— Из города? — недоверчиво повторил Сема. — Когда же ты был в городе?
— Вчера. Меня посылали с письмом. И куда бы ты думал?
— К Волчеку.
— Нет.
— К Хаскину?
— Опять нет. — Пейся смахнул наконец шелуху с губ и, встав, торжественно произнес: — Меня посылали в тюрьму.
— В тюрьму? — Теперь уж Сема присел от удивления и зависти. — Ты видел живую тюрьму?
— Еще как видел. На окнах решетки, а окна маленькие, как моя дуля, и у самого потолка. А замки, Сема, что-нибудь особенное — как отсюда до угла. Я отвез от хозяина какую-то бумагу. Одним словом, чепуха. Я сидел и ждал ответа. И я больше всего боялся, чтоб меня там не забыли.
— И это все правда?
— Провались я на этом месте два с половиной раза.
— А зачем же ты уехал?
— Я же тебе говорю — письмо! Они что-то делают для нас. Ты уже понял наконец?
— Понял! — воскликнул Сема и, дернув за козырек Пейсин картуз, бросился бежать.
Он еще ничего не понял, но почувствовал — вернее, угадал, — что между отправкой колодок в Куштум и поездкой Пейси есть какая-то связь. Сема побежал домой, но потом, раздумав, свернул в сторону и без стука ворвался в квартиру Лурии. Старик сидел у стола и, окуная хлеб в солонку, закусывал перед обедом.
— Что такое? — спросил он.
— Пейся, — запыхавшись, заговорил Сема, — ездил в тюрьму. Они что-то делают для нас.
— А что я говорил? — Лурия хлопнул ладонью по столу, вскочил и, сорвав с гвоздика пальто, вышел на улицу.
Сема пошел с ним.
На другой день Гозмана разбудили рано, сообщив, что рабочие не вышли. Он протянул руку к тумбочке, взял часы и посмотрел время.
— Они еще могут выйти, — сердито сказал Гозман, — только шесть! — и, повернувшись, уснул.
Его не решились больше беспокоить. Но рабочие не вышли. Гозман проснулся в десять и начал вспоминать, что было. «Снилось мне или в самом деле?» — спрашивал он себя. Кажется, это не сон. Кажется, совсем наоборот. Гозман сел в постели и позвал Менделя.
Конторщик явился растерянный и смущенный.
— Нет? — спросил Гозман.
— Нет.
Хозяин, сощурившись, закурил папиросу. «Что их ударило? Контракт. В этом нельзя сомневаться. Если я рву контракт — я теряю. Если я закрываю фабрику — я теряю. Заказы горят, сроки подходят к горлу. Проклятые люди, они стали слишком много о себе понимать!.. Чего они хотят, я хочу слышать?»
— Вы здесь Мендель?
— Здесь.
— Они возле фабрики?
— Да.
— Пусть пришлют представителя. Но одного, не десять!
Гозман умылся, оделся, просмотрел почту, велел подать завтрак в спальню — на двух. Но аппетит был испорчен. И яйца заварили слишком круто, и молоко пригорело, и масло с привкусом!
Вскоре пришел делегат. Хозяин не удивился, увидав Лурию, — он знал старика давно.
— Присаживайтесь, — сказал Гозман. — Завтракать будете?
— Мы завтракаем утром.
— Ваши требования? — перешел к делу хозяин. — Я не одобряю поспешности, но, если вы быстро начали, надо быстро кончить.
— Расторгнуть контракт с тюрьмой.
— Почему?
— Этот вопрос лишний, — засмеялся Лурия. — Кроме того, предупреждаю, арестантская работа не сойдет за нашу. У них не ботинок, а тюремная пышка.
— Я должен подумать.
Лурия встал и поклонился:
— Это право хозяина.
К вечеру Гозман дал ответ. Он не мог закрыть фабрику и не мог порвать контракт: и то и другое было невозможно — подходили сроки векселей, покупатели ждали исполнения заказов. Хозяин придумал третье. Да, он согласен разойтись с тюрьмой, но через месяц. Иначе ему угрожает крупная неустойка. А через месяц, пожалуйста, — он готов. Рабочие должны раз в жизни войти в его положение!
План новой комбинации был прост. Все должно остаться по-старому. Если кому-нибудь не нравится, он дает расчет, но не теряет работника. Недовольные будут держать молоток там, где работают на казну, — место в тюрьме найдется. Заберут двух — замолчат сорок. Нужно только выиграть время. Но верный план был вырван из рук и смят. Неожиданное известие из России о свержении царя сбило с толку купца и расстроило все замыслы. Он сразу свернулся и притих.
Быстро запродав партии уже готовой обуви, Гозман сказал — пас. Он решил временно выйти из игры и выждать. Не советуясь ни с кем, он повесил замок на воротах фабрики, перевел часть денег в Варшаву и, сказавшись больным, ушел от людей. Несколько раз его испытывали, предлагая вступить в выгодную сделку, но он упорно отказывался. На столе у купца лежали пачки русских газет, он читал и ждал, что будет. Заказчики по-прежнему присылали письма, но он их складывал в ящик не читая.
