Дом их приютился в сосновом лесу на конце круто поднимающейся в гору дороги через Ортни-Холлоу, узкой долине, ведущей в адское пекло и теряющейся в горах. Это неряшливая развалюха, вся в навесах из толя, которые братья пристраивают всякий раз, когда кто-то из них женится. Мы с близнецами подъезжаем к ней и видим вишневый родстер Малыша Джимми, припаркованный на переднем дворе рядом с одним из тех самопальных грузовиков, которые Бонды собрали из деталей других автомобилей. Двор напоминает свалку из заржавленных инструментов, старых покрышек, гниющих бочек, частей моторов, обрезков труб, запасных досок, куч щепы и гравия, колотых поленьев и колод для рубки дров. Но во всем этом есть некий порядок. Бонды прошли через трудные времена, когда им приходилось полагаться исключительно на себя и на то, что было у них под рукой, и они исходят из убеждения, что нельзя выбрасывать ничего и никогда, потому что все это или какая-то часть этого может однажды пригодиться.
Все братья обнаруживаются во дворе. Малыш Джимми на ступенях крыльца в желтых кожаных сапогах чистит барабан своего револьвера шомполом. Йохан и Ал рядом с ним, колют грецкие орехи обухом топора. Рик стоит рядом с кучей дров, держа в руках колун, рубаху он сбросил, несмотря на октябрьскую прохладу, и подтяжки свисают с его пояса по бокам. Джесс – перед ним, устанавливает на колоду кругляши, которые Рик раскалывает. За ними в тени веранды на длинной скамье с несколькими женщинами и детьми сидит Билли.
Все Бонды – долговязые парни с крепкими плечами, бедовыми темными глазами и характерными бондовскими острыми скулами, и они дружно пялятся на нас, пока мы выходим из машины. У нас, Кинкейдов, есть своя история с Бондами, так что я подбираюсь, готовясь к небольшому мордобою.
– Доброго денечка, – здороваюсь я.
Билли спускается с веранды до середины лестницы, засунув большие пальцы в карманы брюк.
– Давненько не видались.
– Я здесь по делу.
– Еще бы!
– Билли, Бонды и Кинкейды давно знают друг друга…
– И всегда держались друг от друга на расстоянии.
– И то верно.
– И вы всегда считали себя лучше нас.
– Билли, ты знаешь, что это не так.
– Что я знаю, так это то, что все вы, Кинкейды, обращались с нами, Бондами, как с грязью. Вы вечно шли и брали, что хотели. Твой дед надул моего деда, оттяпав у него те восемьдесят акров хорошей долинной земли.
– Мой дед купил эту землю честно и по совести, – возражаю я. – Просто взял ее по хорошей цене.
И это правда, ей-богу. По крайней мере, так всегда рассказывал эту историю Герцог. Полковник поднялся в чинах во время войны между штатами, дорос до командующего полком виргинской кавалерии и, когда война окончилась, вернулся домой, привезя пару седельных мешков, набитых федеральными банкнотами[14]. Никогда не рассказывал, где их взял. Кое-кто говорил, что Полковник обчистил фургон с жалованьем для войск Союза, другие же утверждали, что грабанул какой-то банк в Пенсильвании. Но округ Клэйборн, в который он вернулся, пострадал сильно, сыновья и мужья были похоронены на дальних полях сражений, скот вырезан, поля выжжены, амбары разобраны на дрова. Рабовладельцы, начавшие войну, плакали в ветхие платочки, заламывая руки, потому что всех их рабов след простыл и земля, которая приносила по сто пятьдесят долларов за акр до войны, теперь шла по два. На эти федеральные банкноты Полковник начал покупать. И Бонды были из тех, кто продал. Покупай, когда людям нужны деньги, приговаривал Герцог каждый раз, рассказывая эту историю, продавай, когда у них деньги есть.
– Грабеж! – восклицает Билли. – Грабеж без ружья на большой дороге.
– Твоему деду срочно нужны были деньги. И он их получил. Но я проделала весь путь сюда не для того, чтобы ворошить былые обиды.
– Знаю я, для чего ты явилась. Уже все про это слышал. Ты раскатываешь по округе, говоря людям, что они должны платить какой-то выдуманный самогонный налог.
– Это новое правило шерифа.
– Правило? Так вы это называете? Я называю это грабежом. Очередным грабежом. – Билли спускается во двор, надвигается на меня, останавливается так близко, что мы едва не соприкасаемся. Я чую запах его пота, его прокуренное дыхание, но не отступаю. – Мы тут вкалываем как проклятые, мисс Кинкейд, едва концы с концами сводим, и вот теперь, когда мы наконец начинаем зарабатывать себе малую денежку, ты и эти два шута гороховых являетесь сюда и приказываете нам отдать ее, потому что у шерифа появилось новое правило?!
Билли не дурак. Я знаю, что он прав, – и он это понимает. Но я продолжаю и произношу речь, которую собрала по крупицам из того, что говорили Мэтти и шериф Эрл.
– Изготовление и продажа виски – это бизнес, Билли, такой же, как стрижка волос и перековка лошадей. Парикмахер платит налоги, как платит их кузнец, и люди, которые производят спиртное, тоже должны платить налоги. Ради защиты. И чтобы мостить дороги, по которым ты и твои братья возите свой виски.
