– «Критика», «критика гламурная», «критика младофилологическая»…
– Плавали, знаем…
– Критика всегда была, есть и будет лишь довеском всякого искусства!
– И это-то больше всего и раздражает работающего в столь неблагодарном жанре. Кому же хочется быть довеском?
– Не думаю, что кто-то воспринимает себя как «довесок»!
– А вы? Вы воспринимаете?
– Я – нет.
– А что там с «единым полем» литературной критики?
– Какое поле, я вас умоляю…уже давно нет «единой литературы»…
– Тот, кто любит Улицкую, едва ли полюбит Сорокина.
– Здрасте! Первый раз в первый класс.
– А у меня внучка в первый класс, кстати, должна пойти.
– Вот и учите ее читать нормальные тексты.
– Какой вы сегодня язвительный!
– Я всегда язвительный.
– Стоп-стоп-стоп! Мы же собрались обсудить журнальный вариант ПОВЕСТИ БЕЛКИНОЙ, напечатанный в «Толстяке».
– Белкина – даровитый автор, но ей нужно работать над собой.
– Хм, всем нужно работать над собой. В том числе и печатающимся в «Толстяке».
– Шизоидный текст, хотя сама Белкина, как и ее героиня, шизофренией вроде бы не страдает. Меня этот роман раздражает. Рецензия соответствующая.
– Вы пишите, что ее произведение «очень женское». Что-то я не заметила. Да и как тогда должен писать мужчина?
– В вас, сударыня, говорит гендер.
– Вы бредите, но спорить я с вами не собираюсь. Почитаем газетки-с.
– Почитаем-с…
– Если бы текст Белкиной был написан в годы перестройки, то стал бы сенсацией. А сейчас читаешь, и предугадываешь.
– И что же вы предугадываете?
– Да всё.
– Не верю! – входит с криком Станиславский, сметая на своем пути всё и вся. – Не верю!
Критики – в том числе г-жа Х и г-н Уй – поджимают хвосты и прячутся под диван. Константин Сергеевич наливает из штофа водочку, выпивает, закусывает, опять наливает, выпивает, закусывает, повторяет те же действия в третий раз, и уходит к себе через балкон. Критики потихоньку выползают из-под дивана и, озираясь, тоже наливают себе водочки. Дискуссия завершается.
Cто восемнадцатое ноября
В гостиницах все чужое, а ухоженные домики с палисадниками напоминают слайды. И – красные черепичные крыши, ни на одной из которых не живет Карлсон. «Чи можэ ми пани поведжечь як дойщчь до пляцу?» Выжженная когда-то столица стреляет теперь анютиными глазками, в набережную сразу влюбляешься (города с набережными, за редкими исключениями, д р у г и е), а готические конструкции не отпускают еще долго, не считаясь с кастрированным: «Выежджамы ютро»: виза – упс… Итак, выежджамы ютро. Из ценных вещей – отсутствие мыслей.
…
– Нора – это место, где лежат твои вещи до следующего переезда, – говорит слишком громко.
– Нет, нора – это место, где кроме нас никого нет, – говорит слишком тихо.
– Кукольный дом, – говорит Нора слишком быстро и отворачивается.
А у нас с Мальчишкой: и дом, и нора, и бабок-Ёжек целый мешок! «Только пантеры не хватало», – подумала я, и прикусила язык: усатая морда уже дышала мне в затылок.
«Южная оконечность Великой Степи – р-р-р-раз, северная часть Средиземноморья – р-р-р-два, субтропики ЮБК – р-р-р-три. Еще что-то… р-р-р…» – она с недоверием в который уж раз косилась на разбросанные прикрытия плоти, и как-то невесело закидывала то одно, то другое в дорожную сумку.
– Шурмен ка йа виссабон! Ламенска тана виногальдо доменте! Парамиз шассон де ву бижу! Спрайтиш калченштреххен зи марф! – набросили на нее шарф слов, пытаясь затянуть на шее.
– Т-с-с, – скинула она горсть букв. – Т-с-с!
Она подошла к шкафу, и, достав из его чрева потрепанный том «Мифов народов мира», о существовании которого никто, кроме нее, уже не помнил, раскрыла: зеленоватые бумажки обожгли узкую ладонь. Она положила их на дно сумки, потом, взявшись за тонкое кашне, мечтательно потянулась, а через секунду поджала одну ногу, будто цапля, однако медитации не получилось:
– Де ла мюн! Партоничельсе карамисо! Тун-тун яхо сан! Лвапендремозо торквенчесло! Бат инстиглиш ворумен куд би чин! Зоймахерр гонештут!
– Т-с-с! – она покачала головой, снова стряхивая с себя что-то. – Т-с-с!
– Вон ит биге! Ласт вукрсандавито! Изщигликурсен мойо! Турунхаузен вальтшнапсе! Дарблюммер хайсе вуннекракеншмайн! Эолло пинсо капитоленте! Що го бо уж то ви натпа!
– Т-с-с, т-с-с… – отбилась она, отработанно увернувшись.
– Кур де при винте! Фане блюмерсанте! Компорамиссимо! Херугвинато каматабука! Цекута канария! Бомплежеон форвинтека! Энд каф энд каф энд каф энд каф…
– Т-с-с, – она прижала палец к губам и, хлопнув дверью, вышла.
Поезд – только предлог, думает она. Как «в», «с», «и»… Предлог, чтобы не возвращаться. Ощущение. Одно сплошное ощущение. Дынная сага. Авантюрный аквамарин. Движение. Комбинации узоров. Мыслеотточия. Мозаика переплетений. Хастыбаш: «больная голова», с татарского, – слышит она. – Летайте самолетами, пока не разобьетесь.
