Я ошарашена – не могу припомнить, когда в последний раз Мэтти хотя бы случайно касалась меня.
– Прости, Мэтти, – говорю я. – Мне очень жаль, что так получилось с Большим Домом.
– Мне тоже жаль. Но так уж случилось. Слезами его не вернешь. И гневом не вернешь тоже. Это был всего лишь дом, твержу я себе, а вещи в нем были всего лишь вещами. Может быть, со временем мне удастся в это поверить. – Мэтти заглядывает через мое плечо, смотрит на тетушку Фэй. – Как она?
– Доктор Блэк говорит, что выживет.
– А малыши?
– Они в порядке. Мы все в порядке.
– Это главное. Что все вы живы. Кинкейды поднимались и шли дальше и после худших передряг. Вот это мы и будем делать теперь. Подниматься и идти дальше. Ох, и устрою я сегодня ужин вскладчину! Всех соберу… – Мэтти старается, очень старается подбодрить нас, но потом замолкает. – Не могу сдержаться, Салли. Я зла! Зла как черт. Если бы этот дом поразила молния, я смирилась бы, судьба, мол, на все Божья воля. Но это был не Бог. Это был поджог!
– Это мог быть мой новый электрический водонагреватель. Короткое замыкание…
– Это были Бонды. Я это знаю. Вот всей печенкой чую!
Бонды.
Они никогда никуда не денутся. Я перепробовала все – отвечала на каждый маневр, противодействовала каждой угрозе, а становится только хуже и хуже. Как мне убить этого зверя? Я смотрю Мэтти в глаза, в эти ореховые кинкейдовские глаза, которые когда-то казались мне такими жестокими и холодными, глазами врага, но с тех пор как я поставила ее во главе Универмага, она одумалась, она изменилась. Но, с другой стороны, может быть, изменилась не Мэтти, может быть, это я – я изменилась по отношению к ней, открыла иную ее сторону. Должен быть способ сделать нечто подобное и с Бондами.
– Мэтти, присмотришь за Грейс? Мне нужно одно дело сделать.
Глава 55
Темные грозовые тучи катятся с запада, такие низкие, прямо как потолок. И хорошо. Дождь нам как раз кстати. После засухи пруды превратились в грязевые ямы, а шины «Лиззи» поднимают облака пыли. И дождь зальет остатки пожара.
На мне до сих пор та же ночная одежда, в которой я была, когда начался пожар, и к тому времени, как я добираюсь до дома Бондов, вид у меня тот еще – вся в пылище и в саже. Одна из их женщин говорит, что я могу найти братьев на лесной делянке, они, мол, лес там валят, и мне надо просто идти на звук пилы. Я слышу его за милю, и когда выхожу на поляну, вижу, что братья подняли на домкрат старую машину, сняли одно колесо и заменили его циркулярной пилой, которую приспособили для распила стволов.
Шум стоит адский, и когда Билли выключает мотор, останавливая пилу, тишина кажется почти такой же оглушительной. Он берет дробовик, прислоненный к грузовику.
– Безоружная, – говорю я, вылезая из машины, – и одна. Я пришла поговорить.
Я поднимаю руки, показывая, что ничего не прячу. Они не дрожат, потому что я не испытываю страха. Я знаю, что выгляжу как пугало, но не испытываю и стыда. Я здесь для того, чтобы положить этому конец.
– Утречка, мисс Кинкейд. – Билли окидывает взглядом мою покрытую сажей пижаму. – Слыхал, у вас там знатно горело. Печально, печально.
– Могло быть намного хуже.
– Слыхал, дело в дрянном проводе какого-то дорогущего нового водогрея, который ты там поставила.
– Может, и в проводе. А может, в том, что кто-то пошалил с проводом, чтобы устроить пожар.
– Ты на нас, что ли, намекаешь?
– Ни на что такое я не намекаю. Не знаю. Не хочу знать. Я приехала сюда не для того, чтобы выяснять, вы ли это сделали… потому что, если бы сделали, Билли, мне пришлось бы вас убить. Убить вас всех. Но уже довольно было убийств, довольно сведения счетов. Мне надо детишек растить, и вам, Бондам, тоже. Так что я приехала сюда мириться.
– Мириться? Правда? И как ты планируешь это делать?
– Продать вам обратно ту землю в низине. Те восемьдесят восемь акров.
– Которые вы, Кинкейды, украли у нас!
– Это вы говорите, что мы украли. Мы говорим, что вы продали. Так вот, чтобы поправить дело, я готова продать эти восемьдесят восемь акров обратно вам. За ту же цену, которую мы за них заплатили.
– Два доллара за акр?
– Верно.
– Ты хочешь договориться и продать нам ту отличную землю в низине по два доллара за акр?
– Если это положит конец этой войне.
Билли медленно опускает дробовик, потом снова вскидывает его.
– А как же все те деньги, которые вы, Кинкейды, заработали с этой земли с тех пор, как украли ее? Ты что-нибудь из этого планируешь нам отдать?
– Прекрати, Билли. На этот раз я вам позволяю быть грабителями с большой дороги, и ты это знаешь.
Он сплевывает табачную слюну в грязь.
– Нам с братьями придется об этом подумать.
– Подумайте все.
Когда я снова сажусь в «Лиззи», начинают падать большие, увесистые дождевые капли, барабаня по крыше, оставляя на земле темные пятна. Оглядываюсь на Билли, и он еле заметно кивает. Это способ горцев дать понять: мол, расстаемся друзьями. Если только мне не привиделось.
