Кружки молодежи.Приезд московских студентов.Споры между народниками и марксистами
В первые годы пребывания в Нижнем я не входила в круг жизни взрослых, хотя родственные отношения с семьей Короленок распространялись, конечно, и на меня. Владимир Галактионович называл себя моим содядюшкой. Он так и надписал свою первую книгу Сибирских рассказов, подаренную лично мне к моей бесконечной гордости.
Единственный человек, признававший меня взрослой и начавший называть меня по имени и отчеству, — к моему большому смущению, был мой будущий муж, Ангел Иванович Богданович.
Он был выслан в Нижний к матери после исключения из Киевского университета и привлечения к делу подпольной организации, разбиравшемуся в военном суде. Против всякого ожидания Богданович был оправдан военным судом, хотя это было в годы жестокой реакции, пожалуй, наиболее жестокой именно в Киеве. Единственным пунктом обвинения были найденные у него при обыске 23 запятые из типографского шрифта, выкраденного, по подозрению, из какой-то гласной типографии для организации нелегальной типографии.
На суде Богданович произнес речь, которая произвела даже на военных судей такое впечатление, что они вынесли ему оправдательный приговор. В основу его речи были положены преступные запятые.
Я впоследствии была несколько удивлена, узнав об ораторской победе моего мужа. Он не любил говорить публично, никогда, ни на каких собраниях не выступал и, насколько я могу судить, красноречием не обладал.
В Нижнем он жил с Короленками, так что я сразу познакомилась с ним. Я, конечно, стеснялась его, как всех мало знакомых взрослых и смущалась, когда он заговаривал со мной. Впрочем, это случалось редко, он был замкнутым и мало разговорчивым человеком. Но в то же время, он принадлежал к распространенному тогда типу развивателей. С ними мне до тех пор еще не приходилось сталкиваться. Однажды, на каких-то именинах у Короленок была небольшая выпивка. Ангел Иванович, вообще совершенно не пивший, от двух-трех рюмок пришел в некоторое возбуждение, и язык его развязался. Его охватил развивательский жар, а объектом своей пропаганды он избрал меня. Он стал развивать мне теорию неизбежности борьбы между отцами и детьми. Я еще не читала тогда «Отцов и детей» Тургенева, но самая мысль показалась мне чрезвычайно странной. Мои «отцы» были для меня всегда такими высокими образцами всего лучшего, что я не представляла себе, из-за чего я могла бы с ними бороться. Единственное, в чем я была с ними до тех пор не согласна, это религиозный вопрос. Но я инстинктивно чувствовала, что дело идет не об этом, и что в этой области мой собеседник будет, наверное, не на моей стороне. «Отцы», в данном случае дядя, тетя и Владимир Галактионович, тихонько пересмеивались, слыша краем уха эту пропаганду, но не вмешивались. Они понимали, что с развивателями мне неизбежно придется столкнуться, и надо понемногу начинать самой разбираться в вопросах, волновавших тогдашнюю молодежь, хотя для меня, в 14 лет, это было, пожалуй, еще рановато.
Впрочем, на этом развивательские попытки Ангела Ивановича прекратились. Должно быть, почва показалась ему не слишком благодарной, а без некоторого возбуждения он не чувствовал необходимого жара. Наше неожиданное знакомство надолго прервалось.
Все мои интересы в тот период были связаны с гимназией. Нижегородская гимназия понравилась мне куда больше, чем Казанская. Тут я сразу тесно сблизилась с несколькими подругами. Связь эта продолжалась и по окончании гимназии. Подруги стали часто бывать у меня дома и скоро полюбили тетю и, по обыкновению, были очарованы дядей.
Мы увлекались литературой, много читали, и порознь, и вместе. Кроме классиков — Толстого, Тургенева (я поняла теперь, о каких «отцах» говорил Богданович), нам начали попадаться так называемые тенденциозные романы, например «Что делать?» Чернышевского, «Шаг за шагом» Омулевского, «Знамение времени» Мордовцева. Нас заинтересовали общественные и политические вопросы.
К концу шестого класса в наш гимназический кружок попытался проникнуть развиватель, молодой поэт из семинаристов. Но нам самим хотелось разобраться в разных вопросах, а не глотать разжеванную пищу. В то же время мы сознавали, что как-то отстали, что гимназисты больше нас читали и лучше разбираются в прочитанном. Вот если бы устроить кружок вместе с гимназистами! Но, как назло, ни у одной из нас не было братьев-гимназистов и даже ни одного знакомого гимназиста. Только у одной девочки бывал дома репетитор ее младшего брата, гимназист-восьмиклассник, но она сама не была с ним знакома. Мы коллективно написали ему письмо, предлагая устроить совместный кружок самообразования и, если у них в классе найдутся желающие, придти для переговоров ко мне. У меня одной была отдельная маленькая комната.
От дяди с тетей мы не скрывали нашего замысла. С большим волнением мы, пять гимназисток седьмого класса, ждали прихода гимназистов-восьмиклассников.
