Наумка деловито разорвал наши руки и надул губы.
— А я-то? Чай, тоже с вами.
— Ты еще тюхтяй, — решительно ответил Кузярь. — Недогадливый. Обдурять не умеешь. Сперва помолись своему ангелю: пророк Наум, наставь на ум.
В этот раз мы были в мире и согласии, хотя Кузярю не терпелось выкинуть какой-нибудь фокус. Он сшибал мерзлые шевяхи и, бегая за ними, швырял их валенками в разные стороны.
Сема вынес свое сооружение, и мы побежали к нему, чтобы общими силами установить его на телеге, опрокинутой вверх осями под навесом. Сема поставил мельницу на дно телеги, снял крышу и вынул по частям толчею, потом насос. Как хозяин и строитель, он оттолкнул в стороны Кузяря и Наумку и с сосредоточенным лицом объявил:
— Издали глядите, не мешайте. Это не игрушка.
Он поставил рядом с мельницей брусок с вырезанными в ряд ямками, с двумя столбами по краям и вертикальными пестами над каждой ямкой. Наверху между столбами лежал валик с зубьями, вбитыми по винтовой линии. По другую сторону мельницы, у стены, быстро всунул в костыли длинную лутошку с выжженной сердцевиной. Потом пристроил коробку, похожую на скворечник, с коротким рычагом, а на рычаг надел другой — длинный рычаг. От коробки тянулась лунка для стока воды. Ребята с нетерпеливым любопытством вытягивали шеи и, пораженные, не могли оторваться от этой сложной постройки. Кузярь, сухопаренький, с недетскими морщинками на лбу и по углам рта, беспокойно извивался, и костлявенькие длинные пальцы его хватались за переплеты телеги и тянулись к толчее и к мельнице. А Наумка глупо смеялся, сопел и спрашивал недоверчиво:
— А на ней можно муку молоть? А ежели завозно будет.
Сема, как же управишься на одном поставе-то? А за помол да за толчею сколько будешь брать-то? Вон староста Пангелей четвертый гарнец берет. Это ты, Сема, скоро богатый будешь. Ну-ка, ведь из Ключей поедут.
Он не интересовался постройкой: его беспокоил размер побора, — каждый гарнец зерна для их семейства стоил большого труда, а хлеба им не хватало до урожая. Его отец, работящий мужик, с застывшим испугом в лице, всегда был занят по хозяйству, всегда возился и во дворе, и на гумне, и со скотиной. Зимой и весной он резал барана или бычка, ездил по окрестным селам и истошно зазывал покупателей. Старший сын, Иванка, батрачил у Митрия Стоднева, красиво переписывал ему какие-то книги на продажу и бессменно читал псалтырь в моленной.
Сема, как искусный мастер, завертел водяное колесо, и толчея заработала пестами: они поочередно подскакивали кверху и со стуком падали в ямки. Внутри мельницы зарокотали и запищали шестерни и защелкали колотушки над жерновом. Насос замахал рычагами. Сема не утерпел и радостно засмеялся. Он весь светился и волновался, наслаждаясь своим произведением. Кузярь вздрагивал и порывался потрогать беспокойными пальцами сооружение, но Сема отстранял его руки.
— Вот как я!.. — хвалился он, захлебываясь от счастья. — Я что хошь умею сделать… Я еще лодку сделаю с колесами- Архип Уколов меня настрочил… Сделаю лодку с колесами и буду на барском пруду кататься… Буду и колеса вертеть, и править… Все село сбежится — задивуются все…
Кузярь не отрывался от этого причудливого механизма и бормотал:
— Эх ты… ну и сделал! Сроду не видал. Вот бы мне.
Дай мне, Сема, покрутить.
И когда Сема разрешил ему крутить водяное колесо, он забыл обо всем и весь ушел в наблюдение за движением шестерней и рычагов.
А Наумка посоветовал Семе:
— Ты продай это, — ведь деньги… лафа. На барский двор отнеси аль Митрию Степанычу, — он в город отвезет. Ежели бы я умел так плотничать, я бы делал да продавал… И барашка бы сберегли, а мамкины холсты были бы в сундуке.
Сема исподлобья посмотрел на Наумку и сердито оттолкнул Кузяря.
— С вами, дураками, каши не сваришь. Чего вы понимаете? Для одного игрушка, для другого — только бы продать. А я за золото не отдам.
И он начал по частям снимать и толчею и насос и ставить внутри мельницы. Потом со своим сокровищем сердито пошел в избу.
— Ну, после этого ничего не мило, — разочарованно протянул Кузярь. Пойдем на салазках, что ли, кататься.
— Побежим чехардой на реку, где барчата на коньках катаются, предложил я, вспомнив, что в эти часы барские парнишки спускаются со своей горы на каток, который расчищается для них дворовыми.
Для нас встреча с ними всегда кончалась выгодой: они боялись нас и откупались огрызками карандашей, старыми перышками и семишниками. Мне интересно было встречаться с ними: они разговаривали на особом, не деревенском языке — певучем, легком, приятном. Кузярь очень ловко передразнивал их, и даже голос у него пел звонко и чисто. Он называл их язык «благородным».
— Все благородные ничего не делают, а только играют.
У них и разговор-то игрушечный.
