Когда она умерла, Прасковья Семеновна убежала из дома, и только через три дня ее нашли полуживую в лесу. Неизвестно, хотела ли она уморить себя голодом или просто бежала от преследовавшего ее ужаса.
Но раз она осталась жива, она была не такой человек, чтобы целиком уйти в свое личное горе. Теперь, когда у нее не стало ребенка, она не считала себя в праве продолжать жить в сибирской глуши, не принося никому пользы. Самой ей жизнь не была больше нужна, но она могла еще пригодиться, — рассуждала она, — тому делу, которому она смолоду отдала всю свою жизнь.
Она решила бежать и взяться снова за нелегальную работу.
Вот по этому поводу и пришел к нам Иванчин-Писарев, хорошо зная, что хотя мы с мужем и не принадлежали к той партии, с которой она работала, в таком исключительном случае мы не станем рассуждать.
И, тем не менее, у меня возникло некоторое сомнение.
— Александр Иванович, — сказала я, — о чем тут говорить. Вы, конечно, знаете, что наша квартира для Прасковьи Семеновны всегда открыта. Но… вы же знаете, что только что пережила Прасковья Семеновна, а вы хотите поселить ее в доме, где трое маленьких детей. Я-то очень рада, если могу оказать ей хоть маленькую услугу. Я ее хорошо знаю по рассказам Владимира Галактионовича и Авдотьи Семеновны, но я боюсь, не будет ли ей слишком тяжело в нашей многодетной семье.
— Не бойтесь, — сказал Александр Иванович. — Вы знаете Прасковью Семеновну по рассказам, а я лично хорошо ее знал. Это человек исключительной силы воли. Если она приняла решение, ничто ее не остановит и ничто не отвлечет. Она и не заметит ваших детей.
— Ну, если так, приводите ее, постараюсь, чтобы ей было возможно лучше у нас.
Через несколько дней Александр Иванович опять пришел к нам. На этот раз с ним была Прасковья Семеновна.
Я была поражена ее сходством с Авдотьей Семеновной. Она была старше Авдотьи Семеновны лет на шесть и, несмотря на то, что ей пришлось пережить, она не казалась старше своего возраста.
Да и отзыв о ней Александра Ивановича оказался не вполне правильным. Она действительно была чрезвычайно сильным и волевым человеком, но никак нельзя сказать, чтобы люди для нее не существовали и она бы не замечала окружающих.
В первые дни ее жизни у нас я старалась держать детей как можно дальше от нее, правда, это было нелегко в нашей маленькой квартирке. Но она сама очень скоро стала подзывать их, ласково с ними разговаривала, играла, и они освоились с ней так, что и отходить от нее не хотели. А у меня щемило сердце, когда я видела ее с ребенком на коленях.
В наших делах и интересах она тоже принимала деятельное участие, подробно расспрашивала Ангела Ивановича про журнал, разделяла его негодование на цензуру, портившую какую-нибудь нужную статью. Словом, вовсе не уходила в себя и не отстранялась от окружающей жизни, вызывая во мне все большее уважение к ней.
Мы были очень огорчены, когда через некоторое время опять пришел Александр Иванович и заявил, что Прасковье Семеновне пора менять квартиру.
До сих пор наша квартира считалась благополучной, мы с мужем не замечали слежки. А теперь у наших ворот появились какие-то подозрительные личности, внимательно осматривавшие входящих во двор.
Как ни грустно было расставаться с Прасковьей Семеновной, мы понимали, что она слишком многим рискует, и, если наша квартира стала для нее опасна, значит нужно ее покинуть.
В тот же вечер Писарев увел Прасковью Семеновну к кому-то на Николаевскую улицу, оставив мне ее новый адрес.
Нам стало как-то пусто в нашей квартире, и я на другой же день пошла проведать ее, воспользовавшись предлогом, что она никак не изменила своей внешности, даже не сменила платка, который всегда носила на голове. Я понесла ей свой, чтобы перемениться с нею.
Эти дни полнились крупными событиями. 24 января скоропостижно умер Н. К. Михайловский, и в литературном кругу это вызвало большое волнение. Дядя мой был потрясен его смертью. У него сделался сильнейший сердечный приступ, и он слег.
Вероятно, смерть Михайловского произвела бы еще более сильное впечатление, если б в этот же день не разразилась сенсация, потрясшая весь мир.
Япония, не объявляя войны, напала на Порт-Артур и пустила ко дну несколько наших судов, стоявших у причала.
Началась русско-японская война.
Через день хоронили Н. К. Михайловского. Он жил в одном доме с дядей, на Спасской улице. Нести его должны были по Николаевской, где он прожил перед тем долгие годы. Я, конечно, была на похоронах, тем более что дядя лежал больной и тетя не могла его оставить.
Идя за гробом, я посматривала кругом и вдруг в воротах дома, где только вчера была, я увидела знакомую фигуру высокой женщины, одетой по-мещански, с моим платком на голове.
Какое безумие! Похоронную процессию Михайловского сопровождали, конечно, десятки шпионов. Им было поручено установить, кто его провожает и как ведут себя провожающие.