– Защита? Вот что шериф велел тебе говорить? Герцогу было бы стыдно за тебя, Салли Кинкейд, за то, что ты идешь против собственного народа, став подставным лицом вместо шерифа, у которого не хватает яиц, чтобы сделать это самому. Я знал твоего отца всю свою жизнь, у нас были свои разногласия, но он нас не трогал. Мы не просили одолжений. Он нас не обижал. А теперь ты заявляешься сюда с прихлебалами шерифа, трындя о правилах, налогах и защите, – он указывает на помощников большим пальцем. – В тот день, когда нам понадобится обратиться к подобным типам за защитой, мы вам покричим.
Кейси делает шаг вперед, положив одну руку на кобуру, болтающуюся на бедре, и за долю секунды Малыш Джимми вбрасывает два патрона в свой карабин, щелкает затвором и вскидывает оружие, направляя на нас.
– Хотите бросить вызов всему департаменту шерифа? – спрашивает Джордж.
Ствол карабина Малыша Джимми настолько близок, что можно коснуться рукой. На меня пару раз наставляли заряженное оружие, и я знаю, что опасаться стоит не оружия, а человека, у которого оно в руках. Я провожу взглядом вдоль всего длинного ствола до немигающих глаз Малыша Джимми. Этот шутить не будет.
– Не грози Бонду, – говорит Малыш Джимми, – если не собираешься драться со всеми Бондами.
– Эй, парни, – я поднимаю обе ладони. Они не дрожат, но я чувствую, как подушечки пальцев покалывает от прилива крови. – Мы пришли сюда не для того, чтобы начинать войну.
– Рад слышать, – говорит Билли. – А теперь, мисс Кинкейд, я уверен, всем вам самое время убраться из владений Бондов ко всем чертям.
Мы начинаем пятиться к «Лиззи», я – с поднятыми руками, Джордж и Кейси – держа руки на пистолетах.
– Шериф Эрл этого не потерпит, – предупреждает Кейси.
– Вот прям ночей не сплю, все переживаю, что там думает шериф! – отвечает на это Билли.
Говорят, за лето Бонды собрали большой новый медный самогонный аппарат, и спрятан он в терновнике и зарослях западных гор округа Клэйборн, где из сладкой холодной воды местных ручьев получается отличный виски. Мэтти и шериф Эрл приказали мне и помощникам найти его. Вот почему, отправляясь на объезд, я сбрасываю скорость на проселках, оглядывая горизонт в поисках плюмажа дыма, поднимающегося от рощицы, надеясь уловить краем уха характерный глухой звук дистиллятора, все время повторяя себе, что я здесь ничего не решаю, что я лишь делаю то, что мне сказано. Но эти слова начинают казаться ужасно неубедительными.
В Хэтфилде, наблюдая, как фермеры пытались выманить всходы из скудной почвы, только чтобы увидеть, как их смывает проливным дождем, я думала: как здорово было бы иметь оплачиваемую работу – приходишь, отрабатываешь свои часы, а в конце месяца, какая бы там ни была погода, получаешь свои денежки. Теперь, когда у меня есть одна из таких работ, я вижу, что опасаться стоит не дождей, а прихотей начальства. Иногда то, что от тебя требуют делать, – глупо. И ты закатываешь глаза, но все-таки делаешь. Другое дело, когда по велению босса тебе приходится делать то, что сама считаешь неправильным. Такого рода работа изнашивает душу.
Через неделю после того разговора с Билли я останавливаюсь, чтобы купить лимонада в магазине всякой всячины у Погс-Кроссинг, где мул, запряженный в телегу жестянщика, привязан к перилам крыльца. Внутри жестянщик сокрушенно качает головой, рассказывая хозяину магазина, как он пытался напоить своего мула у моста через Глубокий ручей, но тот пить не пожелал.
– Раньше там всегда вода была сладкая, – говорит он, – но больше нет.
Я направляюсь к Глубокому ручью, оставляю машину рядом с мостом и пробираюсь через заросли самшитовой бузины и иссохшие стебли посконника, тянущиеся по берегам. Это красивый ручей, как и все другие в этих местах, прозрачная ледяная вода струится и плещется в каменистом русле с крутым наклоном. Я набираю ее в ладони и подношу к носу. Он есть, такой слабый, что я едва его чую, но он есть – кислый, болотистый запашок забродившего сусла.
Я не вижу никаких примятых трав, никакого признака тропинки, ведущей в горы на дальней стороне ручья, поэтому прячу «Лиззи» в кедровой рощице и залегаю в засаду за упавшим стволом между деревьями рядом с мостом.
Над головой пролетает стая гусей, крылья машут синхронно, шеи вытянуты, гогот их громок в неподвижном воздухе. Они летят так низко, что я вижу черные лапы, поджатые под хвосты. Вожак отстает, другой занимает его место, и клин выравнивается, смыкая ряды, ни драки, ни споров, все трудятся вместе, каждый делает свою работу, чтобы вся стая оставалась живой и в движении. И, глядя на них, кажется, будто все просто.
Время от времени мимо проезжают телеги, реже – машины, и солнце, пробиваясь сквозь деревья, припекает мне спину. Охота – это ожидание, говаривал Герцог, и если ты ни разу не приходил домой с пустыми руками, то это и охотой не назовешь. Наконец ближе к вечеру тот самодельный грузовик, который я видела у дома Бондов, выезжает из-за поворота и останавливается посреди дороги.