Со всех концов России обращались к царю поощряемые начальством слезницы, умоляющие его править своим верным народом «по старинке» без всяких этих новшеств, пришедших с нечестивого Запада, следуя мудрому изречению, «что немцу здорово, то русскому смерть».
Если бы дело ограничилось этими волеизъявлениями, это бы еще полбеды. Но за словами последовали и дела, а это было уже много хуже.
Начались убийства из-за угла людей, заподозренных в революционном образе мыслей, пошли массовые погромы евреев и интеллигенции.
Со Второй Государственной Думой правительство расправилось значительно решительнее и окончательнее.
Прежде всего, арестовали, несмотря на «неприкосновенность» депутатов, целую группу членов Думы — социал-демократов. А вслед за тем и самую Думу не только распустили, что все же не нарушало новой конституции, но и сообщили о пересмотре закона о выборах, а это уже было явно противозаконно.
Смерть Ангела Ивановича
Я помню этот период менее отчетливо. У нас дома было так неблагополучно, что я не следила с обычным вниманием за общественными событиями.
Болезнь Ангела Ивановича после благополучного лета вдруг резко ухудшилась. Лечение в то время было сопряжено со значительными расходами, и его скромное редакторское жалование не могло покрыть их. Пришлось и мне подумать о заработке. Ангел Иванович, хотя и продолжал исполнять свои редакционные обязанности, но брать на себя лишнюю нагрузку, конечно, не мог.
Узнав о моих финансовых затруднениях, мои товарищи-журналисты немедленно пришли мне на помощь.
Н. П. Ашешов предложил мне хорошо оплачиваемую работу. Наряду с Государственной Думой начала функционировать и так называемая Верхняя палата, своего рода «Палата лордов», называемая у нас Государственным Советом. Все газеты желали иметь своих корреспондентов не только в Государственной Думе, но и в Государственном Совете. Совмещать эти обязанности было нельзя: часы заседаний совпадали. Н. П. Ашешов предложил мне взять на себя корреспондирование из Государственного Совета во вновь основанную в Москве газету «Парус», членом редколлегии которой он состоял.
Мне никогда не приходилось исполнять такие обязанности, и я колебалась. Но… деньги были очень нужны, а Ашешов убеждал меня, что не боги горшки обжигают.
Я согласилась. Вспоминая теперь этот период своей жизни, я понимаю, что более тяжелого мне не приходилось переживать.
Ангелу Ивановичу становилось все хуже и, хотя он ни за что не соглашался лечь в постель и даже каждый день ходил в редакцию, но всякий выход сопровождался приступами жестоких болей и рвотами.
Он требовал, разумеется, внимательного наблюдения и ухода, но я не имела возможности считаться с этим. Мне необходимо было присутствовать на всех заседания Государственного Совета. И это еще было не самым трудным. Наиболее интересными считались заседания разных комиссий, в особенности финансовой.
Помещений для заседания комиссий еще не было. Государственный Совет и сам заседал во временном помещении — в Мариинском дворце.
Место заседания той или другой комиссии приходилось разузнавать от членов Государственного Совета. Мне посчастливилось познакомиться с несколькими из них, и они любезно сообщали мне, где будут происходить эти заседания.
И вот тут-то, на непривычной для меня работе в исключительно трудных условиях, я вполне и глубоко оценила товарищескую помощь, которую все время встречала. Корреспондент московской газеты «Русские ведомости», с которой как раз конкурировал «Парус», помогал мне самым деятельным образом. Он никогда не забывал напомнить мне, что таким-то вопросом газеты очень интересуются. Мол, в «Русских ведомостях» будет о нем подробная корреспонденция, пусть и я обращу на него особое внимание и напишу, в свою очередь, подробную корреспонденцию в «Парус».
Вернувшись домой, я писала заметку или статью и отвозила на вокзал, так, чтобы она пошла в тот же день. Вкратце я посылала также известие по телеграфу и еще заезжала на междугородний телефон для переговоров с редакцией «Паруса» и получала от нее особые заказы. Все мое время с утра до вечера строго распределялось. Я еле успевала справиться о самочувствии Ангела Ивановича и по телефону поговорить с лечившим его доктором. Лечил его знаменитый в то время хирург Вельяминов.
Он первый из всех пользовавших Ангела Ивановича докторов, а их было, как я потом подсчитала, 17, притом лучших петербургских специалистов, высказался за неотложную необходимость операции. И он прибавлял, что, если б операция была сделана два года тому назад, он бы мог поручиться за полное излечение. Два года назад мы были в немецкой специальной желудочной лечебнице, где доктор уверял меня, что ничего органического тут нет и боли у него только нервные.
Мы с Ангелом Ивановичем поверили Вельяминову и решили не откладывать больше операции.
13-го марта 1907 года Ангел Иванович отправился в медицинскую Академию на обыкновенном извозчике.
