Поэтому наши ребята делали все это тайно В Максимковом сарае выбрали уголок, вывели на крышу проволока, а там приспособили две жерди таким образом, чтобы их легко было поставить и снять.
Никто не обратил особого внимания, что ребята, товарищи по школе, вместе играют. Тут Юзик в первый раз хорошо познакомился и с деревней, которою он до сих пор совсем не знал.
Черные старые домики с соломенными крышами едва липли. Половина из них имела в середине земляной пол, а где и была деревянная, то хуже земляной. Окна маленькие, заткнутые тряпками и бумагой. Хозяйственные здания, хлева, сараи, конечно, были не лучше. За ними тянулись крестьянские поля, которые издалека напоминали вспаханную редкими бороздами сплошную пашню. В действительности же эти борозды были границами между отдельными крестьянскими участки. Много лет крестьяне делили землю между членами своей семьи, и, наконец, до делились к тому, что хозяйское «поле» имела 1–2 шага ширины.
Бедность села была видна на каждом шагу. Но ведь век был культурный, поэтому местная власть позаботилась, чтобы и эта деревня не отставала от времени. С обоих сторон улицы были выкопаны рвы для воды, а добрый господин Загорский даже дал доски, чтобы крестьяне сделали тротуар. Кроме того, по сторонам улицы были посажены деревья, и каждый крестьянин: отвечал за целостность их. На всех домах были прибиты белые окрашенные дощечки с номерами и фамилиями хозяев.
Во всей деревне только один Захаров дом выделялась своим видом. Большой хорошо построен дом, с крыльцом, разрисованные ставнями, садом, стоял на холме и словно господствовал над деревней. На этом холме был и громкоговоритель. И тут же рядом была Захаров магазинчик. Не земля обогатила Захара, а его ловкость. Он был словно представителем от деревни. Местная власть по делам всей деревни обращалась к нему. Торговцы — тоже. Если нужны были рабочие, — тоже обращались к Захару и тот подряжал на работу со «своими» людьми. Он нанимал крестьян, а те свой заработок оставляли в Захаровом магазине, лучше сказать, не в магазине, а в таверне, так важнейшим товаром была водка. Этого Захара крестьяне не люби больше, чем пана Загорского.
Никакого учреждения в деревне не было. По всем делам надо было ехать в соседнюю деревню, где была гмина (волость).
И вот однажды засуетилась вся околица, запрыгали стражники, явился в деревню войт[3], приказал «прибраться», подчистить улицы, детинцы.
К господину Загорскому приехал сам министр внутренних дел и выразил желание ознакомиться с подвластным народом.
На другой день двинулась в Смаляки экспедиция: впереди жандармы, за ними автомобиль, в котором сидели министр и Загорский, за ними второй автомобиль с другими чиновниками.
У ворот деревни стоял «радостный народ в праздничной одежде» и приветствовал власть.
На площади автомобили остановились. «Представитель крестьян», Захар, выступил «от имени народа» с речью:
— Благодарим светлейшего господина министра за честь. Благодарим за внимание и заботу о пользе народа. Мы все будем помогать власти во всех мероприятиях на благо нашего отечества — Польши.
Министр поблагодарил, сказал, что все заботы власти направлены на пользу народа, отметил, что в их деревне наблюдаются следы культуры — палисадники, тротуары, водосток, — но его удивляет, что и в ней не видно такой простой вещи, без которой не может обойтись ни один культурный человек — как уборные.
— Это же стыд! — закончил он. В наше время, да еще в Польше, такое явление позорно. И я должен приказать, для вашей же пользы, чтобы через неделю все хозяева построили уборные. Ответственность за исполнение возлагаю на войта.
— Так не из чего построить! — загудели крестьяне. — Досок нет, не за что купить. Даже подправить хаты не можем.
На такую вещь много средств не надо, — ответил министр, — на водку, наверное, хватает. Откажитесь от нее один — другой раз — и будут средства.
Здесь встал пан Загорский и заявил:
— В честь такого дня, в честь господина министра, я даю на это дело доски бесплатно.
Захар, войт, чиновники, даже сам министр приветствовали это заявление аплодисментами.
— Благодарите светлейшего пана Загорского! Большое счастье, что у вас есть такой великодушный протектор! — торжественно сказал министр.
Но тут произошло нечто такое, что испортила всю музыку. Степан, Максимов отец, высокий хмурый мужчина, вдруг выступил и сказал:
— Искренне благодарим, господа, за ласку. Но мы просили бы еще пана министра позаботиться, чтобы приехал второй министр, который дал бы возможность использовать эти уборные, ведь нам не за чем их посещать…[4]
На минуту все вокруг стихло…
Потом послышался сдержанный смех с одной стороны и возмущённый шум с другой.
— Хамы! — крикнул министр, и автомобили двинулись из деревни.
А на Степана набросились стражники, избили плетьми и поволокли в гмину, где он просидел с неделю.
Вернулся еще более хмурым, но не жалел, что так поступил. А на селе еще долго хохотали с этого происшествия.
