Пора было уходить домой и деду Вите. Ему тоже развлекаться тут больше нечем, на огороде ждет капуста и, если не терять время попусту, не прохлаждаться, то к вечеру ее можно будет потихоньку срубить и свезти на тачке ко двору, и тем порадовать Ольгу Максимовну.
Дед Витя в последний раз оглядел материну могилу, снял с креста несколько только-только опавших листиков и вышел за ограду.
— Ну, мать, — поклонился он могиле и сказал так, как всегда и говорил при расставании, — прощай пока. В следующую субботу приду.
— Прощай, — молодым и вовсе не грустным голосом ответила мать, а может быть, это деду Вите лишь послышалось в шелесте березовых высоких ветвей и калинового, усыпанного гроздьями-кровинками куста.
За оградой он надел шапку, половчей приладил в руке палочку-посошок и твердо встал на протоптанную за долгие годы хождения к матери песчаную тропинку. Но тут дед Витя вдруг услышал, как позади него кто-то заполошно и надрывно кричит:
— Виктор Васильевич! Виктор Васильевич! Подожди!
Дед Витя оглянулся и увидел, как через пустырь, заплетаясь широкими брючинами в осеннем порыжевшем бурьяне, к нему бежит Артём.
— Чего тебе? — любопытства ради задержал шаг дед Витя, немало дивясь, почему это Артём вдруг стал окликать его по имени-отчеству, а не так, как привык по обыкновению, в повседневной жизни — дедом Витей.
— Тебя Юрий Иванович зовет!
— А кто такой Юрий Иванович? — перекинул посошок из руки в руку дед Витя.
— Ну, ты даешь! — неподдельно возмутился Артём. — Губернатор наш.
— И зачем я понадобился нашему губернатору? — повесил на посошок сумку с пустой четвертинкой дед Витя.
— Поговорить хочет. С гостями познакомить. Я рассказал ему о тебе.
— И что же ты рассказал ему? — вскинул отяжелевший взгляд дед Витя на фетровую шляпу Артёма, которая опять наползла тому на самый лоб.
— Так, всё рассказал, — забеспокоился под этим взглядом Артём, — что ты в Серпиловке теперь, считай, последний, кто помнит войну, кто пострадал на ней.
— Некогда мне! — отрывисто и резко ответил дед Витя и, отстранив Артёма, зашагал по тропинке.
Но Артём не отставал, крутился, словно какой вьюнок, вокруг него, загораживая дорогу и уговаривая на все лады:
— Неудобно же, Виктор Васильевич. Тебя все ждут.
— Неудобно штаны через голову надевать, — начал уже всерьез заводиться дед Витя, и Артём прекрасно знал, что ничего хорошего это не сулит.
Он прильнул к нему с другого боку и проговорил с обидой и жалобой в голосе:
— Меня ругать будут. Я же обещал…
— Зря обещал! — не стал больше слушать его дед Витя.
Но шаг он все-таки опять замедлил и дальнозорко посмотрел в сторону застолья.
Там, прервав трапезу, и хозяева, и гости действительно ждали, чем закончатся переговоры Артёма с дедом Витей. Они с напряжением и любопытством наблюдали за ними, а немец-старик даже нацелился своим минометным фотоаппаратом.
— А этот, что, — ткнул в него посошком дед Витя, — небось, воевал у нас?
— Бог его знает, — уклонился от прямого ответа Артём. — Но говорит — ветеран.
— Эсэсовец поди, — завелся еще больше дед Витя. — Там только такие верзилы и были.
Он еще раз посмотрел на всё застывшее, безмолвное застолье и вдруг в одну минуту переменил свое решение, как это нередко случалось с ним и в обыденной жизни, особенно если дед Витя выпивал рюмку:
— Ладно, я пойду!
Он свернул с тропинки на пустырь и, почти не помогая себе посошком, не прислушиваясь, как поскрипывает и саднит культю расшатавшийся за день протез, пошел к празднично-поминальным столам.
Артём семенил рядом, без умоку болтал и похвалялся, что и наш, и немецкий губернаторы твердо обещали проложить к Серпиловке асфальт, провести газ, а может быть, даже и воду. Но дед Витя мало его слушал, а всё поглядывал и поглядывал на подвыпивших уже поминальщиков и в первую очередь на старика-немца, который, не переставая, целился в него и щелкал фотоаппаратом.
На подходе к пятачку-площадке Артём ловко подхватил деда Витю под локоть и, минуя рядовые, на добрую треть уже опустошенные столы, подвел его к президиуму, где водки и закусок не убывало.
— Вот, — легонько подтолкнул он туда своего пленника: — Виктор Васильевич, я вам говорил, ветеран наш и герой войны.
— Очень рады, — потеснив священников и генералов, освободил губернатор рядом с собой место для деда Вити.
— Чему рады? — помедлил дед Витя занимать это место.
— Рады познакомиться, — немного смущаясь, протянул ему руку губернатор, не привыкший к подобным разговорам с собой.
Молодую холёную эту руку дед Витя пожал и стал выжидать, что будет дальше.
Губернатор попробовал было знакомить его с соседями по застолью, нашими и чужими, но вовремя догадался, что прежде знакомства надо все ж таки деду Вите, ветерану и герою, налить рюмку.
Он дал знать об этом стоящему прямо у него за спиной официанту. Но когда тот потянулся за бутылкой, ловко перехватил ее у него и начал самолично наливать деду Вите водку в махонькую, прозрачно иссеченную затейливыми узорами рюмку.