Я отметила только с волнением, что у Ангела Ивановича дрожали губы, когда он целовал детей, пришедших к нему попрощаться. Больше он ничем не выдал себя. Мне он напомнил, чтобы за множеством дел по «Парусу», я не забывала привозить ему корректуры из «Мира Божьего». Его болезнь, избави Бог, не должна задержать выпуск очередной апрельской книжки журнала. Я точно исполняла его наказ. До последнего дня он прочитывал и исправлял корректуры, сделав исключение только для 18 марта, когда Вельяминов его оперировал.
Накануне вечером я спросила Вельяминова, насколько рискованной он считает операцию.
— Я вам ручаюсь, — сказал он, — операция сойдет благополучно. Подумайте сами, как бы я мог встретиться с вами глазами, если б операция кончилась неблагополучно.
На следующий день я первый раз пропустила заседание Совета, причем мой добрый товарищ Ольгин сказал мне, что ничего важного не предвидится. Он пошлет одновременно корреспонденции в «Русские ведомости» и в «Парус», я спокойно могу не думать о Государственном Совете.
В довершение всех бед, я потеряла необходимые мне часы, а моя старшая дочь в день операции заболела какой-то сыпной болезнью. Останься я ухаживать за ней дома, мне был бы закрыт доступ в клинику. Поэтому в нашу квартиру перебралась моя тетя, а я ночевала в дядиной квартире. Целыми днями я скиталась по делам «Паруса», каждую свободную минуту заезжая в клинику.
Операция продолжалась 2 часа и 30 минут. На другой день Ангел Иванович чувствовал себя уже лучше и настаивал, чтобы я привезла ему корректуры из редакции.
И опять потянулись дни, когда я ездила в Государственный Совет, на заседания комиссий, в редакцию, на телефон, на почту. Все как будто шло благополучно, никаких осложнений не появлялось.
И вдруг на четвертый день лица у докторов стали вытягиваться. Они по несколько раз заходили к Ангелу Ивановичу в палату, подолгу сидели у него, и однажды Вельяминов сказал, что, может быть, придется делать вторичную операцию. Я пришла в ужас и вызвала в клинику Карла Ивановича, брата Ангела Ивановича, чтобы посоветоваться. Он сказал, что нам нельзя вмешиваться — это дело докторов. Наступил пятый день. Я ночевала в клинике и только днем ненадолго уезжала.
Ангел Иванович продолжал читать корректуры. Среди дня он сказал мне:
— Неужели я буду когда-нибудь сидеть на нашей даче, передо мной будет стоять стакан холодной воды и я буду считать себя счастливейшим человеком в мире?
— Вначале, вероятно, так и будет, а потом захочется еще чего-нибудь, и ощущение счастья пропадет.
Часу в пятом к нам пришел доктор, куратор Ангела Ивановича, и, отозвав меня в сторону, сказал:
— Не впускайте никого в палату, сами сидите у дверей. Если в течение двух часов он будет лежать совершенно спокойно, можно надеяться на лучшее.
Я не ожидала ничего подобного, но молча заняла свой пост.
Через несколько минут доктор вышел и, кивнув мне, ушел.
Прошло полтора часа, в палате все было тихо, и никто не делал попытки проникнуть туда.
Пришел доктор, пробыл в палате несколько минут и открыл дверь.
— Входите, не бойтесь потревожить его. Он вряд ли что сознает.
Но он был неправ. Ангел Иванович лежал, не сводя с меня глаз, и я тоже не сводила своих.
Доктор наклонился над ним, и Ангел Иванович совершенно отчетливо сказал ему:
— Доктор! Я вижу в вас представителя науки и труда. Я живу сейчас двойной жизнью, очень интересной.
Что он хотел сказать этим, никто никогда не узнал, но, очевидно, что-то чрезвычайно для него значительное.
Больше он не говорил ни слова, но продолжал пристально смотреть на меня.
— Ты всегда была моим утешением, — пробормотал он менее отчетливо, но больше уже не открывал рта.
Я не сводила с него глаз и скоро стала замечать, что дыхание его становится все более редким.
Никто не прерывал молчания. Доктор, все время державший его пульс, откинул голову и сказал тихим голосом:
— Все кончено.
Я и не заметила, что в палате скопилось несколько человек, Карл Иванович, ближайшие сотрудники.
Кто-то подошел ко мне, взял меня под руку и вывел из палаты.
Я шла машинально, не сознавая, кто и куда меня ведет.
Наняв извозчика, Карл Иванович повез меня домой. Теперь зараза уже не была мне страшна. Тетя, вся в слезах, ждала меня.
На другой же день после похорон Ангела Ивановича я заболела. Сказалось страшное переутомление, переносимое мной в последние недели.
Продолжать работу больше не понадобилось и не только потому, что мне уже не так нужны были деньги. Газету «Парус» закрыли. Оказалось, что основана она была на занятые деньги. Когда ее закрыли, на ней остался крупный долг, и расплатиться с сотрудниками было нечем. Для меня это было очень обидно. Вышло так, что я не смогла как следует ухаживать за тяжело больным мужем, забросила семью, испортила свое здоровье и, в довершение всего, не получила за это ни гроша. У меня пропало более 500 рублей — деньги по тем временам очень большие. Тогда я, конечно, не обратила вним