— Отчиняй! — сердито крикнул он женщине, у которой почему-то прыгали губы, будто она вот-вот расхохочется.
Когда откинулась крышка, Серников увидел кучу каких-то платьев, шалей, белье, и вдруг ему сделалось неловко. Не глядя на женщину, он вышел из комнаты, волоча за собой винтовку.
В общем, обыск так ничего и не дал, не нашли Ленина в этой квартире, хотя хозяева вовсе не скрывали, что он здесь жил, но на настойчивые вопросы, где он скрывается, пожимали плечами и отговаривались незнанием.
На всякий случай юнкер арестовал бородатого человека, хотя тот и предъявил паспорт на имя Елизарова, арестовал жену Ленина и прислугу, которая показалась подозрительной тем, что не сумела — то ли с перепугу, то ли от деревенской дурости — ответить, как зовут барина, у которого она служит. Покидая дом, юнкер оставил солдат стеречь, не появится ли Ленин, назначив старшим Серникова.
Впервые в жизни, неожиданно для самого себя, Серников оказался в положении начальника, командира, хотя под началом его был всего-навсего один солдат, заросший рыжей щетиной и с двумя выбитыми передними зубами. Как надо поступить в таком положении, Серников решительно не знал, на всякий случай он велел Федоту — так звали солдата — стать на часах у входной двери, сам же принялся расхаживать по прихожей, не выпуская винтовки из рук. Федот непринужденно присел у порога, закурил сам и протянул Серникову кисет. Свертывая цигарку, Серников подумал было, не приказать ли Федоту подняться и стать как положено, но промолчал.
В квартире слышались шаги, хлопанье дверей, стук передвигаемой мебели: видно, там наводили порядок после обыска. Через некоторое время дверь в прихожую отворилась, и женщина сказала:
— Идите чай пить!
Серников растерялся: как поступить ему в этом случае? Федот же живо поднялся, аккуратно придавил цигарку сапогом и, бросив Серникову: «Пошли, что ли!», отправился вслед за женщиной.
Когда Серников вошел в кухню, Федот уже сидел у стола, а винтовка его, словно обыкновенный деревенский ухват, стояла в углу у плиты. Покосившись на нее, Серников тоже присел, но своей винтовки не выпустил, осторожно поставив между ног.
— Вам с молоком? — спросила женщина.
Серников не знал, что ответить, и молча поднял на женщину глаза. Взгляд его выражал столько недоверия, недоумения, простодушия и затаенного страха, что женщина только вздохнула и налила ему в стакан с чаем молока из тонкого молочника.
— Ешьте, товарищи, — просто сказала она, — вы же, наверное, голодные. — И подвинула тарелку с бутербродами.
Федот, нимало не смущаясь, протянул лапищу, взял бутерброд с холодным мясом и разом проглотил, почти не жуя. Сразу схватился за другой — с сыром — и его тоже проглотил. Через несколько минут тарелка наполовину опустела, Федот с сомнением посмотрел на нее, гулко кашлянул и придвинул к себе стакан чаю.
— Дозвольте внакладку? — спросил он и, не ожидая согласия хозяйки, бросил в стакан кусков пять сахару.
В душе завидуя такой бесцеремонности, Серников пил чай, осторожно откусывая бутерброды, и не выпускал винтовки.
— Ешьте, товарищи, ешьте, — поощряла женщина. — Я еще приготовлю.
— Ну-к што ж, — отозвался Федот и принялся за вновь приготовленные бутерброды.
Сама хозяйка не то чтобы ела, а так, отщипнула кусочка два хлеба, выпила крепкого чаю.
Наевшись, напившись, Федот шумно вздохнул, сказал «Премного благодарны» и свернул цигарку.
— Вы кто же будете этому самому Ульянову-Ленину? — спросил он, дымя цигаркой.
— Сестра.
— Да-а, — протянул Федот. — Скверно ваше дело.
— Это почему же?
— Дак ведь пымают вашего братца — обязательно вздернут.
К удивлению Серникова, женщина не забилась, не заголосила, не запричитала, а улыбнулась и опросила:
— За что?
— А не шпионь.
Опять женщина улыбнулась и даже покачала головой.
— Почему вы думаете, что он шпион?
— Как же не шпион, — в свою очередь улыбнулся Федот. — В газетках про его пишут, да вот господа офицеры про то же самое объясняли. Как же не шпион, когда он через всю Германию в запечатанном вагоне проехал?
«А ну-ка, ответь, ответь, что-то ты скажешь?» — заинтересованно подумал Серников.
На этот раз женщина не улыбнулась, а вздохнула так, точно этот вопрос давно ей надоел.
— Брат почему жил за границей, — начала объяснять она. — Не знаете? А потому, что его преследовали жандармы. Он ведь всю жизнь был против царя, против помещиков и буржуев. За это его в тюрьму сажали, в Сибирь высылали. Вот и пришлось уехать за границу: жить вдали от родины. А началась революция, он, конечно, захотел вернуться. Но как проедешь? Всюду война… Французы да англичане не захотели его через свои страны пропустить. А вот немецкие социал-демократы добились, чтобы поезд с русскими товарищами прошел через Германию.
Федот хрипло засмеялся и покрутил головой.
