— И то дело, — важно проговорил матрос и посмотрел на ребят. — Согласны сделать пару таких выходов?.. Хорошо. Переходим к четвертым вопросам. К нам, можно сказать, стучится девушка из хорошей семьи. Сема ее привел… Зовут как? — строго спросил он у Шеры.
— Шера.
— Что для чего, понятно?
Шера смущенно опустила голову.
— Слушайте, товарищ Шера, — сказал матрос, поднимаясь с кресла, — люди эти, Антон либо Пейся, — воины. Стрелять их научим, и если надо — в бой. А вы представительница слабого пола. Понимаете вы это?
— Понимаю.
— Хорошо… — Полянка подумал и вновь обратился к Шере: — Когда ходили гайдамаки и вообще охотники всякие из чужих земель, двери что? были? На тяжелые засовы заперты! И ставни наскрозь закрыты. А теперь окна открыты и двери, почему? Потому, что страха нет. Стало быть, на чьей стороне выходит правда? Скажите, товарищ Шера.
— На вашей, — тихо ответила Шера и с тревогой взглянула на Сему.
— Верно, — воодушевляясь, заговорил матрос, — на нашей! И держитесь этой правды обеими руками до последних дней своих, хотя это, конечно, — с вежливой улыбкой добавил Полянка, — будет еще не скоро!
— Можно сесть? — спросила Шера.
— Можно, — разрешил матрос. — И отца своего пришлите к нам для разговора. А всем, товарищи, напоминаю, что завтра начнем стрелять.
Собрание кончилось. Антон вновь присел к фисгармонии, уже украдкой, мизинцем прикасаясь к клавишам. Сема вместе с Шерой вышел на улицу. Пейся с хитрой улыбкой проследовал за ними.
— Ну? — спросил Сема, с любопытством глядя на Шеру. — А ты боялась?
— Нет, — ответила Шера и замолчала. — А они папе ничего не сделают?
— Ничего, — успокоил ее Сема и, взяв за руку, подвел к дереву.
— А почему мне не дали такой бумаги, как у тебя?
— Дадут! Наверно, сейчас просто нет… Ну, скажи: вместе мы с тобой?
— Вместе, — улыбнулась Шера. — И до последних дней.
— Хотя это будет не скоро, — смеясь, добавил Сема и, оглянувшись, поцеловал Шеру в щеку. — Иди!
Шера постояла еще немного и, поправив оттопырившийся воротник на шинели Семы, медленно пошла домой. Едва она сделала несколько шагов, откуда-то из-под дерева вынырнул Пейся.
— Ты что? — удивился Сема.
Пейся усмехнулся:
— Ничего. Я был прав. И как раз именно в щеку!
Сема покраснел и, схватив Пейсю за плечо, пригнул к земле:
— Подсматривать? Кто позволил?
— Я нечаянно. Честное слово! — взмолился Пейся.
— И теперь будешь болтать повсюду?
— Не буду. Я уже все забыл.
Сема освободил Пейсю и внимательно посмотрел на него:
— Что ты видел на улице?
— Ничего.
— А возле дерева?
— Тоже ничего.
— То-то. Помни! Если Шеру обидишь, я положу на твою голову свой палец и прихвачу на всякий случай палец Доли, и ты войдешь в землю, как спичка. Понял?
— Понял! — покорно повторил Пейся и, взглянув на Сему, лукаво улыбнулся: — А все-таки я был прав. Как раз именно в щеку!
ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ
Ночью, когда курьер комиссара безмятежно спал в своей обычной позе, сбросив на пол одеяло и спрятав голову под подушку, бабушка сидела у кровати деда и с тревогой говорила о внуке:
— Мальчик на себя не похож! Разве ему такое питание нужно? Он уже стал черный, как земля.
— Тебе кажется, — успокаивал ее дедушка. — Ребенок растет и худеет.
— Ай, что ты знаешь! — с горечью продолжала бабушка, — Я же слежу за ним. Он выходит в коридор и там кашляет, чтобы мы не слышали. Ему нужно каждое утро пить горячее молоко с маслом. И глотать желтки. Когда есть такой мальчик, отказывают себе во всем и дают ему.
— Ты так говоришь, как будто я жалею Семе, — обиделся дедушка. — Но где взять? Если б ты сказала где, я бы не поленился пойти.
— Люди достают. Люди едут в немецкую колонию и делают обмен.
— А что ты будешь менять? Свой шкафчик или эти два стула? — Дедушка возмутился и присел в постели. — Надо подождать. Я думал, что красные — это надежная фирма. Вернется Яков, возьмем Семе учителей, и он будет у меня сидеть дома. Да, да! Дома над книгой! И то, что другие делают год, он успеет за месяц.
— Дай бог, — вздохнула бабушка и, встав, потушила лампу. — Если б он хоть кушал вовремя. Так нет! Мальчик обедает вечером. Какой вкус имеет эта похлебка, если я ее тридцать раз ставлю на печку и отодвигаю? И он еще курит. И он скручивает себе папиросу толстую, как скалка. Пойди поговори с ним! Я уверена, что он затягивается.
— Ну, если не затягиваться, — улыбнулся дедушка, — так нет удовольствия от курения. Просто так пускать дым!..
— Так я и знала! — возмутилась бабушка. — Я уже давно догадывалась, что ты его научил. Мало тебе твоих папирос?.. Я же вчера чуть не умерла от стыда. Куда это годится? Ты подходишь к Семе и просишь у него прикурить. Где это видно, чтобы дед прикуривал у внука? Я тебя спрашиваю?
Бабушка раздевается и, раздеваясь, продолжает вздыхать и ворчать. Минуты она не может прожить без волнения, домашние заботы наступают на нее, и она топчется на ногах с утра до позднего вечера. Трудная жизнь у бабушки! Дед уже спит, а она все лежит с открытыми глазами, и нет сна у нее, нет покоя. «А старик, — думает бабушка, — разве ему не нужен уход? Слава богу, болезнь оставила его, и теперь надо человека кормить. А что он ест? А что он пьет? И от этого проклятого курения у него опять начался кашель. По правилу, и ему тоже нужно молоко с маслом…» Старик шутит. Тот, кто не знает его, может подумать, что у Гольдина спокойный характер. Но бабушка знакома с ним сорок лет, и она знает, что, если он много шутит, значит, ему очень плохо. Нет заработка — старик переживает. «И, кажется, напрасно, — думает бабушка, — я ему рассказала про Семин кашель. Надо будет завтра как-нибудь это взять обратно, сказать, что мне показалось, что Сема не кашлял, а смеялся».
Потом бабушка вспоминает, что Трофим обещал ей отрубей, и надо их получить так, чтоб Сема не знал. И бабушка думает, когда это лучше сделать — утром или вечером? И еще надо завтра поштопать Семе носки, а то запустили, и у него уже пальцы торчат. И на пятке надо положить штопку, но не толстую, чтоб ему было легко ходить. Рубашку он просил? Да, рубашку следовало бы сполоснуть, хотя бы в холодной воде, и просушить за ночь. Может быть, встать сейчас? Конечно! Зачем доставлять мальчику огорчения из-за рубашки!
Бабушка тихонько встает с постели и, босая, идет на кухню, зажигает лампочку и бросает в таз с водой пожелтевшую косоворотку Семы. Она стоит, склонившись над тазом, усталые пальцы выкручивают мокрую рубашку, и никакой обиды ни на кого нет у бабушки. Никогда она не думает о себе, о том, что слишком уж часты головокружения, а опухшие ноги посинели и стали тяжелыми, как колоды. Этого бабушка не замечает, не видит. Она поднимается на табуретку и, держа в руках две защепки, перебрасывает через веревку косоворотку Семы. К утру высохнет, а прогладить — это пять минут! Осторожно спускается бабушка на пол и вдруг замечает, что медный чайник весь в саже. «И откуда она сюда взялась, проклятая!» Бабушка берет тряпку…
Через полчаса на цыпочках возвращается она к себе, по пути подходит к Семе и, подняв с пола одеяло, бережно укрывает внука.
Утомленная, падает бабушка в постель и засыпает в тревожных думах о муже, о внуке, о сыне.
Бабушка стоит возле Семы и с хитрой улыбкой смотрит на него:
— Что ты ищешь?
— Рубашку, — сонным голосом отвечает Сема.
— Сейчас ты ее не узнаешь. — Бабушка протягивает ему чистую, еще теплую от утюга рубашку. — Только я знаю: ты повернешься два раза, и кругом будут пятна!
— Прежде чем поставить пятно, — вмешивается в разговор дедушка, — ты вспомни, кто ее постирал.
— Обязательно, — соглашается Сема и бежит на кухню.
— Постой, — останавливает его дедушка, — хотя ты большой франт, но умываться можно без рубашки. Сними и как следует потри шею.
Сема нехотя снимает рубашку и, взяв в руки полотенце, идет умываться.
Он подставляет голову под холодную струю и вдруг рядом слышит строгий голос бабушки:
— Теперь за ухом! Как следует, как следует! Теперь сполосни рот. Сема, не жалей воды!
Как будто он маленький!.. За завтраком дедушка с каким-то особенным вниманием смотрит на него:
— Ты кашляешь?
— Откуда вы взяли?
— А зачем ты выходил в коридор?
— Я поперхнулся.
— И тебе было стыдно откашляться за столом? Сема, — нахмурив брови, говорит дедушка, — ты имеешь дело со мной! Я не посмотрю, что Трофим — комиссар, заберу тебя, и ты будешь сидеть тут, рядом с нами.
Строгая речь деда вызывает у Семы недоумение:
— Что случилось? Я ничего не понимаю.
— Ты затягиваешься? — спрашивает дедушка.
— Затягиваюсь, иначе какое удовольствие от курения. Просто так пускать дым?..
— А я что говорил!.. — неожиданно восклицает дедушка, но, увидев нахмуренное лицо бабушки, поправляется: — А я что говорил! Надо забрать у него табак.
— Нет, — смягчается бабушка, — табак мы тебе оставим, но ты должен курить поменьше.
Сема с удивлением смотрит на стариков:
— О чем вы беспокоитесь? Посмотрите, какие у меня мускулы!
— Я знаю твои мускулы, — ворчит бабушка. — Принес на кухню два ведра воды, так у него весь день руки дрожали!..
Сема набрасывает на плечи шинель и, улыбаясь, идет к дверям.
— Ты сегодня опять поздно вернешься? — спрашивает дедушка.
— Поздно.
— Какие там у вас дела — хотел бы я знать?
— Всякие… — уклончиво отвечает Сема и выбегает в коридор.
Он бы с удовольствием рассказал, что уже третий день идут стрелковые учения, но свяжись с этими стариками! Раз стреляют, значит, убивают, и они целый день будут плакать на всякий случай.
Сема идет к дому Магазаника — сегодня выдают винтовки, одну на двоих. Навсегда!.. Шера и Пейся уже прогуливаются по улице.
— Наконец-то, — улыбнулась Шера. — Мы тебя ждем… Ой, какая рубашка, прямо блестит! Очень хорошо, что ты ее надел!