Их тогда пришло трое, но всех желающих тоже было пятеро. Как мы и думали, гимназисты оказались гораздо начитаннее нас и посвященнее в дела и интересы учащейся молодежи. У некоторых были знакомые студенты, приезжавшие на каникулы в Нижний. Они охотно согласились устроить совместный кружок.
Наше предложение вызвало у них поначалу большое волнение. Они колебались, думая, что это только предлог для знакомства с целью заняться флиртом. Правда, некоторые ничего против этого не имели. Но они сразу поняли, увидев нас, что мы относимся к делу в высшей степени серьезно и о легкомыслии нет и речи.
Гимназисты вполне одобрили наше решение не приглашать руководителя, но выработать заранее программу занятий они считали необходимым. Мы все согласились не читать на кружке художественные произведения, это займет слишком много времени, их каждый должен прочитать самостоятельно. Сообща, мы будем читать только критические и публицистические статьи. На всякий случай, они принесли с собой, ходившие тогда по рукам, программы чтения для самообразования и для занятий в кружках. Решили начать с Белинского, потом Добролюбова, прочесть обязательные тогда «Исторические письма» Миртова (Лаврова), некоторые статьи Чернышевского, Писарева, хотя против него кое-кто возражал, Ткачева, Герцена и некоторые нелегальные брошюры, вроде «Четырех братьев», «Царя-голода» и письмо Цебриковой.
Словом, оппозиционное, пожалуй, даже революционное направление будущего кружка определилось сразу без особых обсуждений.
Собираться мы решили по субботам у меня.
Тетя с дядей не стесняли меня, наоборот, всячески помогали. Чтобы не мешать нам, каждую субботу они уходили на весь вечер или к Короленкам, или вместе с ними к кому-нибудь из знакомых. В нашем распоряжении оставались две комнаты — моя и находившийся рядом с ней небольшой дядин кабинет, куда нам приносили чай и бутерброды, заранее приготовленные тетей.
Первое время большинство моих подруг стеснялись, предоставляя высказываться гимназистам. Но понемногу втянулись и мы. Сначала я, привыкшая говорить с «большими», а затем и остальные.
Наиболее речистым был один красивый гимназист, предмет моего первого, очень кратковременного увлечения, играющий роль вожака класса.
К сожалению, этот начитанный, красивый юноша в моральном отношении оказался довольно низкопробным. В университете он был изобличен в антиобщественных и нетоварищеских поступках. Он исповедовался мне на каникулах, и я — сердце не камень — была склонна простить его. Но впоследствии он покатился по наклонной плоскости, и наше знакомство прервалось.
В память о нем у меня остался мой первый и едва ли не последний не вполне удачный стихотворный опыт, скрытый мною ото всех, кроме моей ближайшей подруги Оли Чачиной.
…Под руку медленно
Шли мы вдвоем.
Он говорил о страданьях народа
И о тяжелой борьбе впереди,
И о труде, и о многом другом.
Он говорил… И так дивно звучали
Мне вдохновенные речи его…
Пока длился наш кружок, он еще ни в чем не погрешил и казался нам будущим вождем и героем, конечно, революционным.
Как это ни странно, но, несмотря на постоянные встречи, даже помимо кружковых суббот, и на взаимный интерес и дружеские отношения между всеми, в нашем кружке не завязалось ни одного романа. Исключение составило только мое краткое увлечение, и то ограничившееся лишь взглядами и отдаленными намеками во время совместных игр или катаний на праздниках.
Очень уж все мы были серьезно настроены и смотрели на наш кружок, как на подготовку к важному общественному делу. Но характер этого дела, кроме только его общереволюционного настроения, был для нас самих не ясен.
Наши разговоры носили народническую окраску, но такую неопределенную, что при первых серьезных возражениях она могла легко слинять. Это и случилось с большинством из нас довольно скоро, с теми, конечно, кто не отошел вообще от юношеских увлечений, и кого не затянула обывательская тина.
Пришла весна, и наши товарищи стали собираться в университет, но их престиж к этому времени значительно померк.
Их сменили новые герои.
В Москве в это время произошли студенческие волнения. Многих студентов исключили из университета и административно выслали.
Слухи о нижегородской интеллигенции доходили и до Москвы, и некоторые исключенные студенты выбрали Нижний своим временным местожительством.
Для Нижнего это было крупным событием.
До тех пор туда приезжали на каникулы только свои бывшие гимназисты. А тут явились новые, притом исключенные, с ореолом пострадавших политических борцов.
Гимназистки взволновались чрезвычайно. Мы ведь были единственными представительницами женской учащейся молодежи и чувствовали, что на безрыбье и нас могут заметить студенты. Была в Нижнем и одна курсистка с фельдшерских курсов, знакомая с некоторыми из наехавших студентов. Мы тоже ее знали, и она-то познакомила нас с ними.
Это было на страстной неделе. Всякие сборища в такие, отмечаемые всеми православными дни, строго запрещались традицией. Но… ждать ни мы, ни они были не в состоянии. Кроме того, мы боялись скомпрометировать себя, показавшись в глазах студентов религиозными. Лично мой религиозный кризис уже миновал, и я считала себя атеисткой.