— Ох, уж эти господа! Ну, окажи на милость, ежели он не шпион, на кой хрен ему в Расею торопиться, когда тут вокруг воюють да жрать нечего. Сидел бы себе там, в этой самой загранице, да ждал бы покудова война не прикончится. А он нет, вишь ты, через всю Германию поскакал. Нет, это неспроста, — закончил Федот и даже пальцем помахал.
— У Владимира Ильича, как и у всех большевиков, своя война, война насмерть с буржуазией, с помещиками. Да вы знаете ли, за что его вот сейчас ловит Временное правительство? За то, что он требует: войну немедленно прекратить, землю отнять у помещиков и отдать крестьянам.
— Слыха-али, — недоверчиво протянул Федот и, поплевав на цигарку, бросил ее за печку.
— Между прочим, — продолжала женщина, — Владимиру Ильичу часто пишут солдаты, такие же фронтовики, как вы. Анюта! — крикнула она. — Где солдатские письма к Володе?
— У него в столе, — отозвалась откуда-то другая сестра Ленина. — Маняша, возьми сама, у меня голова разболелась.
Женщина вышла и через минуту вернулась с пачкой писем в руке.
— Вот, товарищи, почитайте, — сказала она, кладя письма на стол.
— Мы неграмотные, — отозвался Федот. — Нам ни к чему. — Он зевнул и вышел в переднюю, прихватив свою винтовку.
Серникова взволновали слова «войну немедленно прекратить», «землю отдать крестьянам», а, кроме того, не хотелось обижать женщину, которая была с ними так приветлива и так хорошо их накормила. Он протянул руку и взял верхнее письмо. Оно было коротеньким и написано карандашом тем трудным и корявым почерком, каким пишут люди, мало привычные к письму. Так писал и сам Серников.
От первых же слов что-то дрогнуло и сдвинулось в душе Серникова, ему показалось, что наконец-то услышал он какую-то еще незнакомую и не вполне понятную правду, и потянулся к ней всем сердцем.
«Отзыв благодарности господину Ленину», — так начиналось это письмо[1]. «Мы выводим из Ваших слов, сказанных в Вашей речи, видно, только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах. Господин Ленин, Ваши слова произнесенной Вашей речи вполне соответствуют правильности. Но хотя против Вас много говорят, но кто их слушает?» Далее следовал с десяток старательно выведенных подписей и среди них два креста, поставленных неграмотными.
«Видно, только Вы один имеете сочувствие об измученных солдатах», — повторил про себя Серников, и вдруг с такой силой почувствовал себя тем самым измученным солдатом, что ему впервые за много лет захотелось заплакать. Такой горечи, такой растерянности не испытывал он никогда, даже в ту пору, когда похоронил жену. С трудом проглотив ставший в горле ком, низко опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с женщиной, он развернул следующее письмо.
«Товарищу-гражданину господину Ленину», — так начиналось это письмо, тоже написанное карандашом и, видно, захватанное грязными руками окопников. «Товарищ Ленин! Как и многие солдаты действующей армии, я постоянно слышу разговоры о Вас и Ваших действиях, как борца за свободу и истинного друга пролетариата. Но в то же время солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас. И постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России и т. д. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам. И вот солдаты для того, чтобы выяснить недоразумение, попросили меня написать Вам письмо с просьбой сообщить им Ваше мнение об аграрном вопросе и о положении дел на фронте, иными слова, как Вы думаете, что лучше: идти в наступление или ждать мира. Товарищ Ленин, от имени товарищей прошу Вас исполните мою просьбу».
В это письмо была вложена еще как бы записочка: «Честное мое слово и вторгнувшихся в мое положение товарищей моих, подписуемся на том положении, что оружия мы не бросим, хотя и домой пойдем и еще сильнее вооружимся. С подлинным верно расписуюсь 3-й роты 192 пехотного полка Стебликов Иван».
«Ах ты, боже мой! Да что ж это такое?» — хотелось закричать Серникову. Он сидел, все так же низко склонив голову, боясь поднять глаза. Он еще не понимал, что с ним произошло, чувствовал только, что где-то здесь, рядом, та самая правда, которую он искал, ответ на все мучительные вопросы, которые не давали ему покоя все последнее время. Вдруг ему подумалось, что о том же самом, то есть, где правда, в чем правда, спрашивают в письмах окопники, такие же солдаты, как он. На мгновение ему стало легче от того, что не он один мучается теми же вопросами. Стало быть, многие ищут ее, эту самую правду… И у кого? У того самого большевика Ленина, которого он, Серников, стережет здесь, как немецкого шпиона. Стой, как это писали солдаты? «Постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам». Ах, черт возьми, солдаты не верят, а он, солдат Серников, поверил.
…Всю жизнь его обманывали, всю жизнь… Почему-то ему вспомнилась несчастная Лукерья, тоже обманутая и кончившая свою жизнь в проруби. Эх, попадись ему сейчас этот господин управляющий, вот в кого, не задумываясь, всадил бы он штык. И тут мгновенным стыдом обожгло его воспоминание: он всаживает штык в корзинку, где, как ему показалось, спрятался Ленин. Найти бы в самом деле этого Ленина, рассказать ему о себе да расспросить обо всем. Нет, где уж, видно прячут его надежно, раз само Временное правительство со всеми войсками не могут его разыскать. Спросить разве эту его сестру? А что она ответит? Особенно ему, который со штыком искал здесь ее брата?..