— Нет… Анна.
— И ты еще ни с кем не целовался?
— Ни с кем. — Я в стол глазами уперся и чую, кровь мне всю варю обожгла. Аннушка с Юлинькой так и прыснули…
— Будем играть в жмурки! — сказала Аннушка.
Миловзоровские девки тоже любили в жмурки поиграть. Завяжут парню глаза, он руки врастопырку, ловит девок, а после гадает, кого поймал. Отгадает, и девка его целует. Неужто, думал, и в царских дворцах так тоже бывает?
Перешли мы в покои, где стены были затянуты голубым штофом. Стулья и кресла убрали, чтоб не мешались. Аннушка смеялась, достала из комода шелковый платочек и мне глаза закрыла. Раскружила меня и — топ-топ — убежала. Прислушался — никого не слыхать. Пошел наугад, руки раздвинул, слышу — слева платье прошуршало. Цап за подол, провел ладонью кверху — в поясе узко, догадался — Юлинька. Аннушка в ладоши захлопала:
— Правильно!
Другиня приложилась к моей щеке и сказала:
— Завязывай мне глаза.
Раскружил я другиню, Аннушка сбросила башмачки, вскочила на диван, палец к губам приложила и меня к себе поманила. Я тишком сапоги снял и тоже на диване устроился. Аннушка моей рукой уста свои закрывает, чтоб не прыснуть, перстенек на пальце моем поглаживает. Юлинька в другой угол пошла, прислушалась, а найти нас не может. Аннушка наклонилась ко мне, жаром на меня дохнуло, белая грудь с крестиком в прогалке вздымается. Смотрела она на меня очами своими голубыми. Не помню уж как, только взяла она мою голову обеими ручками и к губам моим своими устами прижалась, а глаза закрыла. Жар от ее тела мне передался. Не выдержал я, обнял ее, весь дрожу и чую, что лечу куда-то в бездну сладостную и несть ей конца…
— Ну где же вы? — спросила Юлинька.
Аннушка вздрогнула, отстранилась, очи ее туманом заволокло, ровно камушек бирюзовый. Оттолкнула меня, спрыгнула на пол и затопала босыми ножками по ковру. Юлинька за ней побежала, Аннушка юркнула вбок, в ладоши захлопала.
Дверь открылась, в покои вошел слуга.
— Ваше высочество, прибыл принц Антон…
— У, — Аннушка с досады топнула туфелькой в ладошку, — вредный тихоня, всегда не вовремя явится. Как нарочно. Скажи, я почиваю…
— Аннет, ты сама сказала, чтобы он пришел, — всперечила Юлинька. — Неприлично.
— Приличие, прилика, приличище!.. Пусть войдет. — От губ у Аннушки складки вниз пошли. — Юлия, проводи Асафия черным ходом.
Аннушка протянула мне ладошку, я три раза приложился к перстам ее, она провела рукой по моей голове.
— Не забывай меня, Асафий. Мне так весело с тобой, поверь. Только все хорошее быстро проходит…
С Юлинькой по узкой темной лестничке сошли мы вниз. Юлинька открыла мне махонькую дверцу.
— До свидания, — улыбнулась мне она.
— А кто он, принц Антон? — спросил я.
— Наш друг, — ответила Юлинька и подтолкнула меня к порожцу.
Покуда я добирался на жеребце до храмины, поцелуй Аннушки все горел у меня на губах, а внутри музыка с перевалами звучала, будто я сызнова в пещере с водяным органом стоял. И так-то мне вольготно и радостно было, что инда умереть захотелось в тот же час.
И подумалось мне, что слова Алешки про польского посланника графа Линара — такая же байка, как и стриженая дыня. Не могла принцесса целовать его так жарко, как меня. Пускай у него и звание дворянское, и денег куры не клюют — не могла Аннушка полюбить его. Вот цесаревна — та себе на уме, хоть с виду весела и радушна, да глаз у нее на все кидкий. Видать, каждый шаг у нее проверен, потому как жизнь во дворце под вечной назыркой научила ее скрытничать. А мою Аннушку жизнь ничему не научила и не научит. Все думы у нее на лице видны, такой и пребудет до конца дней своих. Цесаревна думает, что говорит, а Аннушка говорит, что думает. Живет, аки птица Божия, без корысти. Однако и несчастнее иных, потому как больней бьют того, у кого душа открытая.
А уста у Аннушки были ровно атлас. И дух от них шел, как от меда с молоком. Мне все плакать и петь хотелось, никогда больше я так не забывал себя, как в оный день после Покрова. После-то и хорошо бывало, и весело, да не звенела та струна единственная, коей коснулся крылом ангел нечаянной радости. Только единый раз снова пришло ко мне такое, когда воснях узрел я в облаке сияющем возносящегося Бога. Однако то было воснях, и в слезах я пробудился…
Дядя Пафнутий пить бросил — сидел целыми днями в амбаре и на песке полосы чертил. Начертит, размельчит и сызнова сотрет. Так до лета в рот водки и не брал почти, разве что по праздникам приложится к полштофу, а по будням в трезвости пребывал. Водку, что я для Рыжего получал, он в бочку выливал. И к лету бочка всклянь была полна.
Купать Рыжего я уже водил без Ага-Садыка. Садился ему на загривок, Степка мне на плечо, и мы топали на Фонтанку. Иной раз проходили мимо измайловских казарм. Рыжий впримык к открытым окнам вставал, вытягивал хобот, трубил, и солдаты совали ему булки и сахар. Какой-то дурень, видать, из новобранцев, стукнул его раз палкой по уху и закричал: «Скотина! Через нее сколь людей от лихоманки померло!» Рыжий вырвал у него палку и в отместку тоже врезал дурню по ушам. Слон мой читать не умел и не ведал, что когда бьют по правому уху, должно и левое подставлять.
