вышли на улицу.
— Кто это?
— Его мамаша.
— Чья?
— Ты еще успеешь узнать.
Больше Залман ничего не сказал, и они молча расстались.
Через несколько дней к Семе подошел паренек с лицом, покрытым светлыми веснушками, как будто его только что окунули в кастрюлю с манной кашей.
— Будем знакомы, — важно сказал он по-еврейски.
— Пожалуйста, — согласился Сема. — Гольдин.
— Антон Дорошенко.
Сема вопрошающе взглянул на пария:
— Что это за еврей с таким именем?
Антон засмеялся:
— Я как раз не еврей, но я ученик Шаца.
Дорошенко уже был на верной дороге. Он пришел на фабрику год назад, бегал за обедом мастеру, за ключами хозяина, писал адреса на конвертах, подметал цехи, а теперь вот его подпустили к стойке.
— Глаза нужно иметь! — поучал он Сему. — Все время смотри. Не бойся, не устанут! Вот я уж скоро строчить на машине буду.
— На машине? — с завистью переспросил Сема.
— А ты что думаешь? — Антон быстрым движением схватил со стойки кусок товара и протянул его Семе: — Что это такое?
— Кожа.
— Чудак! — возмутился Антон. — Это опоечный хром. Идет на тонкие изделия. Есть еще шеврет. Есть еще выростковый хром, идет на сапог, на крестьянский ботинок. Понял?
— Понял, — тихо произнес Сема. Никогда еще в жизни не испытывал он такой робости.
— А что такое брисовка, знаешь?.. — с радостью продолжал свой допрос Антон. — Эх, ты! А самая знаменитая подошва чья? Радиканаки!
«Брисовка, шеврет, радиканаки, — с тоской повторял Сема, уже испуганно глядя в разгоревшиеся глаза Антона. — Что он хочет от меня, этот еврейский Антон?»
— Может быть, на сегодня довольно? — застенчиво спросил Сема, чувствуя себя глупым и маленьким.
— Довольно, довольно! — снисходительно согласился Антон. — Это я так, любя. Смотреть надо!
Шац, молча наблюдавший за подростками, подошел к столу.
— Ты видишь эту фигуру? — сказал он, указывая на Дорошенко. — У меня последние волосы выпали, пока этот господин научился отличать козла от хрома!
Сема хотел было спросить, как это можно перепутать козла с сортом кожи, но быстро догадался, что речь идет о каком-то другом, незнакомом ему козле, и, покраснев, отошел в сторону.
Несколько месяцев Старый Нос бегал от рабочего к рабочему. Все относились к нему внимательно. Хотелось поскорее получить ремесло в руки. Кого просить об этом? За все время Сема лишь однажды видел хозяина. Господин Айзенблит приехал в блестящем лакированном фаэтоне с кучером, похожим на толстую женщину. Ловко спрыгнув на тротуар, он прошел в свой кабинет, о чем-то пошептался с бухгалтером и потом вышел к рабочим.
На нем был чесучовый пиджак и белая пикейная жилетка с перламутровыми пуговицами. В руках у него была коричневая палка. Боже мой! Никогда в жизни Сема не видел такой палки. По ней ползли какие-то золотые змеи; серебряные дощечки с загнутым углом блестели на солнце, а ручка была белая, из настоящей слоновой кости. Подумать только, где-то в Африке ловят слона, вырывают у него клыки и делают Айзенблиту ручку на палку. Восхищенный, стоял Сема, но хозяин, чем-то недовольный, быстро шагал из цеха в цех, морщился и все время повторял:
— Что вы закрылись так? Ведь нет никакой атмосферы!
В тот же день хозяин уехал. Говорили, что он делает большие дела в Одессе и Киеве… А фабрика — это так просто. Она же ему не мешает? Потом Айзенблит играет в шмен-де-фер — загляденье! Стоит посмотреть. Рядом с ним лежит лопатка, и он все время загребает банк. Хозяин уехал, и Сема никак не мог угадать, кто же здесь старший.
Залман Шац поучал его:
— Что говорят — делай. Так ты узнаешь еще что-нибудь. Пройдет время, и через много лет ты вдруг скажешь себе: «Э, хорошо, что я как раз умею резать картон на стельки». У человека, Сема, ничего не пропадает, все за ним идет.
Сема соглашался, но ему очень хотелось догнать Антона, который каждый день серьезно и строго говорил с ним, щедро вываливая на новичка десятки новых загадочных слов… «И откуда он все знает?» — с тоской думал Сема.
Иногда в цех заходила старая женщина с клювом и сердито смотрела на рабочих.
— Кто это? — спрашивал Сема у Антона.
— Да его ж мамаша!
Женщина подошла к Шацу и что-то сказала ему, указывая на Сему. Шац утвердительно кивнул головой. «Мамаша» ушла, и Залман рукой поманил к себе Гольдина:
— Ну, для начала подойдет и это. Сядешь на каблуки!
— Что это значит? — растерянно спросил Сема, поднимаясь с табуретки.
— Будешь собирать каблук. За сборку каблука две копейки в карман! Поучишься — перейдешь на сбивку. Еще поучишься — на отделку.
Радостно взволнованный, Сема с нетерпением ждал конца работы. После звонка он первым убежал домой.
— Ну, бабушка, — весело сказал он, входя в комнату, — я уже сажусь на каблуки.
— Что такое? — удивилась она.
— Буду делать каблуки.
— Каблучник! — со вздохом произнесла бабушка.
