Но Владимир Галактионович был настойчив, и, в конце концов, я взялась за перо. Я добросовестно изложила дело. Но куда улетучился весь тот пыл и все то волнение, которые испытывала я, с жаром рассказывая Короленко и о бедном мужичке, и о чванливом судье? Сколько я ни билась, выходило совсем не то.
Свой первый опыт я отдала Владимиру Галактионовичу на проверку. Он указал мне недостатки, поправил и послал… в «Волжский вестник». До «Русских ведомостей» мой очерк не дотянул.
На этом надолго закончилась моя газетная карьера. Из статьи в журнал тоже не вышло ничего путного, и я окончательно поверила, что литература не для меня.
Почему Короленко не пришло в голову предложить мне попробовать силы в области исторической беллетристики, я не знаю. Я увлеклась ею уже после его смерти. А ведь его самого история и исторические очерки влекли чрезвычайно, и у него было к этому жанру большое дарование.
К В. Д. Масловой Короленко не чувствовал никакой симпатии. Ему не нравилось мое увлечение ею и ее влияние на меня. Должно быть, его, как внутренне здорового человека, отталкивала именно ее неуравновешенность и некоторая ненормальность.
Между тем именно через Веру Дмитриевну я свела одно из наиболее интересных моих знакомств в Нижнем Новгороде — с Алексеем Максимовичем Горьким.
Горький был еще в то время совсем молодой человек, не намного старше меня, и человек еще никому не известный. Он только что вернулся из своих странствий по югу, где свел знакомство с босяками, и теперь, по-видимому, надолго поселился в Нижнем.
Он вошел в ссыльную колонию и познакомился, между прочим, с В. Д. Масловой, увлекшейся талантливым юношей и успешно пропагандировавшей его.
Он тогда писал уже свои первые рассказы, никому пока не показывая их. Но Вере Дмитриевне он их показал, и она сразу почувствовала в них задатки большого литературного таланта. Некоторым из нас, молодежи, в том числе и мне, она их читала. Мы были в восторге от них.
Один из рассказов в общих чертах я помню до сих пор. Он носил оригинальное заглавие — «Граф Нелепо-и-все-тут».
Герой его — бывший человек, закинутый превратностями судьбы в среду одесских босяков. Он жил с ними в пустом сарае за городом, ничего не рассказывая им о своей прошлой судьбе, и вообще держался особняком, но пользовался неограниченным влиянием на них. Когда между босяками возникала ссора или завязывалась драка, стоило «Графу» показаться в дверях сарая и посмотреть им в глаза, как самые неукротимые в миг затихали, и раздоры прекращались.
Чем кончался рассказ, я теперь не могу вспомнить. Очевидно, сам Горький не придавал ему значения, так как впоследствии нигде не печатал.
Впрочем, больше, чем его литературные опыты, действовали на нас его устные рассказы.
Рассказчик он был замечательный. Из его рассказов вставали, как живые, своеобразные фигуры его экзотических знакомств. Мы заслушивались его приключениями и удивительными похождениями, когда он соглашался принять участие в наших поездках на лодках по Оке и по Волге.
Благодаря ему эти прогулки тоже приобретали иногда экзотический характер.
Мы все, гимназистки, были, как говорилось тогда, девочки из «хороших» семей. Кататься на лодках и печь в золе картошку было для нас прилично, но на пароходах мы привыкли ездить, если не в первом, то не ниже второго класса. Ездить в третьем, а тем более в четвертом, среди палубных пассажиров, считалось неприличным.
Однажды тетя отпустила меня на прогулку, на всю ночь. Она считала это безопаснее, чем возвращение среди ночи. Ночью нас застала непогода. Плыть на лодке стало трудно. Мы оказались неподалеку от пароходной пристани маленьких Кашинских пароходов.
Алексей Максимович предложил нам добежать до пристани и вернуться в город ближайшим пароходиком.
Мы вымокли, устали и охотно согласились. Перспектива посидеть в чистой рубке, напиться чаю в буфете и выспаться на мягких диванах до утра, очень нам улыбалась.
Но, когда подошел пароход, оказалось, что билетов ни во втором, ни в третьем классе нет. Горький, не задумываясь, взял для всех нас палубные билеты. Для пассажиров четвертого класса число билетов не ограничено. Никаких специальных мест им не полагается.
Мы вошли на пароход. Ночь была темная, освещения на пароходе не было, и Горький предложил нам сразу устраиваться на полу, где кто сможет. Возражать мы не могли, да и не хотели. Это ведь и было одно из приключений о которых рассказывал Горький.
Я улеглась на маленьком свободном местечке и жалела только, что голова моя попала на что-то очень твердое.
Когда забрезжил рассвет, я увидела, что лежу головой на сапоге какого-то человека. Ночь, наконец, прошла, и нам оставалось только гордиться таким необычайным приключением, что мы и делали.
Тете я благоразумно не рассказала о нашей поездке, заметив вскользь, что из-за непогоды мы вернулись на пароходе.
Она это вполне одобрила.
