руку, Сесил – по другую.
– Салли, входи, – окликает шериф Эрл.
– И дверь закрой, – добавляет Мэтти.
За письменным столом Герцога Эрл выглядит суетливо и нелепо, словно ему здесь не место, и он об этом знает. Они с Сеймуром росли, трудясь на скудной ниве убыточной отцовской табачной фермы, и женитьба на женщине из рода Кинкейдов была спасением для Эрла, так же как для Сеймура – бейсбол. В Кэйвуде кое-кто полагал, что единственная сестра Герцога могла бы составить и лучшую партию, но после того как Мэтти стала миссис Джонсон, Герцог сделал Эрла шерифом. Эрл всегда называл Герцога «боссом». Теперь он сам босс. Но всем обязан Мэтти, и ни один из них никогда об этом не забывает.
– Грядут большие перемены, Салли, – говорит Мэтти, берет со стола нож для корреспонденции с рукояткой из слоновой кости и вертит его в руке. Пусть шериф Эрл кажется здесь неуместным, зато Мэтти явно как дома.
Сесил указывает на гроссбухи, стопкой высящиеся на столе.
– Шериф Эрл и Мэтти хотят провести полную ревизию бухгалтерии.
– Снизу доверху, – кивает Мэтти. – А потом начнется совсем другая игра.
– Что это значит?
– Мы сообщим тебе, как только закончим ревизию. Вопрос в том, Салли, с нами ли ты в этом деле?
– Мой брат только что был здесь, просил работу, – говорит шериф Эрл. – Думает, что должен быть моей правой рукой. Но Сеймур всегда был сам по себе.
– Например, он дал нам знать, что Кэт подыскивает себе мужа, – говорит Мэтти. – Думал, что это даст ему ход в ближний круг.
– Сеймур нелоялен, – продолжает шериф Эрл. – А ты лояльна?
Да кому взбредет в голову спрашивать человека, лоялен ли он? Какой дурак сказал бы «нет»? Я смотрю на Сесила, и он еле заметно улыбается. Мы оба знаем, что Герцог никому и никогда не стал бы задавать такой вопрос. Герцог просто знал. Но шериф – не Герцог. Несмотря на это и на то, что я не знаю, о каких таких больших переменах речь, киваю.
– Лояльна, ясное дело.
– Тогда у тебя есть шанс это доказать, – говорит шериф Эрл.
– Ты имеешь в виду, что у меня по-прежнему есть работа? – уточняю я.
– Разумеется. Ты же член семьи, – Мэтти указывает на меня ножом для бумаг. – Но я хочу кое-что тебе посоветовать.
А потом говорит очень медленно и раздельно:
– Не разочаруй нас.
Сегодня был длинный день. И трудный. Люди в наших местах плохо принимают перемены, но кончина Герцога означает сдачу новых карт. Одни Герцога любили. Другие считали его своевольным, властным и заносчивым. Но все они чувствовали, что в час нужды он о них позаботится. Теперь им дурно от тревоги за то, что случится дальше – с ними, с целым округом. Я весь день заверяю людей, что все будет хорошо, и изо всех стараюсь верить в то, что говорю.
Квакши уже допели свои вечерние песни к тому времени, как я принимаюсь отмывать у рукомойника руки и лицо. Натягиваю через голову ночную рубашку, и мои пальцы задевают потолок. Да, он настолько низкий – потолок в каменном крыле. Герцог переселил меня сюда после рождения Эдди, потому что Джейн жаловалась, что мои вопли от ночных кошмаров постоянно будят малыша. Поначалу я чувствовала себя отверженной, изгнанной – задолго до того, как узнала, что такое быть изгнанной по-настоящему, – но комнатка Старухи Иды была рядом с моей, и она рассказывала мне истории о том, что происходило давным-давно в лесах на том месте, где ныне стоит Большой Дом, истории, которые, как она говорила, рассказали ей камни в стенах, истории о духах, которые знали, что было и что будет, истории о детях, которые умели летать, и зверях, которые умели разговаривать, и я прониклась любовью к своей комнате с ее наклонным полом, сколоченным из досок из сердцевины сосны, и оштукатуренными стенами из плитняка более чем в фут толщиной. Она надежна. Она мне подходит. Единственное место в Большом Доме, которое я всегда называла своим собственным, и по возвращении из Хэтфилда прямо сюда и вселилась.
Я уже собираюсь лечь в постель, когда раздается стук в дверь.
– Это я, Кэт.
– Заходи.
– Я тут никогда раньше не была, – говорит она, садясь на постель рядом со мной. – Здесь уютно.
– Прохладно летом, до костей промерзаешь зимой. Как начнутся морозы, буду каждый вечер топить камин.
– Милая маленькая комнатка на одного человека, – говорит Кэт. – Спать одной в большой спальне Герцога – это как-то неправильно.