Твой преданный муж
Филипп».
Я складываю листок пополам. Мэри вглядывается в фотографию в одной из газетных вырезок, словно та содержит некий ответ, некую подсказку, которая могла бы объяснить это письмо.
– О господи… – тихо ахает Мэри. Показывает ее мне.
На зернистой газетной фотографии – Филипп, проповедующий на какой-то эстраде под открытым небом, его голова запрокинута, руки воздеты к небу, в то время как Клара в черном вдовьем платье и черной повязке сидит рядом с ним и завороженно слушает. Над фотографией заголовок:
АГИТАТОР ЗА ТРЕЗВОСТЬ И МИЛОВИДНАЯ ВДОВА ВООДУШЕВЛЯЮТ ТОЛПУ
– Он не вернется, – говорит Мэри.
Ветер налегает на оконную раму, и та дребезжит. Что я могу сказать такого, что хоть сколько-нибудь утешит Мэри? Она выглядит потерянной, побежденной. Она была так оскорблена, когда Герцог бросил ее мать ради другой женщины, и вот теперь Филипп покинул ее примерно так же – оставив в одиночестве, нежеланную.
Я не могу сказать Мэри, что ей будет лучше без этого напыщенного болтуна. Но и лгать больше не буду. Ей от этого никакой пользы.
– Я тоже не думаю, что он вернется. В ближайшее время – уж точно.
Она смотрит в окно.
– Он бросил меня здесь. Бросил меня и ребенка… – она кладет руки на живот, на миг замирает, потом поворачивается ко мне. – Нет там никакого ребенка, верно? Это вам доктор сказал, да?
Мэри смотрит на меня пристально, под яркими лихорадочными глазами – темные круги, она словно наконец-то увидела все таким, каково оно есть. Я не буду лгать. Киваю.
– Но внутри меня что-то есть, верно?
Я снова киваю.
– И я не поправлюсь.
В комнате совершенная тишина, если не считать гудения пара в радиаторе отопления.
– «И никто не помыслит, что праведник восхищается от зла»[25], – говорит Мэри. – Исаия. Не закроешь ли окно? Становится холодно. И солнце слишком яркое.
Я иду к окну. Голые конечности гигантского грецкого ореха качаются на ветру. Его корни содержат яд, который убивает большинство растений, и голая земля под ним не покрыта ничем, кроме сброшенных им гниющих черных орехов. Я закрываю окно и задергиваю шторы, а когда оборачиваюсь, Мэри смотрит на меня пристально, сосредоточенно, этими своими лихорадочными глазами.
– Из меня вышла бы хорошая мать, как ты думаешь?
– Да, наверняка.
И это правда. Что ни говори о Мэри, она верит в милосердие и святость материнства. Она верила, что исполняла волю Божию, приводя невинную жизнь в мир, наполненный злом. Надеюсь, она верит, что хотя бы Бог по-прежнему с ней.
Я сажусь рядом с Мэри.
– Салли, ты вскоре станешь очень важной персоной в этом округе, самой важной персоной, – говорит она; потом странным голосом, как будто разговаривает сама с собой, добавляет: – Салли Кинкейд. Кто бы мог по-думать! Мать говорила, что эта семья проклята. Я верила, что смогу снять проклятие, но вместо этого оно перекинулось на меня. – Она хватает меня за руку и сильно сжимает ее. – Пообещай мне, Салли, не только ради меня, но и ради себя, что продолжишь труд, который я начала!
И как ответить? Я не стала лгать насчет опухоли и об этом тоже не собираюсь лгать.
– Я буду делать то, что считаю наилучшим для людей в этом округе.
– Ты не можешь пообещать?
– Я обещаю…
Мы с Мэри разные настолько, насколько могут быть разными две сестры. Наши истории во многих отношениях одинаковы, но насколько по-разному мы рассказывали их себе! Мы пытались ладить друг с другом, но по большей части лишь притворялись. Теперь, когда наше время вместе подходит к концу, когда она требует от меня то же обещание, которое она дала своей матери, мы даже притворяться не сможем.
– Я обещаю, что буду делать то, что сочту наилучшим.
Мэри отворачивается от меня к слабому свету из зашторенного окна.
– Мать была права! Вам, женщинам из семейки Пауэлл, никогда нельзя было доверять!
Часть четвертая
Глава 37
Наконец-то светает. Свет раннего утреннего солнца неспешно ползет по заиндевелой траве. Поначалу иней под ним сверкает, точно бриллианты, но после нескольких прекрасных мгновений тает, блеск пропадает, и остается только мокрая мертвая трава.
Мэри скончалась прошлой ночью.
Раньше, чем все ожидали. Всего через три недели после того, как пришло письмо Филиппа. Но под конец она казалась умиротворенной, говорила, что совесть ее чиста, Бог призывает ее, и она уже в пути на небеса, чтобы встретиться со своей любимой матерью.
А Филипп так и не вернулся.
Мэри хотела, чтобы ее похоронили рядом с ее мамой, в округе Мерсер, – в округе Клэйборн ни панихиды, ничего иного, – поэтому мы с тетушкой Фэй и Нелл омыли ее тело и одели, просунув руки в рукава простого белого платья. До сих пор не понимаю, как так получилось, что все кончилось настолько плохо для человека с такими добрыми намерениями. Мэри была абсолютно убеждена в своей правоте, но то дело, которое, как она была уверена, должно было спасать жизни, уничтожало их, мужчина, который клялся быть верным, покинул ее, а беременность, которая, как она думала, принесет в мир новую жизнь, убила ее. Я мысленно дала себе зарок не быть настолько уверенной ни в чем.