— Я с такой тары и такими дозами не пью, — неожиданно остановил его дед Витя.
Губернатор, подождав, пока переводчица переведет его слова иноземным гостям, не смог сдержать улыбки и откровенно загордился перед этими гостями: вот, мол, какие у нас, у русских, ветераны и герои войны — из мелкой тары и мелкими дозами не пьют. Он потянулся за фужером, расчерченным точно такими же, как и рюмка, узорами, но потом что-то шепнул служке-официанту, и тот неведомо откуда раздобыл и водрузил на стол граненый двухсотграммовый стакан.
Теперь уже совсем широко и по-свойски улыбаясь, губернатор с пониманием дела и, чувствовалось, немалым опытом принялся наливать водку, которая утробно побулькивала и будто сама поскорее рвалась из бутылки. Но на половине стакана он горлышко бутылки оторвал и вопросительно посмотрел на деда Витю.
— Лей, лей, — поторопил его тот. — Водка поди не твоя — казенная.
— Казенная, — подыграл деду Вите губернатор и еще больше загордился им перед иностранными гостями. Заодно загордился и собой, своим откровенным, открытым разговором с народом, от которого ему утаивать и скрывать нечего.
Когда стакан наполнился по самый венчик, дед Витя взял его твердой, недрогнувшей рукой, внимательно оглядел всё застолье, начиная от заглавного поперечного стола и заканчивая стоящими продольно, вниз по склону, и вдруг опять озадачил, спросил молодого губернатора:
— И за что же вы тут пьете?!
Губернатор на этот раз гордыню свою смирил, вспыхнул и зарделся, словно красная девица, и с трудом нашелся, что ответить деду Вите:
— Похороны, сами понимаете…
— Ну, за эти похороны я пить не буду, — подвинулся поближе к столу, чтоб поставить на него стакан, дед Витя.
Иностранные гости, дожидаясь, пока толмачи объяснят им, что там за разговор затеялся между губернатором и ершистым русским стариком-инвалидом в шапке-ушанке, потертых штанах и телогрейке-стеганке, которую они прежде видели только в кино, по-гусиному вытянули в сторону переводчиков головы и насторожились в предчувствии чего-нибудь особо веселого и развлекательного. А наши заволновались и встревожились всерьез. Они с удвоенным вниманием стали прислушиваться к переводчикам, надеясь, что те как-нибудь смягчат, скрадут слова деда Вити и тем выручат губернатора, в общем-то по своей воле и легкомыслию попавшего в эту неожиданную переделку.
Но выручил его сам дед Витя. Глянув на побагровевшее растерянное лицо губернатора, он стакан не поставил, а наоборот, еще крепче зажал его в заскорузлой горсти и сказал как бы только одному своему собеседнику:
— А вот за нынешнюю, Дмитриевскую субботу я выпью. Знаешь, что такое — Дмитриевская суббота?
Ни губернатор, ни многие другие, приехавшие вместе с ним областные и московские гости не знали. Но им ловко и вовремя подсказал наш внимательный ко всему происходящему батюшка. Он из-за плеча немецкого пастора в двух-трех доходчивых словах все объяснил губернатору. Тот сразу подобрел лицом, успокоился, улыбнулся деду Вите, может быть, даже опять скрытно гордясь им. А иноземным гостям все было без разницы. Если они мало чего поняли из разговора деда Вити с губернатором, то тем более ничего не поняли насчет Дмитриевской субботы, которая у них, в немецкой стороне, не празднуется и не отмечается. Они теперь с нескрываемым страхом смотрели на стакан деда Вити, не веря, что тот в один раз и присест выпьет его.
Но дед Витя выпил. Не торопясь и не поспешая, мерными расчетливыми глотками, внимательно следя, чтоб ни единая капля не обронилась ему на подбородок. Когда же стакан опорожнился, дед Витя аккуратно поставил его на край стола и закусил малым ломтиком хлеба с колбаской.
Теперь все ожидали (и губернатор, кажется в первую очередь), что почетный гость, ветеран и инвалид, поблагодарит за угощение и потихоньку уйдет домой. Всё, что надо было знать о нем, они узнали от Артёма. Хотелось, конечно, и посмотреть на героя, о котором Артём так вдохновенно рассказывал, чтоб удостовериться — не перебрал ли он, не переборщил ли в своих похвалах. Они посмотрели и удостоверились (втайне решив, что всё ж таки переборщил), и на том их интерес к деду Вите пропал. Делать ему тут вроде бы больше нечего, тем более, как им казалось, хорошо выпивши.
Но дед Витя сам не ушел, а повернувшись к старику-немцу, вдруг почти в самый окуляр фотоаппарата и в грудь ткнул его посошком:
— А ты чего приехал? Воевал небось у нас?!
— Найн, найн! — похоже, без переводчика понимая деда Витю, замахал тот руками. — Нихт им Криег!
— Ладно тебе — нихт! — не отставал от него дед Витя. — ЭсЭс, поди?
— Найн — ЭсЭс! — еще пуще заволновался старик. — Их бин ейн инфантерист — пехота.
— Теперь вы все пехота, — подловил его на этой оплошности и невольном признании, что воевал, дед Витя.
Переводчики опять все путано пересказывали и сглаживали, чтоб слова деда Вити не слишком задевали иноземных гостей. Но те на этот раз поняли их правильно, только идти на помощь старику, словно сговорившись, почему-то не решились, а оставили его один на один с дотошным дедом Витей. Растерялись даже генералы и священники.