к распространяющую заразу, а взамен ее выдавать крестьянам продукты.
Крестьяне, не верившие в заразу, очень огорчились, да и мы тоже. Мы были уверены, что в деревенских условиях зараза и без столовой будет распространяться. Но делать было нечего. Приехал земский начальник проследить за немедленным исполнением решения, и нам пришлось спешно ликвидировать полюбившееся нам дело.
Правда, наступило лето, и столовые повсюду закрывались.
Моя подруга уехала к своим, а я вернулась в Нижний. Там моя столовая причинила мне еще много волнений. Я составила подробный отчет об израсходованных суммах. Тетя просмотрела его и вдруг спросила меня:
— Почему же ты нигде не указываешь, что получила 100 рублей от Петербургского комитета грамотности?
— Да я их не получала.
— Как не получала, когда мне их прислала А. М. Калмыкова (председатель комитета), и я сразу же переслала их тебе.
Я страшно смутилась. Тетя — человек такой аккуратный, положительный, не могла ничего перепутать. Значит, вина моя.
Стали искать квитанцию, она не находилась. Тогда тетя припомнила, что поручила отправку Владимиру Галактионовичу. Он каждый день ходил на почту и по дороге заглядывал к нам. Спросили его, но он не помнил. Он получал и отправлял такую массу денег, что мог и забыть, а в аккуратности тети и он не усомнился. Вспомнив, когда все это могло быть, на почте, где все его знали, перепроверили отправки, но никаких следов не нашли. Тетя решила, в конце концов, покаяться во всем Калмыковой, предлагая ей возместить по частям эту сумму.
Через неделю пришел ответ. Калмыкова писала, что действительно списывалась с тетей о посылке денег для моей столовой, но за множеством дел до сих пор не успела этого сделать.
Вот какие шутки играет иногда с людьми память.
Дядя и Короленко поиздевались, конечно, над теточкой, но не слишком. Уж очень она сама была смущена. Я же только радовалась, что у меня не оказалось упущения в отчете.
Дядя постоянно подсмеивался над тетей за ее обстоятельность и некоторую медлительность. Иногда даже раздражался, особенно в моменты отъездов или сборов куда-нибудь.
— Теточка ведь считает, что время должно с ней сообразовываться, а не она со временем, — уверял он.
Он припоминал, что в молодости моя мать и тетя стали учиться вместе стенографии. Мать моя стала лучшей стенографисткой в Петербурге, а об ее сестре преподаватель говорил:
— Александра Никитична пишет медленно, но четко.
От этого пошла шутка, которой они с Владимиром Галактионовичем дразнили теточку:
— Медленно, но четко выступает тетка.
Все эти шутки носили, конечно, вполне добродушный характер. Короленко чрезвычайно высоко ценил тетю и нежно любил ее.
Отношения между тетей и дядей носили до глубокой старости, лучше сказать, до смерти дяди, такой внимательный, любовный характер, какого мне не приходилось наблюдать ни у какой другой супружеской пары. И это несмотря на полное несходство характеров, на чрезвычайную самостоятельность и независимость обоих и на неудержимую дядину горячность и вспыльчивость.
Ссоры между ними бывали вовсе не редко. Я помню, когда я еще спала в кроватке с решеткой, раскаты гневного дядиного голоса и тетины спокойные, но твердые ответы. На какой почве происходили эти столкновения я тогда, разумеется, не понимала и со страхом повторяла про себя:
— Только бы дядя не убил теточку.
Позже я убедилась, что столкновения эти происходили всегда на почве несходства во мнениях и носили чисто принципиальный характер, ничуть не лишавший их горячности.
Помню их жаркие споры в момент введения земских начальников. В ту пору эта реформа волновала многих.
Земские начальники — ближайшая к крестьянам власть, и власть почти бесконтрольная, в то же время носившая чисто сословный характер. В земские начальники назначали местных помещиков, главным образом из разорившихся или недоучившихся дворян. От них не требовалось никакого образовательного ценза. В их руках находилась и административная, и судебная власть, хотя до сих пор считалось аксиомой, что эти две власти не могут сосредотачиваться в одних руках. Но Александра III такие предрассудки не смущали.
Реформа эта вызвала большие волнения и негодование среди передового общества. И дядя, и тетя были вполне согласны в ее оценке. Но как бы к ней ни относиться, она была введена.
И тут начались разногласия. Дядя находил, что ни один порядочный человек не должен идти в земские начальники. Тетя считала, что раз закон прошел и изменить его нельзя, лучше уж, чтобы земскими начальниками становились люди честные и порядочные. Несчастные крестьяне, целиком зависящие теперь от них, все-таки будут меньше страдать.
Началось со споров, но ни дядя, ни тетя не уступали. Каждый твердо стоял на своем. Дядя начинал горячиться, повышал голос, осыпал тетю упреками, обвинял ее в обскурантизме, кричал на нее во весь голос, бегал в исступлении по комнате, потрясал кулаками. Но тетя не пугалась и не уступала не на шаг.