Была почти полночь, когда мужчины из похоронного бюро «Сингер и сыновья» увезли тело Мэри. Я не могла спать. Я бодрствовала, пила горячий, горький кофе и составляла список всего, что надо было сделать: отправить письма родственникам Мэри, выплатить долги, собрать долги, заключить сделки, восстановить доверие… Когда с этим было покончено, рассвет был еще далек, но я надела простое черное платье и поехала разговаривать с Сесилом.
Я сижу здесь, у дома Данбаров, уже два часа, дожидаясь, пока в доме включится свет. Дожидаясь возможности показать Сесилу мой список.
Мы оба знаем, что указано в завещании. Мне предстоит унаследовать все. Недвижимость и бизнес. И положение. И обязанности. Но округ пребывает в хаосе, и я не представляю, что делать. Хотя нет, это неправда. У меня с десяток разных идей. Но я не знаю, сто́ит ли хоть одна из них хоть чего-нибудь.
Наконец включается свет в гостиной. Я выхожу из машины и пересекаю лужайку. Трава, до которой солнце еще не добралось, заморожена и хрустит под ногами. Я звоню в колокольчик, потом, не дожидаясь ответа, вхожу, как делаю всегда.
Сесил сидит в кресле-коляске, как будто ждал меня. Он все понимает по моему черному платью.
– Ее больше нет, да?
Я киваю.
От вида Сесила у меня щемит сердце. Я обнимаю его, надеясь ощутить теплоту и силу, но меня поражает то, насколько малы и хрупки его плечи, плечи ребенка, не мужчины. В качестве правой руки Герцога Сесил был силой, с которой приходилось считаться, но лишь потому, что Герцог к нему прислушивался. После смерти Герцога никто его не слушал, и он вынужден сидеть здесь, смотреть в окно, доживать свой век. Но я буду его слушать. Подтаскиваю поближе стул.
– Моя дорогая девочка, – он вглядывается в меня своими усталыми, добрыми глазами. – Я знал тебя с рождения. Я всю свою жизнь проработал на твою семью. А теперь все это переходит к тебе.
Я по уши в дерьме, но об этом никто не узнает. Даже Сесил.
– Предстоит так много сделать, Сесил! – Я достаю свой список. – Я тут кое-что набросала. У тебя тоже наверняка есть идеи. Что у нас на первом месте?
Сесил начинает кашлять, и кашляет, и кашляет, и клетчатый плед соскальзывает с его ног. Я заново подтыкаю его и протягиваю ему список.
Он бросает на него взгляд.
– Салли, дорогая моя, я не смогу тебе ни с чем помочь.
– Почему?
– У меня ничего не осталось. Я думал, что оклемаюсь, но не могу даже встать с этого кресла.
– Тебе и не надо вставать с кресла! Мы будем закатывать его прямо в кабинет. Тебе даже не надо будет делать никакой работы! Просто слушать и давать советы.
– Салли, нам так жаль!
Это Том, он входит в залу, его рука все еще на перевязи.
– Нам жаль. – Это Луиза, сразу следом за Томом, вносит хороший серебряный поднос, который она приберегает для гостей. – Но слушать – это работа. Мой муж не должен даже приближаться к этому кабинету. Это заставит его снова волноваться. А именно волнения и привели его в такое состояние.
– Я дам тебе один совет, Салли, – говорит Сесил. – Подумай о том, чтобы выйти замуж. Ты – очень способная молодая женщина, но это суровый бизнес, и у тебя должен быть мужчина, который на твоей стороне.
– Вот Мэри как раз думала, что он у нее есть, – возражаю я. – Мужчина на ее стороне.
– Мэри выбрала не так мудро, как выберешь ты, – говорит Сесил. – Некоторые люди до сих пор думают, что твой отец был неправ, разведясь с Белль и женившись на твоей матери, а следовательно, неправильно, что ты наследуешь то, что по праву принадлежит другим. Ты знаешь, о ком мы говорим. Я полагаю, что завещание Герцога – железное, не подкопаться, но у тебя есть работа, словно созданная для тебя. Ты будешь в более сильной позиции с мужем, который будет на твоей стороне. И еще сильнее – с сыном.
– Сесил, когда-нибудь я задумаюсь о браке, но сейчас мне нужен советник!
– Мне правда хотелось бы иметь для этого силы. – Сесил обессиленно оседает в кресле.
– Видишь, даже такой короткий разговор утомляет его донельзя. – Луиза подает мне чашку кофе. – На, возьми и оставь его в покое.
– Ладно. Извините. – Я беру чашку и ставлю ее на стол. Мне не нужен кофе. Я и так вся на нервах, и у меня сводит живот. – Том, всегда планировалось, что ты получишь диплом, а потом вернешься работать на Герцога. Но диплом тебе не нужен. Возвращайся сейчас. Я буду платить тебе столько, как если бы у тебя уже был диплом.
– Если бы это зависело от меня, Салли, я бы это сделал. Сегодня же. Ты ведь это знаешь, правда? Но теперь это зависит не только от меня.
– Что зависит не только от тебя?
Это жена Тома, Эми, спускается по лестнице, откидывая за спину длинные светлые волосы, приглаживая их длинными бледными пальцами. Она садится рядом с Томом, скрещивая длинные ноги. Она почти такая же высокая, как он, и я совершенно уверена, что на ней сейчас рубашка Тома. Я встречалась с Эми только дважды, и то мельком. Она забавна на свой язвительный «городской» лад, который перестает быть забавным, когда ее язвительность направлена на тебя.