– Свободные спальни есть по всему дому.
– И это тоже было бы неправильно. С тем же успехом можно выйти и сказать: мне не место в постели Герцога. Вот что люди думают. Что мне здесь не место. – Она сильно стискивает мою руку, притягивает ближе, и я чувствую в ее дыхании запах хереса. – Это моя вина, что Герцог погиб!
– Ой, Кэт, не надо так с собой!
– Тем не менее это правда, и ты это знаешь. Если бы мне не пришла идея отправиться на этот пикник! Если бы там не было Сеймура, который всех повел… – Ее слова звучат все тише. – А теперь я вдова. Снова! Это из-за меня Герцога больше нет, и люди хотят, чтобы меня тоже не было.
Кэт все поняла по тому, как горожане сверлили ее взглядами, когда она однажды выбралась в город, по тому, как они отстранялись или избегали ее, по тому, как немногочисленные соседи, которые приносили поминальные блюда, находили лживые предлоги, чтобы не войти в дом и не увидеться с ней.
– Я знаю, все думают, что не дело мне оставаться здесь, в Большом Доме, без Герцога!
Никто из тех, с кем я разговаривала сегодня, не справлялся о Кэт – ни Мэтти, ни шериф Эрл, ни один человек из арендаторов, – и я совершенно уверена, что она права, люди думают, что ей не место в Большом Доме без Герцога, и не могут не винить ее – по крайней мере, отчасти – в его смерти.
– Кэт, у тебя столько же прав жить здесь, сколько у кого угодно другого, – говорю я.
– Я совершенно одна, если не считать Эдди. И тебя. И Сеймура.
– Сеймура?
– Он заезжал сегодня. Говорил мне, что тот день снова и снова повторяется в его мыслях, что винит себя, что должен был остановить Герцога, не дать ему подняться на эстакаду. Я сказала ему, что тоже виню себя. Но потом мы оба согласились, что никто не мог помешать Герцогу сделать то, что Герцог хотел сделать. Когда есть с кем поговорить – это такое утешение!
Кэт засыпает, пристроив голову на сгиб моего локтя, и, хотя для нас двоих на моей кровати немного тесновато, я позволяю ей остаться.
На следующее утро Нелл в кухне замешивает тесто на хузеровском выдвижном оцинкованном столике.
– Отнеси Эдди печенья, – говорит она, с плавной грацией просеивая муку. Мы с ней давно перешли на «ты». – Это единственное, что он ест, если вообще ест.
– Как же он, по-твоему, держится?
Нелл качает головой.
– Он и не держится. Мальчик раздавлен горем. Бедняжка! Совсем один. И вдова тоже. Поначалу у меня были недобрые мысли на ее счет, но я ей сочувствую, правда. Ни одного гостя за весь вчерашний день, кроме Сеймура Джонсона.
Глава 14
Прошло три недели после того пикника на озере, Эдди и Кэт по-прежнему проводят время в зале с задернутыми шторами, но сегодня первая суббота после дня выплат, самый бойкий день месяца, и люди со всех концов округа съехались в город, так что я в Универмаге – помогаю мистеру Льюису за стойкой.
Два мальчика с кожей цвета жженого сахара изучают стеклянную витрину со сладостями, ожесточенным шепотом споря, что бы они купили, будь у них один пенни. Звать их Айзек и Келвин, и их отец Абрахам Крокетт – один из наших арендаторов. В этот момент он разговаривает с Мэтти и шерифом Эрлом в кабинете, и я потихоньку сую Айзеку и Келвину по мятной конфете, поскольку знаю, что, когда их отец выйдет из этого кабинета, он будет зол, как затравленный бык.
Арендаторы не обрадовались представлениям тетки Мэтти о переменах.
Они с шерифом Эрлом закончили ревизию бухгалтерских книг, и им не понравилось то, что они обнаружили. Они знали, что у большинства арендаторов даже нет договоров – были только устные соглашения под честное слово с Герцогом или даже с Полковником, – и они платили одну и ту же аренду годами. Герцог не поднимал ее, потому что это означало дополнительные голоса в периоды выборов – а ведь именно Герцог как председатель отделения Демократической партии округа Клэйборн решал, кого выдвигать на разные посты, и именно поэтому Сесил – мэр, а Эрл – шериф. Но когда Мэтти присмотрелась к цифрам, она увидела в них соблазнительно низко висящий плод. Рассудила, что все равно никто не осмелится покуситься на роль Кинкейдов в любых выборах, и разослала всем письма о повышении арендной платы.
Это сильно ударило по людям. По тем арендаторам, что, точно белки, собирают десяти- и пятицентовики в банки из-под кофе с надписью «АРЕНДА», которые хранят в задней части кухонного шкафчика и запускают в них руку только в случае действительно чрезвычайных обстоятельств. Учитывая, что Мэтти всегда казалось, будто ее обманом лишили наследства, можно было бы подумать, что она станет сердечнее относиться к другим людям, которым не повезло в жизни. Не тут-то было. Вместо этого Мэтти, кажется, твердо решила доказать, что она так же сурова, как самый суровый из всех мужчин.
– Ты не знаешь, как трудно живется этим людям, – говорила я ей.
– Не смей указывать мне, что я знаю и чего не знаю, Салли Кинкейд! – заявила она. – Мы устанавливаем цену аренды. Твоя работа – собирать плату. Эти люди годами дурили Герцога. Пусть отрезают себе бекон потоньше.