Бежала долго, не желая понимать ни одного их слова: на улицах же говорили именно так – дольше, чем я могла предположить. Громче, чем могла перетерпеть. Поэтому всё. Поэтому и оказалась в домике у горы: его обвивали инжир и виноград, а рядом пристроились слива и кипарисы. Я не купалась, довольствуясь, так скажем, видом сбоку. Я приехала к морю, как приходят в Театр Кабуки невежды, не понимая элементарной цветовой символики. Мне нужен был только воздух. Воздух и вид из окна. Воздух и вид, чтобы не.
Я ни с кем не разговаривала. Я дышала да ложилась спать раньше, чем затухал чей-нибудь вечерний мангал – ложилась рано, чтобы встать с рассветом и смотреть на море. Сбоку: я ни разу не зашла в воду.
Однажды вечером я обнаружила на веранде невиданных размеров пантеру. Какое-то время мы сидели молча, разглядывая друг друга. Я видела ее пронзительные глаза, уши-локаторы, вздрагивающие при малейшем шорохе, шикарную черную шубу и острый коготь, торчащий из бархатной подушечки, удар которой… Пантера прервала молчание первой:
– Ты думаешь, будто сможешь убежать от того языка? – она грациозно прыгнула в шезлонг. – Думаешь, найдешь здесь покой? – она словно смеялась.
– Не знаю, – ответила я, потому как действительно не знала. – Во всяком случае, с тобой я вполне сносно обхожусь без словаря, а там … – там без него никак!
– Придется занести тебя в мою черную книжечку, – проурчала пантера, и ловко достала откуда-то из-за спины нечто в черном кожаном переплете, на котором красовалось серебряное тиснение – вот только разобрать надписи я не смогла.
– А что это за… книжечка? – поинтересовалась я, не испытывая, как ни странно, большого любопытства.
– О! – только и проурчала она. – О! В книжечку я впишу сегодня твои желания, касающиеся следующего воплощения. Ну, ты понимаешь, о чем я. Не всем так везет перед тем, как. Ты же понимаешь… – повторила пантера, плотоядно заурчала и повернула голову в сторону моря: оно было чертовски красиво, мо-ре… – Желания на предмет расы, пола, страны, родителей… Сегодня ты держишь в руках Сансаркин круг! – с этими словами пантера бросила мне обыкновенный надувной круг с надписью на одной стороне «Не допустим падения курса ру…», а на другой – «…бля».
Я положила Сансаркин круг на землю и спросила:
– Почему ты пришла ко мне?…
– Не задавай лишних вопросов. Карму выбирай, пока солнце не зашло. Другая б на твоем месте давно… – с этими словами пантера открыла книжечку и, сладко зевнув, перевернула страницу, обнажив девственно-чистый, нежнейший пергамент. – Хочешь денег? славы? любви? Что хочешь, то и будет. Попозже. В следующей жизни. Стопроцентная гарантия.
– Другая бы на моем месте и в море купалась… Ладно, погоди! И во сколько же ты оцениваешь столь интимную услугу? – как будто во сне, продолжала спрашивать я пантеру.
– Сегодня рекламная акция. Я же говорю, тебе повезло! Обычно перед тем, как должен умереть кто-то, интересный мне с точки зрения потенциала, я прихожу к нему и делаю предложение. Ну, вот как тебе сейчас. А так как ты… Ну, ты понимаешь… – пантера как будто смутилась, – в общем, нет времени объяснять. Это твоя единственная возможность пожить в нормальных условиях и в нужном окружении, – пантера ударила хвостом по земле, подняв пыль.
– И скольких ты осчастливила? – поинтересовалась я.
– Немерено, – оскалилась пантера и, достав «Parker», принялась с необыкновенной ловкостью крутить ручку в лапах. – Поторопись, солнце заходит, мне нужно успеть… – она подняла глаза к заляпанной жиром лестнице в небо.
– Не хочу, – выдавила я.
– Ты что, сумасшедшая? Упустить такой шанс! – пантера смотрела на меня как на больную. – Второго раза не будет – второго раза не бывает в принципе! Ты опять будешь гнить, и… Если б ты только знала… – в глазах ее читалось неподдельное сожаление.
– Ты не поняла, – остановила я ее. – Я просто не хочу больше рождаться. И вообще – ничего не хочу больше: ни денег, ни расы, ни пола… Ни камнем, ни деревом. Ни собакой. Ни-кем. Ни-че-го, понимаешь? Ты можешь записать в свою книжечку именно это? Я больше никогда не хочу рождаться! Я хочу быть ничем. Пустотой. Это возможно? – в глазах стояли, разумеется, слезы.
– Х-м… – пантера с искренним интересом посмотрела на меня. – Вообще-то, в рекламной акции нет такой услуги. Но бывают еще и спецпредложения; нужно поискать в архиве… Однако ты первая, просящая о подобном в этом месяце. Может, еще передумаешь?
– Шурмен ка йа виссабон! – заорала я. – Ламенска тана виногальдо доментне! Парамиз шассон де ву бижу! Спрайтиш калченштреххен зи марф! Де ла мюн! Партоничельсе карамисо! Тун-тун яхо сан! Лвапендремозо торквенчесло! Бат инстиглиш ворумен куд би чин! Зоймахерр гонештут! Вон ит биге! Ласт вукрсандавито! Изщигликурсен мойо! Турунхаузен вальтшнапсе! Дарблюммер хайсе вуннекракеншмайн! Эолло пинсо капитоленте! Що го бо уж то ви натпа! Кур де при винте! Фане блюмерсанте! Компорамиссимо! Херугвинато каматабука! Цекута канаррья! Бомплежеон форвинтека! Энд каф энд каф энд каф энд каф…