От горячки пятнистой и в самом деле летом народу на тот свет отправилось великое множество. Торговцы продавали мясо неклейменным, от него и пошла зараза. Даже специальный указ дала ее величество, что-де покойников зарывают только на аршин в землю, трупы гниют и воздух заражают, и приказано было хоронить как положено — на три аршина вглубь. Однако всегда умники найдутся, чтоб в болестях басурман винить.
Однажды после купанья вернулись мы на слоновый двор, а дядя Пафнутий сказал:
— Тимоха велел к нему прийти. И еще куцый сюда заглядывал. А я как раз самокип развел. Он меня спрашивает: «Чья печка-то? Смотрите пожару не наделайте…» Я ответил, что ты из Раменок самокип привез. Верно, опять что-то готовится…
— Тут без Миниха и Остермана не обошлось.
— Ты не встревай в паутину дворцовую. Иль бузунов мало дали?
— Что у тебя с еллинской загадкой, лучше скажи.
— Загадка твоя что бревно, сучками богата. Разжим плаху нудит, да сучки не дают. Слышь, может, письмо в академию отписать? Поглядим, как они вывернутся, а?
— Можно.
Дядя Пафнутий принес бумагу из флигеля, перо и чернила. Он уже всю цифирь по Магницкому знал, хитрые задачки, кои я досель часами решал, мог за минуту разгрызть. Охоч больно оказался до умственного счету. Я ему и так и сяк говорил и урезонивал: дескать, коль мудрецы не могли решить, куда уж нам соваться. Однако упрям был дядя Пафнутий, да и пытлив поболе меня.
Написали мы в Академию наук. Дядя Пафнутий руку приложил, за ним и я. Ответа скорого не ждали — покуда-то письмо по всем канцеляриям пройдет и к ученым мужам доберется. Да и спешить нам было некуда…
К вечеру пошел я к комедиантской зале и боковым подъездом прибежал к Тимохе за кулисы. Он красоту на варю наводил мазями да румянами.
— В воскресенье, — сказал он, — цесаревна Лешку пригласила на пикник. Лешка похвастался, что Рыжий твой — ученый слон, она и тебя со слоном пригласила…
— В карман, что ли, его заховать и на… как бишь его? на пикник? В латыни такого слова нет.
— Пир в лесу — вот как то называется. Самокип прихвати.
— Чтоб сызнова вогнулся?
— При цесаревне уймете языки свои. Сдается мне, обротала цесаревна нашего Лешку. Ничто. Не он первый, не он последний.
— У цесаревны?
— Вестимо.
— А у принцессы Анны? — У меня аж дух перехватило.
— А ей теперь замуж идти. Иль за выборзка Биронова, иль за принца Антона. Так государыня повелела. А как родится у нее сын, так, стало быть, он и станет законным наследником престола. Потому и торопит ее государыня. Понял, каков расклад?..
Все я понял. И в драку на сей раз не полез. Друг Аннушки принц Антон — ее жених. Не по любви в царском доме женятся, а по долгу, в интересах спокойствия державы. И должны они нести крест свой, а мы свой. Потому как у всякого крест сделан из того дерева, что из его сердца выросло.
И все ж, дурачок, надежду я сохранил, что свадьба Аннушки и принца Антона должна сорваться. Иль принц заболеет, иль Аннушка сама откажется, иль государыня передумает. Возомнил я о себе после того поцелуя на Покрова. Вот умыкнул бы я ее, и убегли бы мы с нею на край света. Пускай ловят, зато обвенчались бы, и пусть год, да наш был. А там хоть трава не расти. И колодки бы вынес, и цепи. Только ведь Аннушка — как заморский цветок орхидея. Корни ее в воздухе висят и воздухом кормятся. А посади те корни в землю — задохнется она и завянет. Так и жил я в неизбывчивой боли сердечной, сил не имея отказаться от любви своей…
В то воскресенье — по уговору с дядей Пафнутием — вывел я Рыжего из амбара, и пустились мы с ним к Смоляному дворцу. Увидел я цесаревну и встал в пень: надела мужицкие портки и бахилы, как у егеря, до бедер. Вместо парика — шляпа с пером. Стояла цесаревна у фасада и жемчугами сверкала, покуда Рыжий выкручивал перед нею вензеля.
— Ваше высочество! — возгласил я, едва Рыжий получил от нее связку адамовой смоквы. — Не проедетесь ли со мною на Рыжем до храмины? — и смотрю — побоится ай нет?
— О, це гарно! — обрадовалась она. — Алексей, вели подать коня к слоновому амбару и сам приезжай туда…
Рыжий хоботом подхватил цесаревну, она влезла ко мне и умостилась спереди.
— Держи меня за талию, а то упаду с непривычки, — сказала она. Я было подхватил ее под бока, однако она засмеялась и продвинула мои руки дальше, так что я ее ровно замком держал. А Рыжий словно чуял, что везет Петрову дочку, и вел не валко, без рывков.
У амбара я прыгнул первым, цесаревне руку протянул. Рыжий ей — хобот, и цесаревна сошла на землю…
Здесь Алешка с Тимофеем уже дожидались. Алешка держал в поводу коня цесаревны с белой проточиной на лбу. Я еще с утра загрузил телегу снедью. Отвел я слона обратно в храмину и неторопко поехал следом за мужиками и цесаревной. Дорога тянулась лесом, что покуда не вырубили. Окруж березы и дубняки. День стоял вёдрый, ветер чуть касался вершков дерев и загасал в них покорно.