Арендаторы вымещали свой гнев на мне, и я ощущала себя примерно такой же никчемной, как пресловутый козел, с которого ни шерсти, ни молока: не желающей отстаивать несправедливость, но не способной поступать по справедливости. Все, что я могла, – это отвечать людям, чтобы они договаривались с Мэтти и шерифом Эрлом.
Как раз этим и занимается сейчас Абрахам Крокетт в кабинете Герцога. Внезапно дверь кабинета распахивается, и из него выступает Абрахам, здоровенный метис, покрытый россыпью веснушек. Он в таком гневе, что кажется, будто от него пышет жаром. Они с Герцогом охотились и рыбачили вместе, когда оба были мальчишками, и я, когда была маленькой, не раз слышала, как они вместе хохотали, и Герцог хлопал Абрахама по спине, когда тот приносил в Большой Дом крупного окуня для приготовления одного из любимых блюд Герцога, черепахового супа. Мне всегда нравился Абрахам, проповедник с Хоупвелл-роуд, чье имя часто упоминалось в колонке «Среди цветных людей» в «Клэйборнской газете», но некоторые жалуются, что у Абрахама что на уме, то и на языке, что он относится к ним без должного почтения, считает, что правила к нему неприменимы, не знает свое место – не позволяет жене ходить убираться в дома к белым, – и еще говорят, что такой образ мыслей когда-нибудь заведет Абрахама Крокетта в беду.
– Это несправедливо! – заявляет он своим гулким, низким голосом.
Мэтти и шериф Эрл вслед за Абрахамом выходят из кабинета. К этому времени все замерли и только наблюдают.
– Абрахам, – говорит Мэтти, – любой, кому не нравятся новые условия, волен уйти.
Абрахам смотрит на меня. Я отвечаю ему прямым взглядом, надеясь, что он увидит во мне единомышленницу. Но, если это и так, он этого не показывает.
– Слыхали, мисс Кинкейд? – говорит он. – Я, оказывается, волен уйти!
– Следи за языком, парень, – предостерегает его шериф Эрл.
Абрахам игнорирует шерифа. Он смотрит на сыновей, сосущих мятные леденцы.
– Эй, мелюзга, давайте-ка сюда эти конфеты.
Мальчики опускают головы, и леденцы падают на раскрытую ладонь Абрахама.
– Крокетты не берут подачек. – И Абрахам швыряет липкие конфеты в плевательницу.
– Парень, – начинает шериф Эрл, – не надо…
– Это моя вина, – говорю я торопливо. – Я дала мальчикам эти конфеты, не спросив разрешения у их отца.
Пожалуйста, Абрахам, думаю я, пожалуйста, не сделай из гордости какую-нибудь глупость, которая побудит шерифа Эрла и белых следить за тобой. Но Абрахам только сглатывает – с трудом, словно запихивая гнев глубоко внутрь, где тот обычно обитает, потом кивает мне, словно теперь видит, что я на его стороне.
– Мисс Кинкейд, я соболезную вашей утрате. Это и моя утрата. Я знал Герцога всю свою жизнь. И очень любил этого человека.
– Спасибо, мистер Крокетт.
Абрахам надевает на голову шляпу и выводит сыновей за дверь, колокольчик звенит, а потом воцаряется тишина. Облегчение, почти ощутимое. Буря миновала. Ничто не разбито, не пролита кровь.
Тем же утром, только позднее, блестящий красный родстер «Стивенс» паркуется прямо перед Универмагом. Водитель машины выглядит так, будто вышел из фильма о Диком Западе – в широкополой шляпе, в овчинном полушубке до колен и в бриджах, заправленных в желтые кожаные сапоги на шнуровке.
– Полюбуйтесь-ка на Малыша Джимми Бонда, – говорит Мэтти.
– Шесть месяцев назад этот парнишка ездил на муле-доходяге, – добавляет шериф Эрл.
Звенит дверной колокольчик, и Малыш Джимми – добрых шести футов росту без каблуков – входит внутрь, минуя картежников у камина.
– Утречка, приятели, – говорит он.
Малыш Джимми, младший из шести сыновей Бонда, расстегивает полушубок желтыми от табака пальцами и опирается локтем на прилавок. Неторопливо разглядывает наши товары – и позволяет другим покупателям хорошенько разглядеть его самого, – потом громко велит мне подать ему три ярда наших лучших кружев, шесть жестянок жевательного табаку, шесть коробок патронов двенадцатого калибра и еще вон ту полную банку лакричных леденцов, что на полке за моей спиной. Я собираю товары, пока мистер Льюис подсчитывает сумму. Малыш Джимми лезет в голенище своего желтого сапога, достает толстый сверток банкнот, вытягивает из него двадцатку и прокуренными пальцами со щелчком пускает ее ко мне по прилавку, словно карту сдает. Затем приподнимает банку с лакричными леденцами.
– Хочешь палочку? – спрашивает он меня.
– Спасибо, нет.
Мне не нужна треклятая лакричная палочка от Малыша Джимми Бонда – похваляющегося своими кожаными сапогами и кучей наличных – так же, как Абрахам не желал, чтобы его сыновья брали то, что я дала им бесплатно.
– Что ж, хорошего всем дня, – ухмыляется Малыш Джимми, забирая собранный мной сверток. Проходя мимо картежников, он предлагает им взять по конфете. И никто из них не соблазняется подачкой Малыша Джимми. Подачка. Ты считаешь себя щедрым, но на самом деле говоришь, что у тебя есть то, чего нет у другого человека, да так много, что ты раздаешь это направо и налево.