– Бросайте оружие! – выкрикивает Платт.
– Это тот ублюдок, который поставил мне фингал, – говорит Билли Бонд почти шепотом, но его голос слышен во всей безмолвной мастерской.
– Вы все арестованы! – продолжает орать Платт.
– Тогда иди и арестуй мою задницу! – ревет в ответ Билли.
Платт вскидывает винтовку и палит в воздух.
– Они стреляют! – кричит Билли. – Стреляйте в ответ!
Он падает на одно колено и вскидывает винтовку. Грохот выстрела. Платта разворачивает на месте и опрокидывает на землю.
Чоки стреляет в «молоко» и подвигается к Платту. Мужчины из мастерской высыпают на улицу с оружием на изготовку. Чоки и остальные двое разворачиваются и запрыгивают в машину, колеса взрывают гравий, и вот их уже нет.
Платт так и остался на земле. Он не шевелится.
Шорти наклоняется над Платтом, прикасается к его лицу, потом объявляет:
– Он мертв.
Я говорила Глории, что мы его достанем. Эта мысль сидела у меня в голове, когда я шла на собрание. Мщение. Мы отомстили. Но месть не сладка, она не приносит удовлетворения и оставляет меня с выворачивающим нутро чувством, что мы привели в движение то, что не сможем остановить, что открыли дверь, которую не сможем закрыть.
Слышу тихий стон.
Малыш Джимми лежит, сложившись пополам, на полу, прижав руки к животу.
Билли падает на колени рядом с братом.
– У него пуля в кишках! Мы должны доставить его в больницу.
Глава 32
– Сюда нельзя с оружием! – говорит старшая медсестра Берта Хайнс голосом, явно привыкшим отдавать приказы. – Это дом исцеления!
– Думаете, это имеет какое-то значение? – отвечает Билли Бонд голосом человека, не привыкшего слушаться ничьих приказов. У него в одной руке винтовка, в другой пистолет. – Еще ничего не кончилось!
Мы только что принесли Малыша Джимми в операционную, и доктор Блэк оперирует его, а мы ждем в отделанном белым кафелем отделении неотложной помощи Кэйвудской больницы.
Берта окидывает взглядом остальных. У большинства по-прежнему оружие в руках, и, похоже, она решает, что, возможно, Билли прав, возможно, еще ничего не кончилось, потому что Берта кивает и уходит во внутреннюю часть больницы.
– Ты вооружен? – спрашивает Билли Тома.
Тот отрицательно качает головой. Билли протягивает пистолет, и Том смотрит на него, словно что-то обдумывает, потом берет оружие в руку.
– У тебя, знаю, есть свое, – говорит мне Билли. – Лучше бы тебе его достать.
На улице темно, и луна окружена светящимся ореолом. Больница стоит в верхней части города, на горе, и подо мной сияют огни Кэйвуда. Время ужина. Люди носят блюда из кухни, рассаживаются, читают молитву, благодарят. А мы готовимся к бою.
Я нашариваю под сиденьем машины своей револьвер и сую его за пояс. Достаю с заднего сиденья «Ремингтон», где он лежит с того момента, как был убит Абрахам. И тогда-то вижу вереницу машин, заворачивающих на Мейн-стрит; свет их фар чиркает по фасадам, и они начинают подниматься в гору, к больнице.
Эта перестрелка у гаража… все произошло так быстро, что у меня не было времени подумать. Но теперь оно есть, и хотя я не то чтобы спокойна, но и не испугана, лишь обостренно насторожена. Я замечаю всё – масляные потеки на улице, отражающие лунный свет, тихий свисток поезда вдали, холод пистолетного ствола на бедре, вес «Ремингтона» в моих ладонях. Я глубоко вдыхаю бодрящий ночной воздух и возвращаюсь в отделение неотложной помощи.
– Они едут в гору, – говорю я.
– Сколько? – спрашивает Билли.
– Десять машин.
Возвращается Берта Хайнс. Она складывает руки на груди и слушает рассказ Билли, который сообщает ей подробности. Вооруженные мужчины на пути сюда. Их десятки. Она кивает и запирает двери, он гасит свет, и все мы теснимся у окон.
С одной стороны от меня Том, с другой – Билли и Берта. Мы наблюдаем из темной комнаты, как машины останавливаются, выстроившись в ряд лицом к больнице, их фары глядят точно на нас, словно глаза диких зверей. За этими горящими фарами мне едва удается разглядеть силуэты мужчин, выходящих из машин, рассредоточивающихся по улице.
Через пару секунд сердито грохочет дверная ручка.
– Откройте!
Это Лоу.
– Вы не имеете права приходить сюда и затевать потасовку! – кричит Берта через запертую дверь.
– Эти преступники застрелили одного из моих уполномоченных! – рычит в ответ Лоу. – У нас есть ордера на арест!
– Я не открою эти двери! – отвечает Берта. – Здесь больные люди!
Лоу колотит по двери с такой яростью, что дрожит стена. Потом перестает, и на миг все затихает. Затем раздается выстрел. Пуля входит в тяжелые дубовые доски двери с глухим треском, и все мы падаем на пол. Я лежу, прижавшись щекой к холодному линолеуму, лучи фар направлены в окна прямо надо мной, заполняя комнату резким светом.
В дверь ударяет вторая пуля. Потом пауза. Потом мужчины на улице дружно открывают огонь. Окно надо мной взрывается. Осколки стекла дождем сыплются вниз, и пули рикошетят от кафельных стен.
Слышно, как в палатах кричат пациенты.
Я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на Билли, и осколок стекла громко, резко хрустит под моей щекой. Я трогаю ее. Кровь.
