Люди с Хоупвелл-роуд собрались на выметенном до голой земли дворе Крокеттов. Мы с Томом пробираемся сквозь молчаливую толпу, здороваясь кивками, потом поднимаемся по ступеням к простому сосновому гробу, установленному на веранде, и смотрим на застывшее лицо Абрахама.
Поначалу я не поверила. Абрахам, здоровенный мужик, который был таким сердечным, таким решительным, всегда готовым что рассмеяться, что рыкнуть, таким полным жизни… Не может быть, чтобы Абрахам был мертв! Но вот он передо мной, и не похоже, чтобы упокоился с миром. Да и как бы он мог?
Никогда прежде такого не случалось в округе Клэйборн, и я полагала, что никогда и не случится, думала, что здесь, у нас, все по-другому, что мы не поступаем так с цветными. Но я ошиблась, потому что вчера вечером они пришли за Абрахамом и выволокли его из дома, пока Глория удерживала детей, а потом повесили его на том самом каркасе, где расселись скворцы.
Глория подле гроба вместе с детьми, и я говорю ей, что соболезную, но она отстраняется и скрещивает руки на груди. Ее лицо – маска непримиримости.
– Это на совести твоей сестры, – говорит Глория. – На совести всех вас, Кинкейды.
Она винит и меня. И почему бы ей этого не делать? Я не дала отпор Мэри, когда она привезла сюда человека, который говорил, что не будет церемониться с жителями округа. Но, думается мне, в этом деле много кого можно винить. Некоторые говорят, что Абрахам сам виноват. После того как он вышел из тюрьмы, Лоу послал Хораса Платта, того типа с блокпоста, сообщить Абрахаму, что он под надзором. Платт принялся задирать Абрахама. Абрахам какое-то время терпел, слушал полные ненависти, обидные слова с опущенной головой. Но, как говорил сам Абрахам, иногда попросту не получается не высовываться. Он огрызнулся. И тогда Платт дал Абрахаму пощечину, прямо на глазах у Глории и детей. Абрахам ответил тем же.
Поэтому люди говорят, что Абрахам был чересчур гордым, это его и сгубило. Не надо давать отпор людям, подобным Платту. Надо съежиться и смириться. Но, с точки зрения Абрахама, если слишком смиряться, теряешь право называться мужчиной.
Глория кивает шестерым широкоплечим соседям и родичам, стоящим на дальнем конце веранды с опущенными головами, со сцепленными за спиной руками. По ее знаку они бережно надвигают крышку на гроб.
Я подыскиваю слова, не зная, что сказать, и тут подает голос Том.
– Скажите нам, что мы можем сделать, – говорит он Глории.
– Дать мне взаймы денег на поезд до Детройта.
– Ты не должна бежать! – выпаливаю я. – Ты не можешь позволить им одержать победу!
– Салли Кинкейд, они убили моего мужа, они повесили моего прекрасного Абрахама на дереве, а ты говоришь о какой-то там победе?! – Голос у Глории низкий и пробирающий до печенок. – Вот уж о чем я не думаю, так это о победе! И о мести не думаю. Думаю я только о том, чтобы выжить. Сохранить жизнь моим малышам – вот о чем я думаю! Как только похороню мужа, я заберу моих малышей в такое место, где человека не убивают за то, что он цветной.
– Но у тебя здесь родственники. Абрахам был мне почти что родичем…
– Почти что? – Глория горько смеется и поворачивается к мужчинам, стоящим у гроба. – То есть она хочет сказать, что не знает? – А потом говорит мне, медленно, словно объясняя что-то не особенно сообразительному ребенку: – Абрахам был сыном Полковника.
Я, оглушенная, во все глаза смотрю на Глорию. Она смотрит в упор, не отводя взгляда.
Я поворачиваюсь к Тому.
– Никто не знает наверняка, – пожимает он плечами.
– Абрахам знал, – говорит Глория. – Ему сказала его мать. Все на Хоупвелл-роуд знают. Не всех новорожденных записывают в семейную Библию.
Возможно ли это? Мать Абрахама, Этта, была сестрой Старухи Иды, нашей кухарки в те времена, когда я была маленькой девочкой. Я знала, что при жизни Полковника Этта время от времени работала в Большом Доме. Мне вспоминаются истории о том, как Абрахам и Герцог охотились и рыбачили вместе, когда были мальчишками. Я вглядываюсь в лица детей Глории, ища в них черты Кинкейдов, но не замечаю ничего такого. Возможно, я плохо вижу вещи, которые не хочу видеть. Что ж, Герцог хотя бы признал, что был моим отцом. Каково это – когда ты сын самого могущественного мужчины в округе, и при этом к тебе относятся как к постыдной тайне? Мэтти вечно разглагольствует о семье, о том, что надо держаться вместе, о том, что значит быть Кинкейдом… знает ли она об Абрахаме? А Мэри?
– Глория, едем к Мэри! Объясни ей, что в твоих детях есть кровь Кинкейдов. Что вы – семья. Она защитит вас…
– Защита от Мэри Кэнон? Ты действительно не понимаешь, да, Салли? Пусть у моих детей есть доля крови Кинкейдов, но они никогда не будут членами семьи. Мэри ненавидит тебя, потому что ты – напоминание о том, что ее отец сбился с пути. Мой муж и мои дети – напоминание о том, что Полковник сбился с пути. Отбился от собственного стада, не меньше! Так что я собираюсь убраться от всех вас так далеко, как только смогу. И я не стала бы просить у тебя денег взаймы, если бы могла попросить еще кого-нибудь. Ты знаешь, я верну. Я отложила немного, но не хочу выбирать между возможностью увезти мою семью на север и тем, чтобы устроить мужу достойные проводы.