Начинались первые осенние дни, когда ребята сделали свое радио. Дождались темноты, забились в свой угол и начали прислушиваться. Особенно трудно было распределить два наушника на трех человек. Каждый раз один должен был сидеть и страдать, хотя менялись они и часто.
— Ну, ну? — затаив дыхание, спрашивал третий.
— Пока ничего…
Покрутили ручки.
— Ну, ну?
— Тихо! Есть!..
— Что, что? Говорите…
— Тьфу, проклятые! — крикнул Мотэль. — Про матку боску!
— Значит, это Варшава, — с разочарованием сказал Юзик.
— Тихо, тихо! По-немецки заговорили! — заволновался Максимка, который не отнимал телефон от уха.
Это было уже интереснее, хотя и непонятно.
Потом началась какая-то музыка, но откуда неизвестно. Потом то и другое вместе.
Так в первый вечер ничего не добились. Кроме того, и долго сидеть было нельзя, чтобы не заметили.
С нетерпением ждали следующего вечера. Снова слышали обрывки и мешанину из разных передач. Потом кое-что подправили, изменили в аппарате. И вот, наконец, услышали белорусские слова:
«Слушайте, слушайте! Говорит Минск, на волны в 700 метров. Товарищи радиослушатели! Слушайте дальше нашу газету:
ПЕРЕХОД НА ПЯТИЧАСОВОЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ.
ЦИК рассмотрел и утвердил план перехода части предприятий на пятичасовой рабочий день. До конца текущего года во всем СССР не останется ни одного предприятия с шестичасовым рабочим днем. Если в некоторых случаях, например, в совхозах предстоит работать летом более пяти часов, то лишние часы должны будут отняты от следующих рабочих дней. Но ни в коем случае увеличенный рабочий день не может быть более восьми часов и, кроме того, таких дней у рабочего не может быть более двенадцати в год, при этом ни в коем случае увеличенных рабочих дней не должно быть более трех один за другим.
НОВОЕ ПТИЦЕВОДЧЕСКОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ.
В колхозе Курычи закончена постройка птицеводческого предприятия. Оно состоит из инкубаторного корпуса, который может давать два миллиона цыплят за раз, корпуса для выращивания цыплят, корпуса для старых кур и холодильники для яиц. Постройка стоила восемнадцать миллионов рублей».
— Курычи! — воскликнул Юзик. — Это же наша деревня, где живет дед!
— Тихо, ты! Не мешай! — накинулись на него товарищи.
«ДЕКРЕТ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ ДЫМА.
В настоящее время вопрос об уничтожении дыма настолько разработан и практически подготовлен, что уже есть возможность полностью воплотить его в жизнь. Поэтому Совнарком издал декрет, чтобы в течение года ко всем дымоходам были приспособлены установки для выделения из дыма угля и окисла углерода, которые тотчас снова возвращаются в печь, а двуокись углерода идет на технические нужды. Таких установок, небольших и дешевых выпущено уже достаточно.
НОВАЯ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЯ.
Через две недели будет пущена в ход…»
— Максимка! Иди домой! — послышался снаружи голос отца.
И ребята вынуждены были прекратить свое слушание…
Максимка побежал домой, а Юзик с Мотэлем пошли в поместье околицами.
— Курычи — это деревня, откуда папка, — не мог успокоиться Юзик. — Но здесь говорится о каком — то колхозе. Что это такое?
— Не знаю, — ответил Мотэль. — Да и вообще много незнакомых вещей: инкубаторы, Совнаркомы, ЦИКа.
— А работать в день будут только пять часов! Наши родители по двенадцать и более работают. Неужели и пенсия полная?
— Конечно. Иначе никто не захотел бы работать только пять часов. На то есть разные машины.
— А у нашего пана то же разные машины, а работы всё равно много.
— Так у нас не все работают. Папка говорил, что, если бы все люди работали вместе, для себя, тогда всем можно было бы и еще меньше работать.
Вечером, когда отец вернулся домой после четырнадцатичасовой работы, Юзик заметил:
— А в Советской стране работают пять часов в день.
— Да у нас есть люди, которые работают даже меньше, — сказала мать.
— Нет, там все рабочие работают по пять часов.
— А ты откуда знаешь? — недовольно сказал отец.
— Да слышал… говорили…
— Не Антэк ли? — блеснул глазами отец.
— Нет. Я его и не видел.
— Нечего зариться на чужие края, — сказал отец, готовясь к ужину. — Мало ли что могут говорить? Там хорошо, где нас нет. А если познакомишься поближе, то увидишь, что нигде даром хлеба не дают. Вот в Америке, говорят, тоже хорошо, а сколько наших людей убежало оттуда? Народу на земле столько, что всё ровно все панами не будут. Лучше небольшой кусок хлеба, но определенный.
С нетерпением ждал Юзик следующего дня, чтобы послушать дальше интересные вести. Но не так легко было снова найти. Опять пошли разговоры на разных языках, музыка, пение. И хуже всего то, что слышалось все это вместе.
— Словно ярмарка какая-то в воздухе, — говорил Мотэль.
Только дней через пять поймали они еще отрывок: