Мойше Доля быстро привык к местечку и чувствовал себя хозяином положения. Сема всегда с удовольствием наблюдал за ним во время прогулок по улицам. Мойше шел по прямой линии, не сворачивая ни влево, ни вправо, и все встречные уступали ему дорогу. Одни это делали испуганно-быстро, другие с важностью переходили на противоположную сторону, как будто им просто наскучило гулять здесь. Заметив толпу, Доля спокойно шел на нее, и толпа рассекалась надвое.
Люди провожали его пристальными взглядами и вздыхали с облегчением, когда он наконец исчезал. Сразу начинались разговоры о том, что не такой уж сильный Доля, что он просто нахал, что он «представляется», что он, хотя и сильный, но дурак. Да, дурак! На последнем особенно настаивали люди тщедушные и узкогрудые. Возможность хоть так обругать сильного, здорового Долю, которому они тоскливо завидовали, доставила им огромное удовольствие. Но, ругаясь, они готовы были сию же секунду отдать Доле весь свой ум и все свои доблести в обмен на кусочек его здоровья. Всех больных огорчало не только его пребывание в местечке. Вообще его существование на белом свете было им неприятно. «Здоров как бык! — бурчали они. — И хоть бы когда-нибудь у него болели зубы!»
Мойше слушал все это, молча заходил в лавку, просил приготовить ему небольшую покупку — крупы, сахара, масла, муки. И, пока взвешивался товар, он с любопытством вертел на указательном пальце маленькую пудовую гирю. Уже это не предвещало ничего хорошего, и хозяин аккуратненько заворачивал кулечки, заискивающе засматривая в глаза Доле и боясь сказать лишнее слово.
Только однажды у Доли произошла осечка. Он вошел в магазин Гозмана и, остановившись у прилавка, принялся рассматривать обувь. Двери были открыты, и Сема вместе с другими любопытными наблюдал за происходящим. Мойше отбросил в сторону пару желтых туфель и попросил показать что-нибудь шевровое. Черные ботинки, высокие, с пряжками, видно, пришлись ему по вкусу, и он, причмокнув, сказал:
— Вот это товар! Я здесь имею долю.
В это время из конторки вышел Гозман и, заложив большой палец левой руки в карманчик жилетки, приблизился к Мойше.
— Что вы сказали? — спокойно спросил он, приподняв правую бровь.
— Я здесь имею долю, — повторил Мойше, с удивлением рассматривая осмелевшего купца.
— Почему? — заинтересовался Гозман.
— Так просто.
— А-а, — протяжно произнес купец, — а я думал, что вы мой компаньон!
Присев на стул, Гозман задумчиво почесал затылок и, закрыв глаза, вытянул ноги. Через секунду он взглянул на Долю и удивленно спросил:
— Вы еще здесь? А я думал, что вы давно ушли.
Мойше пожал плечами, озадаченный неожиданным отпором, и, не глядя ни на кого, повернул к выходу. Большой, широкоплечий, он вдруг показался смущенным и маленьким, а купец продолжал сидеть на стуле и рассеянными глазами провожал непрошеного гостя. Сема с досадой плюнул и пошел вслед за Долей. Он готовился к приятному зрелищу. Он ждал, что вот-вот посрамленный и испуганный Гозман убежит в конторку, но вышло наоборот. Спокойствие купца ошеломило Долю, и он сдался. Может быть, сейчас, идя по улице, Доля уже забыл о происшествии в магазине, но Семе, у которого с хозяином были свои счеты, эта победа доставила мало удовольствия.
— Скажите, — отважился спросить Сема, — почему вы его не толкнули?
— Воробей, — засмеялся Доля, — ты уже хочешь клевать?
— Да, — вздохнул Сема, — если б мне вашу силу!
— А в участок ты бы за меня сел? — Доля, опустив голову, взглянул на Сему и, улыбаясь, подбросил его вверх, как мячик. — Хорошо? Может быть, еще раз?
— Папа! — раздался крик.
И Мойше, спрятав за спину руки, прошептал Семе:
— Это моя дочь!
Похоже было, что Доля испугался ее появления. Но Сема не собирался бежать. Он вспомнил слова Пейси о «хворостиночке» и решил сам посмотреть на нее. Интересно, какая может быть дочь у Доли! Девушка приближалась к ним. В темном ситцевом платье с высоким воротником она казалась даже старше Семы. Она не опустила глаза, как это часто делали при встрече девочки, а посмотрела на Сему в упор строгим и каким-то пробирающимся далеко взглядом.
— Ты мог разбить мальчика, — тихо сказала она отцу и вновь посмотрела на Сему. — Разве ты не видишь, что он слабенький? — укоризненно спросила она Долю.
Доля молча поднял свою большую красную руку и провел ею по голове дочери. Девушка улыбнулась, ее бледное, строгое лицо покрылось легкой краской, но глаза, какие-то особенные, черные грустные глаза смотрели испытующе строго. Никогда еще в жизни Сема не видел таких больших и глубоких глаз — казалось, они забирали его всего целиком, с измятой кофтой, с коротенькими, узкими штанами, с рыжими шнурками на ботинках. Глаза были какие-то чистые, словно вымытые, и тихий, добрый свет падал на него, и ему было почему-то стыдно, и дыры на его штанах шевелились, как живые.