Шестеро мужчин поднимают гроб на плечи и спускаются с ним по ступеням, идут сквозь толпу, и люди протягивают руки и легонько постукивают по дереву. Они несут Абрахама на кладбище для цветных, не на семейный участок, где покоятся Герцог и другие Кинкейды – белые родичи Абрахама.
Глории предстоит в одиночку поднимать пятерых детей, и жизнь ее будет очень тяжелой, тяжелее, чем все, что довелось пережить мне. Я раскрываю бумажник и отдаю ей все деньги, что у меня есть.
– Это должно покрыть расходы на билеты и похороны, – говорю я.
Но одних денег недостаточно. Если Абрахам был моим родственником, то и Глория тоже родственница, и я должна дать ей нечто большее. Нечто особенное. Нечто такое, что будет знаком того, что я признаю ее как члена семьи. Я расстегиваю мамино ожерелье с лунными камнями.
– Возьми это.
Я хочу сказать Глории, что у нас есть большой ларец, полный драгоценностей, которые мужчины рода Кинкейдов дарили своим женщинам, и Полковник должен был подарить матери Абрахама ожерелье – и много чего еще, – но это несправедливость, которую я не могу исправить. Я хочу сказать ей, что для меня, отверженной, которая никогда не чувствовала себя по-настоящему желанной в этой семье, это ожерелье было напоминанием о том, что я тоже Кинкейд, и это мой способ дать Глории знать, что она желанна, сказать, что, к добру или к худу, все мы семья, что Эдди был прав, все мы связаны между собой. Но чтобы объяснять все это сейчас, нужно слишком много слов, так что, протягивая ей ожерелье, я говорю лишь:
– Это семейное сокровище. Герцог подарил его моей маме.
Глория с сомнением смотрит на ожерелье.
– Дорогое украшение на цветной? Люди скажут, что я его украла, – она отдает его обратно мне. – Не нужны мне никакие семейные сокровища Кинкейдов, но вот за одолжение я тебя благодарю.
– Это не одолжение.
– Еще какое!
Глава 31
На обратном пути с Хоупвелл-роуд навстречу нам несется запыленный грузовик Билли Бонда. Он мигает фарами, и я останавливаю машину. Билли тормозит на обочине и высовывается из окошка.
– Тот подонок, которого приволокла твоя сестрица, – произносит он, – говорит людям, что вычищает грязь и не остановится, пока вся грязь не будет вычищена.
– Это так он называет убийства людей?! – ахаю я.
Билли кивает.
– Даже те, кто не питает большой любви к цветным, гадают, кто следующий. Так что самое время взять закон в наши собственные руки. Нынче вечером будет собрание. В мастерской у Шорти. В шесть часов. Возможно, вам стоит там побывать.
Грузовик удаляется по Планк-роуд, волоча за собой шлейф синего дыма. Я сказала Глории, что она не может позволить им победить. Но, конечно, именно это все мы и делаем с тех пор, как прибыли помощники Лоу, позволяем им победить, говоря себе, что мы ничего не можем сделать, что это не в нашей власти, и такой образ мыслей привел к смерти Абрахама.
– Я пойду, – говорю я Тому.
– Ты не должна присоединяться к бунту против своей сестры.
– Том, слухи о нашем прорыве расходятся. Мы не сможем отсидеться в стороне.
Когда Тому не удалось отговорить меня, он сказал, что тоже пойдет, чтобы не дать мне впутаться в неприятности. Около двух десятков мужчин втиснулись в мастерскую Шорти, прислонясь к стенам, усевшись на сложенные шины или прямо на пол, покрытый пятнами машинного масла, большинство – с винтовками или ружьями. Многие из них поглядывают на нас, одни удивленно, другие подозрительно.
– Какого этакого забыла здесь сестра Мэри Кинкейд-Кэнон? – спрашивает один из присутствующих достаточно громко, чтобы было слышно всем.
Билли в середине компании. Он кивает мне, потом поясняет тому, кто спросил:
– Она пришла по моему приглашению.
– Здесь неподходящее место для леди, – говорит другой.
– Если увижу леди, – громко говорю я, – я ей об этом скажу.
Раздаются смешки, мужчины явно испытывают облегчение оттого, что не надо передо мной расшаркиваться.
Мы с Томом находим себе место в тени, рядом со стойкой для гаечных ключей, покрытых жирной пылью. Билли продолжает говорить о формировании местного ополчения по образцу прежних минитменов[23], но другие перекрикивают его, с негодованием говоря о зверствах, совершаемых против их родных, о том, что надо бы искупать в смоле и вывалять в перьях этих клятых уполномоченных, закидать бомбами их машины и выгнать к дьяволу Лоу, мою сестрицу и ее муженька из округа Клэйборн.
Потом, перекрывая весь шум и гам, Шорти выкрикивает:
– Они здесь!
Все разговоры смолкают.
Шорти поднимает роликовую дверь, она, грохоча, едет к потолку, и в сумерках мы видим машину, остановившуюся примерно в сорока шагах от мастерской. Из нее выходят четверо мужчин с винтовками. Среди них Чоки Хард и Хорас Платт, тот самый, который дал пощечину Абрахаму Крокетту и послужил поводом к его убийству. Других двоих я не знаю.