У Гозмана сорвался большой и, казалось, верный кон. Прыжок не получился. Все пошло ходором…
ОНИ ИДУТ
Более полугода прошло в смутном ожидании нового. Царя нет — это было для всех. Теперь каждый ждал чего-то для себя. И хоть Сема меньше других понимал, что же происходит вокруг, о чем толкуют на митингах, зачем едут в город выборщики, — все же для него это ожидание было точным и определенным: он ждал отца. Заметив издали незнакомого человека, Сема бежал ему навстречу и взволнованно всматривался в чужое лицо. Он знал, что вот так вот может зайти в местечко отец, тоже усталый, запылившийся, измученный дорогой. И тоже кто-нибудь посмотрит на него с подозрением, а Сема выйдет и скажет: «Тише, господа, это мой отец».
Очень приятно было думать об этом и рисовать себе картины встречи, первые слова и движения. Что, например, сделает бабушка? Что скажет дед? Одно казалось Семе совершенно обязательным: как только приедет отец, они пойдут вместе гулять. Без этого нельзя. Пусть все видят, что это не выдумка, что у Семы правда есть живой, настоящий отец! И все будут подходить, и будут отзывать Сему в сторону, и будут просить познакомить с отцом. А когда отец начнет говорить, вокруг соберутся люди, начнут прислушиваться к его словам, и только Сема будет себе спокойно прохаживаться — все это он уже знает, лично ему отец это раньше рассказывал.
Сема мечтал о встрече, но каждый день обманывал его. Одно время Старый Нос приставал к Лурии с вопросами. «Как вы думаете, — говорил он, — когда вернется папа?» Теперь уж он стеснялся спрашивать. Ему казалось, что Лурия смущенно отводит глаза в сторону, будто что-то знает и не может сказать.
Однажды на взмыленном коне в местечко въехал солдат. Он спешился возле красного ряда, вытер фуражкой вспотевшее лицо и попросил пить. Ему поднесли ведро. Он поднял ведро над собой и начал пить большими, крупными глотками, и вода стекала по подбородку вниз, и на гимнастерке его появились широкие темные пятна. Люди окружили его, и Сема тоже был среди них. Все ждали, что скажет солдат, а он все пил, и люди почтительно молчали. Солдат был очень маленького роста, и поэтому все удивились, когда он заговорил густым, охрипшим басом.
— Так что, — сказал он, — еду до дому, а войне дали чистую. В Питере и в Москве теперь совдепы. Большевики взяли власть, войне конец, земля наша. Ленин постарался! — засмеялся солдат. — И, как ни верти, обратно ходу не будет! А что гайдамаки пылят, — он указал в сторону города, — это ничего! Теперь мы секрет понимаем: что к чему.
Он легко вскочил на коня и, помахав фуражкой, исчез. Сема стоял в растерянности. Что это? Хорошо или плохо то, что говорил солдат? И что значит — обратного ходу не будет? Куда ходу?
Он оглянулся и увидел возле себя Шеру.
— Слышала? — спросил он ее.
— Гайдамаки пылят, — ответила Шера, — ты понимаешь? Иди домой! Мы с папой придем к вам.
— Почему? — удивился Сема.
— А кто у вас есть? Дедушка в постели? А вдруг что-нибудь? Иди! — повторила Шера. — И закрой ставни.
Сема, не отвечая, пошел домой. И лишь теперь он заметил, что улица опустела и в местечке стало тихо, как ночью. У лавки Гозмана приказчик торопливо опускал железные шторы. «Черт принес этого солдата, — подумал Сема. — Жили спокойно, так нет!»
Бабушка выбежала ему навстречу с испуганным криком:
— Что ты плетешься? Иди скорей!
Он вошел в дом и плотно закрыл двери.
— Подними крючок, — сказала бабушка, с тревогой глядя на дверь, — теперь просунь сюда палку!.. Так. Теперь пойди проверь ставни.
Сема с удивлением смотрел на бабушку.
— Что ты смотришь? — рассердилась она. — Стреляли, ты слышал?
— Нет, — признался Сема.
— То, что не надо, ты всегда слышишь!
— Откуда стреляли?
— Еще я должна знать — откуда! Иди уж живей в комнату и не стучи каблуками.
— Когда стреляли? — робко спросил Сема, боясь гнева бабушки.
— Только что. Дали таких два залпа, что я думала — конец свету. Интересно, где были твои уши в это время?
— Не знаю, — смутился Сема. — Там солдат приезжал.
— Что он говорил?
— Войны нет. Большевики в Москве. А здесь, где-то близко, пылят гайдамаки.
— Боже мой! — всплеснула руками бабушка. — Что делается! Я же тебе говорила: евреям будет плохо.
Их разговор прервал выстрел, тяжелый, глухой и далекий. Бабушка зашептала молитву. Сема бросился к дверям.
— Куда ты? — остановила его бабушка. — Чтоб мальчик не понимал, что там, где стреляют, там убивают.
— Так стреляют где-то за городом, — успокоил ее Сема. — Интересно посмотреть.
— «За городом»! — со злостью повторила бабушка. — А осколки? Мне рассказывали! Эти осколки летят черт знает куда.
В это время тихо постучали в ставни.
— Я пойду открою, — сказал Сема.
— Никто тебя не просит! — строго сказала бабушка. — И вообще сиди в комнате и не ищи себе гуляний!
Она тихо вышла в коридор и, слегка приоткрыв дверь, заглянула в щелку.
На улице стоял Доля с Шерой. Бабушка вынула палку, сбросила крючок и, отодвинув тяжелый ржавый засов, впустила гостей. Доля, зная характер бабушки, быстро запер дверь и тут же у порога принялся объяснять свое появление.
Но бабушка снисходительно сказала:
— Что вы торопитесь? Это самое вы можете рассказать дома.