Вера Дмитриевна познакомила Горького не только с нами, но и с дядей и, главное, с Короленко. В таланте юноши она была уверена и надеялась, что Короленко поможет ему, как начинающему писателю.
Короленко говорил, что Горький произвел на него с первого раза очень хорошее впечатление. В его рассказах он увидел несомненные признаки таланта и готов был всячески содействовать его первым шагам в литературе. Владимира Галактионовича смущала только чрезмерная романтика, и он уговаривал Горького писать проще и как можно ближе придерживаться действительности.
Горькому это было трудно. Романтика была свойственна ему органически.
Компания, которая окружала Горького в Нижнем, не слишком была по душе Короленко. Он боялся, что молодого писателя засосет провинциально-ссыльное болото, и он уговаривал Горького переехать в Самару, куда его пригласили для постоянного сотрудничества в газете.
Короленко считал участие в местной прессе, а значит и в местной жизни, очень полезным для начинающего писателя.
Это оказалось не совсем так. Горького влекла большая литература, местная жизнь мало интересовала его, он не давал себе труда разбираться в ней, и он не оставил в ней такого следа, как Короленко в жизни Нижнего.
М. Н. Ермолова — Г. И. Успенский
В конце лета центром нижегородской жизни становилась ярмарка. Со всех концов России, из Сибири, из восточных пограничных государств, из Китая подвозились товары, каких не только в Нижнем, но и в Москве нельзя было достать в другое время.
Но не только купля-продажа влекла туда людей. Много народа стекалось повеселиться, покутить. На ярмарке открывалась масса гостиниц, ресторанов, трактиров и всякого рода увеселительных заведений. Правда, в трактирах и ресторанах не только кутили и веселились. Среди купечества существовал обычай все сколько-нибудь крупные сделки заканчивать выпивкой.
Кроме увеселений на ярмарке был еще один крупный магнит. Там был большой театр. В него приезжали гастролировать столичные артисты из разных театров, а чаще всего труппа московского Малого театра с Федотовой, Южиным, а, главное, с Ермоловой. Не выезжая из Нижнего, почти каждый год можно было наслаждаться игрой этой великой артистки, величайшей не только в России, но, быть может, и во всем мире.
Я видела ее во всех ее коронных ролях именно на нижегородской ярмарке. Дивные образы Орлеанской девы, Марии Стюарт, Федры, гауптмановских и зудермановских героинь с тех пор навеки запечатлелись в моей памяти.
Но я имела счастье увидеть Ермолову не только на сцене. Она пожелала познакомиться с В. Г. Короленко, и я присутствовала при этой встрече.
Нечего и говорить, что в ее присутствии я не осмелилась открыть рот, достаточной радостью было просто смотреть на нее и слышать ее голос. В жизни она тоже производила чарующее впечатление. Больше всего поражали ее простота и естественность. Ничего искусственного, приподнятого, что как-то невольно соединяется с представлением об артистах. Это была сама простота и сама скромность.
Владимир Галактионович спросил ее, привыкла ли она к сцене настолько, чтобы не волноваться, когда приходиться выступать.
— Что вы, Владимир Галактионович, — ответила она. — Каждый раз, когда я выхожу на сцену, я вся дрожу, как в первое свое выступление. Если бы я перестала волноваться, — прибавила она, помолчав, — я думаю, я перестала бы быть артисткой…
Меня это поразило. Такая великая, такая знаменитая артистка — и волнуется, как начинающая.
В то же время мне это страшно понравилось. Значит, она по-настоящему переживала все, что изображено на сцене. Недаром ее игра не только восхищала, но и волновала до глубины души, заставляла переживать все тревоги и волнения, изображаемых ею героинь, их радости и горе.
Долго я была под впечатлением этой незабываемой встречи, и все мои подруги завидовали моему счастью.
Нам и в голову не приходило пойти к ней и, как поступала молодежь в столицах, выразить ей свое восхищение. Нам это казалось недопустимой дерзостью.
Но на каждый ее спектакль мы неизменно являлись. Такого высокого наслаждения я больше уже никогда не испытывала в театре, хотя в течение своей долгой жизни повидала немало крупных артистов и артисток — Савину, Комиссаржевскую и даже несравненную Дузэ.
Не одно купечество съезжалось на ярмарку — некоторые из писателей тоже приезжали в Нижний, на ярмарку, чтобы набраться там впечатлений, каких не получишь в другое время.
Приезжал на ярмарку и останавливался у Короленко Глеб Иванович Успенский.
Никто, встречавшийся с Успенским, не забудет этого своеобразного и обаятельного человека. Успенский не раз приезжал в Нижний. Он вместе с Короленко одно время редактировал беллетристический отдел журнала «Северный вестник». Его рассказы о работе в журнале были полны юмора и, в то же время, были проникнуты убедительной теплотой.
Издательница этого журнала — А. М. Евреинова — отличалась большой наивностью и иногда озадачивала редакцию совершенными неожиданностями.
К первой книжке журнала редакционный коллектив долго и тщательно вырабатывал вступительную статью, которая не испугала бы цензуру и в то же время показала бы читателям общественную физиономию журнала.