Мне не хочется говорить о маме, но вдруг ни с того ни с сего появляется желание поговорить – о нем. Том для меня как брат. И движения, и речь его неторопливы, зато ум быстр, как хлыст. Вот почему, когда он вернулся с войны, Герцог послал его в колледж. Сказал, что хорошо иметь в «Кинкейд Холдингс» парня с университетским образованием и, может быть, однажды Том займет место своего отца Сесила в качестве советника Герцога.
– Ты много друзей завел там, в Джорджтауне?
– Парочку.
– А красивых девушек встречал?
– Парочку.
– Какой он – колледж?
Том рассказывает мне о Джорджтауне, о вечерних спорах с профессорами о конституции, о том, что учиться оказалось легче, чем он думал, что парни из студенческого братства, уроженцы долин Тайдуотера, потешались над его горским акцентом, как будто у них-то никакого акцента нет, ой, да можно подумать, а на самом деле нет говора более невнятного и ленивого, чем у какого-нибудь тайдуотерского мямли – только говорит он это с тайдуотерским акцентом: не-эт говора боле нивня-атнаа и лини-иваа, чим у какова-нить тайдуотерскаа мя-амли.
Не рассмеяться невозможно, и, должна сказать, приятно просто расслабиться, смеясь и мчась вперед на «Лиззи» под ярким мартовским солнцем, вот и Тома это рассмешило – и славно, он теперь смеется не так часто, как до войны, – и вот уже вскоре мы оба взревываем от хохота, как парочка ослов.
Внезапно Том перестает смеяться.
– Я слыхал, Герцог думает, что тебе пора замуж.
Я чуть слишком быстро вхожу в крутой поворот, и колеса заносит на гравии. Замужество. Мне еще не стукнуло восемнадцать, за мной никто никогда не ухаживал, я ни разу не целовалась, но в Хэтфилде полно девушек моего возраста, у которых уже есть мужья и дети.
– Может, Герцог и думает, что пора, но я не уверена, что так думаю. И что буду когда-нибудь так думать.
– То есть ты мне говоришь, чтобы я не дожидался.
Я бросаю взгляд на Тома. Он улыбается, словно пытаясь придать тому, о чем говорит, оттенок шутки, но пока мы росли, только ленивый не предсказывал, что когда-нибудь мы с Томом поженимся, а в последующие годы тетушка Фэй, которая сама ни разу замужем не была, но считает, что все женщины должны там побывать, несчетное число раз твердила мне, что из него получится замечательный муж. Он заслуживает честного ответа.
– Том, если я все же когда-нибудь выйду замуж, я хочу, чтобы это был ты, но, по правде говоря, брак меня пугает. Для моей мамы он не больно-то хорошо закончился. Я не уверена, что вообще хочу замуж. Может быть, однажды я передумаю, то точно не могу ничего тебе обещать. Так что нет, не дожидайся меня.
Том все еще улыбается той лукавой улыбкой.
– Я же должен был спросить.
Глава 4
Следующим утром Герцог вызывает меня в библиотеку. Он облокотился на письменный стол, на стене у него за спиной висит большой, писанный маслом портрет его самого в самом соку, сильного и цветущего мужчины, смело глядящего вдаль. На противоположной стене – портрет отца Герцога, Полковника, в форме войск Конфедерации. Они словно меряют друг друга взглядами, и когда я была маленькой, мне казалось, что они играют в гляделки.
– Мне нужен свидетель смерти Датча Вебера, – говорит он. – Салли, ты видела все это от начала до конца.
– Не могу не думать о том, что этот человек погиб из-за меня!
– Датч Вебер погиб потому, что был задирой и пьяницей. И этим все сказано.
– Но если бы меня не было…
– Люди сами выбирают собственную судьбу. Ты должна запомнить это, Салли.
Не уверена, что согласна, но все равно это утешительные слова, и сейчас не время их оспаривать. Герцог продолжает:
– Другая бы на твоем месте скатилась в истерику. А ты, должен сказать, выглядела совершенно спокойной, учитывая, что прямо у тебя на глазах зарезали человека.
Мне и раньше это говорили – и в похвалу, и с упреком. Как-то раз в Хэтфилде сбежавшие лошади насмерть затоптали одного мужчину, и в то время как некоторые из присутствующих дрожали и вскрикивали, на меня снизошло странное спокойствие. То же самое случилось, когда был убит Датч. Не знаю почему. Может, я от рождения такая, может, дело в том, что, когда я была маленькой девочкой, Герцог всегда говорил мне не выпускать наружу мои страхи, а может быть, причина заключалась в том, что произошло, когда мне было три года, и о чем никто никогда не говорил.
– Истерикой ничего не добьешься.
– Хорошо, мне нравится такой ход мыслей, – кивает Герцог. – Так вот, Чоки Херд убил Датча Вебера, но, судя по тому, что я слышал, это была просто дурацкая поножовщина, так что нет смысла сажать Чоки в тюрьму, тем более на электрический стул.
– Разве это не суду присяжных решать?
– Нам в таких делах не нужен суд. Пустая трата денег налогоплательщиков, а мы и есть налогоплательщики. Это же Датч был зачинщиком, верно?
– Не уверена, но, кажется, да. Все случилось так быстро…
– Никакого «уверена – не уверена». Ты либо знаешь, либо нет. Кто начал ссору?