Лицо ее стало таким печальным, что Сема не решился больше говорить о своем успехе.
Вскоре Сема научился собирать каблук, и ему стало легче разговаривать с Антоном. К тому же Антону надоела серьезная роль учителя. У него был приятный, мягкий голосок, и он со вкусом пел какие-то озорные песни. Это занятие ему нравилось, и рабочие любили слушать его. Успел Сема ближе познакомиться с «мамашей». Женщина с птичьим клювом оказалась матерью хозяина. Она говорила, что любит всегда быть среди людей и поэтому здесь ей приятнее, чем дома. Но Сема уже знал, почему старуха торчит на фабрике.
Она, конечно, не вмешивалась в хозяйство. Избави бог! — это дело мужчины. Но, когда Сема принес приемщику партию готовой обуви, «мамаша» вырвала из его рук дамскую туфлю и закричала:
— Взгляните на этот каблук! Куда он смотрит? Он же косой какой-то! А этот каблук так скривился, как будто он хочет спать. А почему шатается этот каблук? Он пьяный? Чья это работа, я спрашиваю?
— Купера, — сообщил Сема, — он попросил меня отнести.
— Бери это и отправляйся назад, — строго сказала «мамаша», отодвинув в сторону оторопевшего приемщика и смахнув прямо в мешок обувь со стола. — Ты подумай сам, — обратилась она к Семе, — они хотят его сделать нищим! Где еще платят одиннадцать копеек за сбивку пары, а где платят шестнадцать копеек за отделку? Я мать, я женщина добрая…
Сема больше не слушал ее. Если человек все время кричит: смотрите на меня, я добрый, смотрите — я всех люблю, то от него ничего хорошего уже ждать нельзя…
В среду платили жалованье, и Сема с удивлением заметил, что «птичий клюв», как и в прошлый раз, сидит около кассира и отбирает у рабочих какие-то деньги.
— В чем дело? — тихо спросил Сема у Шаца. — Почему она хватает из рук?
— Почему? — переспросил Залман и улыбнулся. — «Мамаша» нам занимает деньги. До получки! Она одалживает, допустим, двадцать рублей на пятнадцать недель. Каждую неделю ты должен дать два рубля. Понял?
— Так получается ведь не двадцать, а тридцать!
— А ты что хочешь?
Когда Сема отходил от кассы, старуха задержала его. Она ткнулась клювом в ведомость, потом улыбнулась, и кадык испуганно вздрогнул на ее тощей шее.
— Если у тебя будет нужда, я всегда рада помочь.
— Спасибо, — вежливо сказал Сема, — сейчас мне как раз не нужно.
«Мамаша» сразу перестала улыбаться, и лицо ее стало серьезным и строгим. У Семы возникло огромное желание — просто так схватить ее за нос, но он знал, что шутка эта может окончиться плохо, и, поклонившись, вышел из конторы. Уже было ясно, что служба у Айзенблита не предвещает ничего хорошего. «Зато я каблучник!»- попробовал себя утешить Сема, но тут же он вспомнил разговоры «мамаши» о пьяных каблуках, и ему стало скучно.
В ПРИЕМНОЙ ФРАЙМАНА
Все-таки у Семы отцовская голова! Другой бы сидел на каблуках полгода, а может быть, даже целый год. Но у Старого Носа не такой характер — у него душа не лежала возиться с несчастными каблуками так долго. И он перешел на сбивку. Нельзя сказать, что он сразу стал каким-нибудь там особенным сбивщиком. Но три пары в день он сдавал приемщику, а три пары — это тридцать копеек… тоже не идти пешком! Залман Шац радовался его успехам. Поглаживая серые пушистые усы, он говорил:
— Вот ты уже без пяти минут мастер. Твой отец имел дело с латками, а у тебя в руках новые штиблеты!
Рабочие, смеясь, слушали старика и с любопытством смотрели на Сему. Коренастые, широкоплечие, с маленькими русыми бородками, они были похожи на финских рыбаков больше, чем на евреев местечка. Семе казалось, что пусти их на плоту в открытое море — всё в порядке, они вернутся домой не с пустыми руками! Привычные комнатные друзья дедушки всегда жаловались: то им жарко, то им холодно, то они заработали меньше, чем могли, то они потеряли больше, чем имели. Все это надоело Семе. «Будьте здоровы с вашими охами», — думал он и с интересом вслушивался в разговоры новых знакомых.
Старый Нос даже завидовал им. Веселые люди! Оказывается, еврей может жить и без охов. Нередко Сема оставался допоздна в цехе, усаживался на высокий табурет и с восторгом следил за работой сдельщиков.
Цок, цок, ох и мох,
Имеем мы подметку,
Цок, цок, ох и мох,
Пробежался рантик…
Это была любимая песенка сапожника Лурии. Он напевал ее, покачивая в такт головой, изредка взглядывая на Сему, и хитро подмигивал ему: не унывай, мол, говорил его взгляд. Чтоб заработать, имею две руки и на каждый палец по сыночку! В другом углу склонился над машиной Антон. Мягкий свет лампы падал на его мальчишеские худые щеки. У стола стоял высокий, похожий на раввина Залман Шац с лохматыми, свисающими на глаза бровями. Можно было подумать, что он молится, но в руке его, перевязанной на ладони серым куском полотна, был зажат нож. Залман кроил товар. Изредка они переговаривались. И вдруг оказывалось, что за день перед глазами Семы прошло много смешного, жалкого, любопытного, а вот он смотрел и ничего не увидел.