Я буквально дрожала. Я была на дядиной стороне, считала его по существу совершенно правым, но мне так страшно было за теточку, так жалко ее.
Во время одного из таких поединков пришел Владимир Галактионович
— Что такое? — вскричал он. — Супруги Анненские разводятся? У окон народ собирается, хотят звать городового.
Ничего подобного, конечно, не было.
Дядя, все еще охваченный спорщицким жаром, апеллировал к нему:
— Нет, Вы послушайте, Владимир Галактионович, какую ересь проповедует теточка. Она считает…
— Что и говорить, — прерывал Короленко, — теточка у нас известная обскурантка. Но не помиловать ли ее ввиду приближающегося времени чаепития. А?
Дядя махал рукой и подтягивал брюки. Он не любил носить подтяжек, и это был его привычный жест.
Тетя приготовляла чай, но дядя долго не мог успокоиться и все снова и снова начинал развивать свои аргументы, стараясь привлечь Владимира Галактионовича на свою сторону.
Короленко отшучивался, чтобы не подливать масла в огонь. Принципиально он был согласен с дядей, но, хорошо знакомый с жизнью в деревне, он понимал, что иногда приходится идти на компромиссы, чтобы сколько-нибудь защитить крестьян от жуткого произвола.
В конце концов, спор затихал до нового повода.
Только в самые последние годы жизни дяди эти столкновения прекратились. У него обнаружилась болезнь сердца. Тетя боялась для него всяких волнений и уступала ему во всем.
Второй год на Курсах.Наши профессора. Семья Бернштам.История Саши Мякотина.Поездка в Нижний
На курсах за время нашего отсутствия состоялось постановление, согласно которому слушательницы должны были жить или в интернате или у родственников. Дядина сестра, тетя Маша, к тому времени окончательно разошлась с мужем и, так как он очень мало давал ей, стала сдавать комнаты жильцам. Приехав в Петербург, я уговорила ее сдать комнаты мне и моим подругам, подав директору заявление, что все мы пятеро ее племянницы. Директор смотрел на формальную сторону сквозь пальцы и дал разрешение.
Нам очень хорошо жилось у тети Маши, хотя особого порядка у нее в доме никогда не было. Сама она была никакой хозяйкой, а ее кухарка Матреша отличалась более любопытством, чем кулинарными талантами. Она постоянно подслушивала у наших дверей и с увлечением пересказывала хозяйке наши разговоры, как она их понимала. Счастье, что хозяйкой была тетя Маша, а то могли бы выйти для нас какие-нибудь неприятности.
Раз она прибежала к Марии Федоровне и с волнением сообщила ей:
— Барыня, тут у наших барышень студент один бывает, так ему, сказывают, объявили на выбор — или на шесть недель на отсидку или на вешалку.
А у нас в эту зиму бывало немало студентов, которые сильно рисковали если не «вешалкой», то, во всяком случае, отсидкой и не на шесть недель.
Бывали у нас и два студента Лесотехнической академии, один из которых был вскоре сослан в Нижне-Колымск и потерял в пути двух детей. Один по дороге туда замерз, а другой, родившийся в ссылке, на обратной дороге задохнулся под отцовской шубой. Его товарищ был настоящим кумиром петербургских курсисток. К нему на Лесной проспект, где находилась Академия, отправлялись на паровике целые группы поклонниц, любовавшихся его длинными кудрями и ловивших каждое его слово.
Не помню, почему он оказал нам честь, сообщив, что желает посетить нашу коммуну, хотя из нас ни одна не ездила к нему на поклон.
Мы с некоторым волнением ждали прихода такой знаменитости. Явился он часа на два позднее назначенного времени. На наши вопросы, почему он так поздно, ответил, что ему пришлось долго колесить по городу, чтобы избавиться от шпионов, следующих за ним по пятам.
— Да вы этак собрали к нам шпионов со всего Петербурга, — непочтительно заметила одна из нас.
Он промолчал и только презрительно покосился на говорившую.
Разговор долго не клеился, но, наконец, мы стали его спрашивать — тогда это считалось возможным, — к какой из революционных партий он принадлежит?
— Ни к какой, — с гордостью ответил он. — Ни одна меня не удовлетворяет. У меня свой план, как поднять революцию в народе.
— Какой же? — с интересом спросила одна из нас.
Он обвел нас внимательным взглядом своих больших черных глаз, тряхнул пепельными кудрями — именно это сочетание делало его неотразимым — и, видимо оставшись удовлетворенным общим вниманием, заговорил конспиративным тоном:
— Я решил произвести демонстрацию, которая всколыхнет всех — а не только одно студенчество.
Мы притихли. Вот оно — самое важное.
— Я устрою аутодафе на Казанской площади.
— Аутодафе? — раздался удивленный вопрос.
— Да. Я публично сожгу там свод законов.
Я не раз слышала от Владимира Галактионовича, что закон единственная защита от произвола.
— Почему же свод законов? — с недоумением спросила я. — Законы это ведь все-таки лучшее, что у нас есть.