Глава 56
Ближе к вечеру того же дня мы с Грейс смотрим на закопченные, пропитанные влагой останки Большого Дома. Единственное, что осталось стоять, – это четыре кирпичные трубы, часть почернелых бревен, гнутые водопроводные трубы и стены старого каменного крыла. В воздухе висит тяжелый запах дыма, в основном древесного, но к нему примешиваются и более резкие запахи горелой резины, краски и линолеума.
Гроза оказалась одним из тех самых коротких шквальных ливней, когда небеса разверзаются и выдают больше дюйма осадков меньше чем за час. Вся эта вода надежно загасила огонь.
Шериф Эрл с парой помощников спустились на уровень бывшего подвала, пинают ногами тлеющие угли. Он полагает, что пожар начался в подвале рядом с новым водонагревателем, но не может сказать, что было его причиной. И, как я уже говорила Билли, я не хочу знать. Либо я всему виной, либо просто взяла и подарила сказочную сделку тому, кто это сделал.
Ветер донес искры до каретного сарая, и его тоже охватило пламя. Внутри почерневших деревянных стен – то, что осталось от длинного зеленого «Паккарда»; его шины расплавились, точно воск, краска вздулась и облезла, но очертания машины по-прежнему элегантны и величественны.
– Все плопало, – шепеляво говорит Грейс.
– Все пропало, – соглашаюсь я.
Что мне теперь делать? Как жить дальше? У меня нет ответа. И я не получу его от Герцога. Я не слышу его голос в своей голове с того дня, когда тетушка Фэй рассказала мне, что он был отцом Нелл.
Шериф Эрл и помощники подбирают с пепелища отдельные предметы, которые по какой-то причине уцелели в пожаре. Чей-то ботинок. Пару клавиш пианино, отделанных слоновой костью. Чугунную сковороду Нелл. И тут шериф Эрл издает возглас. Он вытаскивает из мокрого пепла саблю Полковника и протягивает ее мне. Узорчатая рукоять еще теплая. Я вынимаю клинок из обожженных ножен.
– Отчищу – и будет как новенькая, – говорит шериф.
Я провожу пальцем по тонкой резьбе у гарды. Та самая сабля, с которой Полковник прошел войну, та самая сабля, которой, по словам Герцога, замахнулась на него мама, та самая сабля, которой я замахивалась на Роули. Нет особых причин лить слезы над этой конкретной реликвией.
– Нет. Это часть прошлого. Пусть там и остается.
Я швыряю саблю обратно в горелую яму. Она приземляется с приглушенным звоном, и вокруг нее вихрится легкий пепел. Пропади она пропадом. Раз уж я решила распрощаться с прошлым, лезу в карман за маминым ожерельем с лунными камнями. У меня ни разу не возникало желания надеть его с тех пор, как Гус вернул его мне, – трудно поверить, что это было только вчера. Я уже собираюсь бросить его в золу вслед за саблей, но прямо перед тем, как оно готово вылететь из отведенной для замаха руки, я слышу в голове голос.
– Ты это сохрани, – говорит голос.
Это не голос Герцога. Он женский.
– Ты это сохрани.
Он одновременно и незнакомый, и привычный. А потом до меня доходит… Это мамин голос. Я уверена. Мама! Мои воспоминания о ней так немногочисленны, так слабы, затолканы в темные уголки моего разума всеми людьми, которые бо́льшую часть моей жизни делали вид, будто ее никогда не существовало, так или иначе давая мне понять, что я должна забыть ее, забыть все с ней связанное. Но теперь, при взгляде на ожерелье, мне внезапно является воспоминание – такое ясное и яркое, что кажется, будто она сейчас здесь.
Я сижу у мамы на коленях и смотрю на нее. На ней это самое ожерелье, лунные камни светятся розовым и голубым на ее белой шее. Я слышала, как они с Герцогом ссорились – громко, и гневно, и жестоко, и я прибежала в их комнату. Герцог в ярости вылетел за дверь, а мама подхватила меня на руки и крепко прижала к себе.
– Моя Салли, моя доченька, моя драгоценная девочка, – заговорила она. – Если что-то случится со мной и однажды меня больше не будет рядом, чтобы заботиться о тебе, люди станут говорить обо мне всякое. Недоброе. Но тебе следует знать, что я принимала те решения, которые принимала, ряди тебя, Салли. Я не собиралась позволить, чтобы тебя отбросили в сторону, как дочку Фэй. Никто не должен делать вид, что тебя никогда не было, что ты была ошибкой. Ты не родилась сыном, но ты такая, какой тебе надо быть. Ты желанна. Ты любима. Ты это поняла, Салли?
– Да, мама.
– Хорошо. Теперь ты сохрани это. Слышишь меня, моя храбрая, умная, сильная Салли? Ты сохрани это.
Налетает ветер с запада, забирая дым и принося чистый, свежий воздух. Над еще коптящими руинами висит полумесяц, тоненький и белый, но достаточно яркий, чтобы его было видно в вечереющем небе.
Не уверена, то ли я вспоминаю действительно случившееся, то ли просто наконец понимаю его, но все эти годы я слышала истории о маме, рассказанные другими, а теперь наконец-то осознаю эту историю такой, какой ее рассказала бы сама мама.
Она не разрушала семью Жоржетты. Это сделал отец Жоржетты, воспылав похотью к своей красивой служанке, молодой женщине, которая была совершенно одна.