Билли указывает каждому из братьев отдельное окно, и они занимают позиции так же спокойно и сосредоточенно, как на оленьей охоте.
Потом Билли указывает на мое окно и опускает ладонь: не высовывайся, подразумевает он. Я встаю на колени и бросаю быстрый взгляд наружу. Эти чертовы фары! Они слепят. Прицеливаюсь из «Ремингтона», жму на спусковой крючок, и фара гаснет. В яблочко.
Еще раз. Прицелиться, нажать. Гаснет еще одна фара.
Во рту у меня сухо, от всей этой пальбы звенит в ушах, но я испытываю что-то близкое к головокружительному возбуждению, стоя здесь на коленях рядом с мужчинами из семьи, с которой мой род враждовал не одно поколение, и все мы стреляем в людей, которых привезла сюда моя собственная сестра, в людей, которые решили, что могут прийти в наш округ и творить всё, что пожелают. Мне хочется крикнуть: «Ну что, теперь, когда мы отвечаем вам огнем на огонь, сукины дети, нравится вам это?» Справа от меня Билли, он стоит настолько близко к моему окну, что я вижу его лицо, и догадываюсь: его чувства сродни моим.
Я бросаю взгляд влево, ища Тома. Его нет. Подстрелили? Потом вижу его в углу, съежившегося в тени, трясущего головой, с зажмуренными глазами, прижавшего руки к ушам. Я подползаю к нему и окликаю по имени, но он меня не слышит. Он где-то далеко, не здесь, и мне нужно вернуть его, поэтому я размахиваюсь и с силой бью его по лицу.
Голова Тома дергается в сторону, и он растерянно смотрит на меня.
Я чувствую на плече чью-то руку.
– Оставь его в покое. – Этот гулкий ровный голос принадлежит Берте Хайнс. – Это контузия. С войны. – Она касается плеча Тома. – Пойдем со мной, миленький. Мне нужен сильный мужчина, который поможет стащить моих пациентов на пол. Убрать их от греха подальше, чтобы не пострадали.
Том все еще выглядит оглушенным, но приподнимается, и они с Бертой вдвоем, согнувшись, перебежками, передвигаются в заднюю часть больницы. Контузия. Как я понимаю, это «где-то далеко» было Францией, и Том снова был на том поле битвы, сражаясь в той войне, о которой не мог говорить, но которую не мог забыть.
Я не буду думать об этом сейчас, я не могу позволить этим мыслям отвлекать меня, потому что люди Лоу окружают нас, и я продолжаю отстреливаться, пока у меня не заканчиваются ружейные патроны, а потом достаю револьвер.
Барабана надолго не хватает.
Я оставляю одну пулю. Последний выстрел. На случай, если они выломают двери.
Вскоре боеприпасы заканчиваются и у братьев Бондов. Никто из нас не разговаривает. Все мы прислушиваемся к тому, как стрельба снаружи сначала становится реже, затем полностью смолкает.
Теперь боеприпасы кончились и у людей Лоу. Но они могут пополниться. И непременно пополнятся. А потом они придут за нами. Я смогу достать одного из них, если повезет, но и только. Интересно, они позволят нам сдаться или расстреляют и скажут, что мы сопротивлялись при аресте?
Время идет, не знаю, сколько уже прошло. Холодный ветер задувает в разбитые окна. Я смотрю на луну, которая теперь поднялась высоко в небо. Я по-прежнему не боюсь, только чувства притупились. Гадаю, как там Том. Потом вдруг на меня обрушивается уверенность, что его застрелили. Я должна найти его!
Я как раз думаю, что сейчас, скорее всего, можно без опаски встать, но в этот момент через распашные двери в комнату проскальзывает Том. Я так счастлива видеть его, что почти забываю, где мы. Он садится рядом со мной, и в лунном свете я вижу, что один из рукавов его рубашки оторван, а правую руку опоясывает окровавленный бинт.
– Сильно ранен?
– Сестра Хайнс говорит, что мне повезло. Пуля не задела кость. А как ты?
– Серединка на половинку.
Это вызывает у Тома улыбку. Мы разговариваем шепотом. Почему – не знаю. Кажется, будто так надо. Я спрашиваю, многие ли в больнице ранены, и Том говорит, что не знает. Потом сидим молча.
– Жаль, что ты видела меня таким, – говорит Том.
– Жаль, что я тебя ударила.
– Я этого не помню.
– Я не знала, что еще можно сделать. – Я надолго умолкаю, разглядывая Тома, забинтованного и потрясенного, героя войны, но не бойца. Есть два типа отважных людей в этом мире, доходит до меня: те, кто дерется, и те, кто защищает не способных драться. – Ты когда-нибудь с кем-нибудь об этом говорил?
– Один раз. С Эми. – Он поглаживает повязку на руке. – Она сказала, что я знал, на что подписывался.
Чертовски холодные слова для жены, говорящей с мужем! Пожалуй, я тоже могу кому-то показаться холодной, но, несмотря на это, решаю, что мне не нравится эта женщина.
– Никто из нас не знает, на что подписывается.
Я не знала, на что подписывалась, когда ехала сюда с Бондами. Или когда привезла тетушку Фэй в Большой Дом, или когда обещала Кэт, что буду заботиться о Грейс. Если мы здесь не выживем, что случится с ними? Будет ли Мэри заботиться о тетушке Фэй и Грейс? Или отошлет их в Хэтфилд, когда родится ее собственный ребенок? А если она оставит Грейс, то будет обращаться с ней так, как с собственным малышом, или так, как Джейн обращалась со мной? С трудом терпя, нисколько не любя, а затем изгнав. Если это случится, то я нарушу свое обещание Кэт. И Грейс.