– Датч Вебер говорил мне злые слова насчет того, что я надела платье Джейн, а Чоки Херд его за это осадил.
– Тем больше причин не сажать парня в тюрьму. Значит, мы установили, что Датч напал на Чоки и Чоки вынул нож ради самозащиты, верно?
– Верно.
– Хорошо. Теперь ты говоришь уверенно. – Он протягивает руку за шляпой. – Ты едешь со мной в Универмаг. Будем вершить правосудие по-кинкейдовски.
Кэйвуд – самый большой город в округе Клэйборн, с оживленной главной улицей, тянущейся аж на четыре квартала. Раскидистые сикоморы затеняют деревянные тротуары, аптека и кафе-мороженое ничуть не изменились. Так же, как и «Центральное кафе», и парикмахерская Клайда, и приемная оптометриста, но теперь воздух над улицей исчеркан проводами, а боковые стены зданий пестрят свеженамалеванной рекламой кока-колы и моторного масла «Пенн-Уэй».
То, что называют сердцем города, – это не величественное здание суда, сложенное из белого известняка, и не станция, куда прибывают и откуда убывают путешественники, а местные жители забирают посылки с заказами из «Сирс, Роубак и Ко.»[1]. Это даже не пресвитерианская церковь, куда одни люди ходят, чтобы примириться с Господом, а другие – чтобы все видели, что они туда ходят. Бьющееся сердце Кэйвуда находится прямо в самом что ни на есть центре городка, и это Универмаг. Именно так, с большой буквы. Именно туда люди со всего округа ездят за покупками – местные раз в неделю, а те, что из глубинки, – раз в месяц.
Колокольчик на входной двери звякает, объявляя о нашем прибытии, когда мы входим внутрь. Кинкейды владеют Универмагом вот уже пятьдесят лет, и в детстве я проводила здесь субботние утра. Он тогда был моим самым любимым местом на земле и теперь, когда я вижу его спустя девять лет, остается таковым. Здесь людно и шумно, фермеры обменивают консервированные продукты и виски на бакалейные товары и сплетни, старики играют в карты у камина, женщины с корзинками топчутся по вытертым деревянным полам, дети поглощают глазами сладости, выставленные внутри стеклянной витрины.
Мистер Льюис, худой сгорбленный мужчина, всегда казавшийся мне такой же неотъемлемой частью магазина, как и кассовый аппарат, за которым он часто стоит, сейчас балансирует на стремянке, доставая какой-то товар с одной из полок, которые выстроились до самого потолка из гофрированной жести. Эти полки заставлены бутылками всех форм и цветов и маленькими коробочками, частью металлическими, частью картонными, так красиво разрисованными, что хочется купить их все, чтобы выставить у себя в кухне. Тут есть черный чай из Китая, английское мыло и ирландские крекеры, растворимый кофе и «Джелл-О»[2] всех шести видов, роликовые коньки и деревянные палки-лошадки, тоник для волос и туалетная вода, перьевые ручки и писчая бумага, шпульки ниток и штуки ткани, перчатки для верховой езды из оленьей кожи и рабочие рукавицы из кожи воловьей, широкополые мужские шляпы и украшенные лентами женские капоры, жесткие, еще пахнущие краской новенькие комбинезоны – словом, практически все, что невозможно сделать или вырастить самому, да и многое из того, что возможно, поскольку всем известно, что покупное-то получше будет.
Картежники у камина поднимают на нас глаза и кивают. Герцог хлопает некоторых из них по плечам, и мы направляемся в его кабинет в задней части магазина. В нем есть непрозрачное с одной стороны окно, чтобы он мог следить за тем, что делается в его магазине, в то время как люди по другую сторону видели только зеркало. Именно отсюда Герцог руководит бизнесом «Кинкейд Холдингс». Это название обозначает сам магазин, склад, лесопилку, транспортную компанию, сдаваемую в аренду недвижимость и прочее. Герцог – богатейший человек и крупнейший землевладелец округа. К тому же он председатель клэйборнского окружного отделения Демократической партии, то есть это он решает, кого на какой пост избирать. Люди приходят в кабинет Герцога со своими бедами, и когда я была маленькой девочкой, по субботним утрам я сидела там в уголке, делая вид, что читаю, а тем временем слушая, как люди просят Герцога о ссуде, которая позволит им дотянуть до нового урожая, или о залоге, чтобы вызволить сына из тюрьмы, или чтобы он по справедливости решил дело между их дочерью, которая ждет ребенка, и папашей, который не желает признавать отцовство.
Сегодня в этом кабинете Чоки Херд; он сидит на стуле лицом к заваленному бумагами столу Герцога, почесывая заросший щетиной подбородок. Рядом с ним полная молодая женщина с припухшими глазами, как я понимаю, вдова Датча Вера Вебер – Герцог говорил, что посылал за ней. Шериф Эрл Джонсон, муж тетки Мэтти, стоит, прислонившись к стене, а Сесил Данбар, отец Тома и советник Герцога, сидит на своем обычном месте рядом со столом Герцога.
Герцог опускается в свое массивное деревянное кресло.
– Вот Салли, моя главная свидетельница. – Он откатывает назад кресло и закладывает руки за голову. – Салли, расскажи им, как было дело.