На кладбище они должны были записать все речи, чтобы установить, не будет ли противоправительственных призывов или возгласов. Теперь, когда началась война, это казалось властям особенно важным.
И вот на глазах всех этих шпионов, Прасковья Семеновна, которую искали по всему городу, спокойно стояла на улице, видная каждому, кто бы дал себе труд взглянуть на ворота дома, где она скрывалась.
Я страшно волновалась, пока процессия медленно проходила мимо этого дома. Я старалась не оглядываться, не привлекать внимания к злополучным воротам. Они, казалось мне, должны были интересовать всех. Но искоса я не спускала с них глаз, рискуя наступить на ноги идущих впереди.
Наконец, процессия миновала дом, и никто не отделился от нее и не подошел к кучке женщин у ворот и не пригласил за собой одну из них.
Возможно, чрезмерная открытость поведения Прасковьи Семеновны и спасла ее. В голову не могло придти, что вот так среди бела дня она будет стоять на людной улице на виду у всех.
Я потом попеняла ей за ее неосторожность, но она спокойно ответила мне:
— Не могла же я не проводить Николая Константиновича.
И сказала она это так твердо, что я замолчала.
В связи с этим мне вспомнился один курьез. Ангела Ивановича как раз в это время одолевал один студент, мнивший себя математическим гением.
На другой день после похорон Михайловского он зашел к нам днем, когда Ангел Иванович был в редакции. Я спросила его, не может ли он сказать, какое у него дело к Ангелу Ивановичу. Он с готовностью начал объяснять. По его мнению, он сделал величайшее открытие в математике и дал заметку об этом в издание Академии наук. Но ближайшая книжка Известий Академии выйдет только через месяц, а мир не может ждать еще месяц обнародования этого открытия. Между тем, он знает, что «Мир Божий» выходит аккуратно 1-го числа. Сегодня 28-е, значит, через 3 дня журнал выйдет, и его открытие, напечатанное в нем, увидит свет.
— Вы, очевидно, не представляете себе условий печатания журнала, — сказала я. — Раз журнал выходит 1-го, 28-го он уже совсем готов и брошюруется.
— Ну, это открытие настолько важно, что ради него можно задержать журнал на один-два дня.
— Что вы, — возразила я. — Сейчас произошли важные события и в литературном мире и еще более важные в стране. Но журнал уже был готов, и отклик на них отложен до следующей книжки.
— Нет, это вы, видимо, не отдаете себе отчета, насколько важно мое открытие.
— Могу вам только повторить, — сказала я, чувствуя, что начинаю раздражаться. — Это невозможно. Впрочем, если хотите, можете дождаться мужа.
Он остался.
Но когда пришел Ангел Иванович, разговор оказался очень коротким. Через 3 минуты студент уже надевал в прихожей пальто.
— Зачем ты натравила на меня этого помешанного? — спросил меня Ангел Иванович.
Я засмеялась и рассказала ему свой разговор с сумасшедшим студентом.
Остается добавить, что мировое открытие так и осталось неизвестным миру.
Арест дяди. Ссылка в Ревель.Выстрел Сазонова. 9-е января
Похороны Н. К. Михайловского прошли очень мирно. Хотя на кладбище собралось довольно много молодежи, никаких попыток устроить какую-либо манифестацию, к огорчению полиции, не было. Присутствующие спокойно выслушали несколько почти академических речей, а затем мирно разошлись. Не было ни малейшего предлога кого-нибудь арестовать. Можно было думать, что этим все и закончится. Но, очевидно, власти считали, что для литературного вождя и кумира молодежи такие мирные похороны будут обидны. Администрация немного отстала от века и не заметила, что кумиром молодежи Михайловский давно престал быть, а если и остался литературным вождем, то лишь небольшой группы своих сторонников.
Как бы то ни было, власти все же решили почтить его, хотя бы и скромно.
Через несколько дней после похорон мой дядя был арестован и, как это ни странно, за произнесение зажигательной речи над гробом Михайловского. Как ни много шпионов было на кладбище, но они, видимо, плохо разобрались в порученных их надзору неблагонадежных лицах.
Анненский в день похорон лежал больной в своей постели. На могиле Михайловского произнес речь В. И. Семевский, имевший с дядей только то сходство, что оба они, пожилые люди, имели седеющую бородку.
Засвидетельствовать, что Анненского не было на кладбище могли бы сотни людей, но это признали излишним.
Дядя, впрочем, не протестовал и, по своему обыкновению все обращать в шутку, говорил, что он арестован за «непроизнесение речи на могиле Михайловского», и это было вполне справедливо.
Самый арест или, лучше сказать, заключение, носило совершенно необычный характер. Его не поместили ни в одну из петербургских тюрем. Его отвезли прямо в жандармское управление, которое, по иронии судьбы, находилось на Мойке, д. 12, в квартире, где жил и умер Пушкин. Там Анненского подвергли допросу и там же его и оставили, отведя ему один из обширных жандармских кабинетов с громадными окнами на Мойку. В нем раньше была зала или гостиная Пушкиных.