Сема неуклюже кивнул головой и побежал без цели, без толку, не думая ни о чем. Сердце стучало так сильно, что казалось, будто оно бьется в горле. Он остановился, вздохнул, широко раскрыв рот, и понял, что произошло что-то непоправимо ужасное. Подняв глаза, он увидел вечернее небо, темное, низкое, с одинокой желтой звездой. Надо было идти домой, но ноги не слушались его, да и не мог он идти сейчас в маленькую комнату. Он должен был оставаться здесь, на этом широком пустыре, где всего так много: воздуха, земли, неба.
И раньше Сема встречал девушек, но они не были похожи на нее. Краснощекие, полногрудые, с быстрыми, сильными ногами, они ходили по улице, подруги-невесты, чего-то нетерпеливо ждущие, жаркие и шумные. От них пахло мылом и чем-то домашним, вкусным. Они садились на скамью и насмешливо осуждали прохожих, пели песни, смеялись. И все они мечтали о городе без названия, им хотелось уехать куда-то далеко и надолго.
Иногда они волновали Сему своими стыдными расспросами, своими движениями и больше всего тем, чего не договаривали они, с любопытством глядя на растущего парня. Но все же он редко думал о них, и сны его были спокойны. И вот эта девушка, которая уже забыла о своей случайной встрече, чем-то зацепила и встревожила его. И, вспоминая свое неловкое молчание и думая о том, каким, должно быть, смешным и жалким был он в руках у Доли, Сема краснел и тяжело дышал.
«Как же ее зовут? — спрашивал себя Сема. — Эля? Или, может быть, Эсфирь? Или Злата, или Шера, Двойра, Шенделе?» Все имена казались ему некрасивыми для нее. И он продолжал искать: «Может быть, Ревекка, Елона, Рахиль, Лия?..» Он терялся в догадках, и ему было досадно думать о девушке, не зная ее имени. Он вздохнул и направился к Пейсе…
Приятель играл с отцом в шахматы; его слон творил чудеса, совершая под шумок недозволенные ходы.
— Он же только что стоял тут, — удивлялся Шлема, глядя на Пейсиного слона.
— А теперь он тут, — отвечал Пейся, передвигая фигуру.
— Хорошо, — вдруг хватался за голову Шлема, — а где мой конь?
Пейся смотрел куда-то мимо доски, и видно было — не без его участия произошла гибель отцовского коня…
Сема нетерпеливо ждал.
— Выйди на одну минуточку! — прошептал он.
— Сейчас, — согласился Пейся, бросая прощальный взгляд на поле. — Папа, слышишь, чтоб все оставалось на месте!..
Игроки не очень доверяли друг другу.
На улице Сема внимательно посмотрел на товарища. Он привык к Пейсе, но сейчас в нем не хватало решимости сразу все рассказать.
— Уже сухо, — сказал он, — можно даже сесть.
Они опустились на скамейку.
— У тебя есть дело? — спросил Пейся.
— Нет, так просто.
Несколько минут они молчали, и заскучавший Пейся, позевывая, принялся рассказывать, как Гозман сегодня выпроваживал Долю из магазина.
— Смотрю, — воодушевился Пейся, — смотрю, он как ударит его! Раз и два…
— Я все видел, — оборвал его Сема. — Ты мне лучше скажи: ты когда-нибудь влюблялся?
— Что, что?
— Я спрашиваю, — устало повторил Сема, — ты когда-нибудь влюблялся?
— Я влюблялся? Что ты! — оправдываясь, произнес Пейся. — Хотя постой… Один раз. Да! Один раз в меня влюбились.
— Кто?
— Как тебе сказать… — замялся Пейся. — Тут была у нас одна соседка. Лет тридцать пять. Ну, правда, толстая. Она влюбилась и просто проходу мне не давала. А я мимо! Она такая толстая, что мне смотреть жарко.
— А что же?
— Ничего. Проходу просто мне не было. Как увидит — кричит: «Пейсинька, Пейсинька, не сочтите за труд, вытяните ведро из колодца!» или «Пейсинька, Пейсинька, не сочтите за труд, наколите дров!» Стерегла меня. Вечером заметит, кричит: «Пейсинька, не сочтите за труд, почините засов на двери?» Дышать без меня не могла!
— И это всё?
— Всё, — развел руками Пейся.
— Ну, будь здоров!
— Будь здоров, — удивленно простился Пейся.
— Да, — остановил его Сема, — скажи-ка, как зовут эту?.. — Он щелкнул двумя пальцами. — Ну, эту, хворостиночку?
— А-а, — разочарованно протянул Пейся. — Ее зовут Шера.
Возвратившись домой, Сема все время повторял про себя:
«Шера, Шера!» И хотя совсем недавно он отбросил это имя как неподходящее, сейчас оно казалось ему самым красивым на свете. Он тихо погасил свет и лег в постель. Нет, не спать, только думать о ней… Но думал Сема недолго. Прижавшись щекой к подушке, он быстро уснул, и сны у него были какие-то простые, домашние: кошка опрокинула кастрюлю, бабушка взбивает белки, и пена летит с тарелки на пол.
ЛУРИЯ ВСПОМИНАЕТ…
Еще один удар молотка, еще один деревянный гвоздик влетает в подошву, и еще одну песенку затягивает Сема:
Бумага — белая,
Чернила — черные,
Сердце горькое
О тебе думает…
И говорить нечего, на что похожа эта песенка, если она попалась на язык Семе. Кто ее слышал когда-то, теперь не узнает, потому что у Семы все мотивы на один мотив, и этот один мотив не имеет никакого мотива. Но он такой парень… Он думает, что поет, он даже уверен в этом. Уже Семе тридцать раз намекали, что он песни хорошо… рассказывает. И хоть бы что! Поет!