Барчата относились ко мне, как к племяннику Маши, дружелюбно, хотя и с барским высокомерием, а Кузяря и Наумку старались не замечать. В общем, между нами, деревенскими парнишками, и ими, барчатами, шла скрытая война: для нас они были людьми другой породы — они были господа. И одевались не так, как мы: вместо овчинных полушубков носили суконные бекешечки с барашковыми воротиками, рукава и полы тоже были оторочены барашком Катались они в штиблетах, на сверкающих коньках. Спускались с высокого крутого обрыва и были недовольны, когда мы прибегали к ним. Встречали они нас окриком:
— Опять приплелись, черти чумазые! Кто вас просил?
Зы нам мешаете. Этот каток не для вас.
Кузярь храбро шагал по катку наперерез им и нахально отругивался:
— А река-то чья? Не ваша, а наша река. Мы здесь хозяевы.
— А кто расчищал снег и поливал водой? — орал старший барчонок Володя.
Он угрожающе подкатывал на коньках к Кузярю и с презрением щурился на него. Кузярь и тут не лез за словом в карман:
— Ну, и не вы. Вы тонконогие и сахарные. За вас работники чистили, наши же мужики.
— Да, но они же нам служат. Мы их кормим и деньги платим.
— А вы что делаете? Дрыхнете только до самого обеда.
А мы вот какую хошь работу делаем. А на мне все хозяйство.
Володя небрежно и гордо цедил сквозь зубы:
— Так и полагается. Не хочешь ли быть таким, как мы?
Дождешься на том свете. Можешь идти в свой хлев и спать вместе с баранами.
Такие перебранки веселили нас: нам хотелось озоровать, глумиться над ними и хохотать им в лицо.
На этот раз мы от нашего двора пробежали, прыгая друг через друга, по всему нашему порядку, слетели вниз по спуску, мимо парнишек и девчонок, которые катались на салазках и пронзительно визжали. Еще издали увидели мы барчат. Они катались на коньках по кругу, широко размахивая руками и стремительно наклоняясь вперед. Желтое солнышко сияло в радужном круге, а небо было покрыто инеем. Коньки барчат поблескивали мгновенными вспышками. Длинная стена обрыва была в пятнах снега и глинистых обвалах. А там, высоко, за ребрами обрыва, видны были длинные бурые хоромы с мезонином и густым хворостом голых деревьев перед окнами.
Так, разгоряченные, мы подбежали к катку. У Володи в руке была нагайка, жгучая, как змея, а у Саши — красивая рогатинка с острым железным наконечником. У Володи лицо было злое, и встретил он нас молча, делая вид, что не замечает нас. Саша, наоборот, смеялся, и на румяных от мороза щеках вздрагивали у него ямочки. В глазах его не было вражды, а задорно играло веселое ожидание.
Кузярь смело и независимо вошел в круг и заскользил на своих курносых валенках. Мне тоже хотелось озоровать и показать барчатам, что я не боюсь их, несмотря на то что Володя зловеще похлестывал нагайкой, а Саша вонзал рогатину в лед. Я с разбегу проехал по зеркальному льду на середину крута к Кузярю. Наумка остался на снегу и с завистью посматривал на нас, робко улыбаясь и вытирая варежкой нос.
Володя подскочил к нам, замысловато закружился и встал на острые концы коньков. Он щелкнул нагайкой по своей бекешке и властно приказал:
— Вам кто разрешает сюда ходить? Убирайтесь вон! Вы нам не пара.
Кузярь с невинным видом спросил дружелюбно:
— Аль уж на льду-то поиграть нельзя? Мы, чай, не мешаем вам. Звери мы, что ли?
— Мне собака милее, чем вы, — с брезгливой гримасой высокомерно ответил Володя, играя нагайкой. — А если я гоню — значит, вы здесь лишние.
Приплясывая, Кузярь с ехидной улыбочкой напомнил:
— Да ведь река-то ничья. Может, здесь и воздухом нельзя нам дышать?
Володя внушительно стукнул черенком нагайки по шапке Кузяря.
— Значит, нельзя. Долой отсюда, пока я вас не отхлестал.
Я не вытерпел и вырвал у него нагайку.
— Ну, ты не охальничай кургузкой-то! Думаешь, боимся тебя?
Володя бросился на меня и хотел ударить, но я замахал перед ним его нагайкой.
Саша подъехал ко мне на коньках и с гневным испугом закричал:
— Не смей, Федяшка! С ума сошел! Володька пожалуется папаше, и он выпорет тебя. А ты оставь, Володя. Знаешь, с кем имеешь дело?
— Я их, дураков, заставлю слушаться. Я на версту их не подпущу! Отдай нагайку!
Кузярь вырвал у меня нагайку и заскользил по льду, весело жвыкая ею. Володя с металлическим треском рванулся к нему на коньках. Саша с тревогой поехал за ними, подталкиваясь рогатинкой. Я тоже поскользил на помощь Кузярю. Он юрко увернулся от барчат и, жвыкая нагайкой, вызывающе засмеялся.
— Отдай плетку! — злился Володя, преследуя его. — Сашка, дай сюда рогатину, я его огрею по башке.
Но Саша отъехал в сторону.
— Не желаю. Рогатина не для того, чтобы бить по башкам. Ты такой же, как папа, — не помнишь себя.
— А я желаю его проучить. Он не понимает, идиот, что нечего ему соваться сюда своим рылом.
Он подлетел ко мне и крикнул:
— Ты какое имел право вырвать у меня плетку? Ну? На первый раз я тебя щажу, потому что ты храбро защищал Машу. Но за дерзость я все-таки должен тебя наказать. Отбери у этого негодяя нагайку и вручи ее мне.
Я тоже ненавидел этого зазнайку и посоветовал ему:
— Возьми да сам и отбирай. Эка, чем стращать захотел!